Джору был нечеловечески ловок, и, если бы не три первых удара, намеренно пропущенных, чтобы доказать свою неуязвимость и повергнуть противника в шок, ни один из последующих не коснулся ни волоска.
– Как же так? – огорчилась Аматэрасу, – Фуцу его рубит, рубит, а О-кунинуси пляшет и веселится!
– Да не рубит, – объяснил папаша, – в том-то и дело, что наш колдун впустую месит воздух.
– А как же первые три удара?
– Насчёт первых трёх точно не скажу, но, пожалуй, и они прошли впустую, если Джору умеет так быстро уходить от удара и возвращаться на место сразу же после прохода клинка. Я слыхал о такой способности, но раньше не верил. А сейчас не знаю, что и сказать.
Такэмикадзути махал мечом уже не так быстро, пот стекал с него градом, рубаха потемнела, хоть отжимай, а на лице появилась гримаса отчаяния.
Замедлился и танец хозяина большой страны, совпадая с движениями мечника. Наконец Фуцу окончательно выдохся и бессильным мешком рухнул в пыль. Джору сплясал над ним победный танец, затем склонился и что-то прошептал на ухо. Превратил золочёные троны в валуны, а разрубленный столик – в два обломка и под радостные вопли соплеменников пошагал назад к столице. Не сделал попытки убить противника, хотя имел такую возможность. Видно, решил, что нет чести убивать бездвижного, и даже не притронулся к голубому мечу.
Очнулся колдун на закате. Шатаясь, поднялся и изрубил ни в чём не повинные валуны в крошево. Затем, обесчещенный, хотел вспороть себе живот, но расширяющийся меч превратился в обыкновенную руку. Фуцу низко склонил повинную голову и побрёл к своим, рыдая от унижения.
Полковник дождался его прихода и сочувственно потрепал по голове.
– Будет тебе убиваться-то, – сказал он. – Просто противник оказался не по зубам.
– Я его ни разу не задел, ни разу! – выкрикнул мечник.
– А всем показалось, что первые три удара достигли цели…
– Он уходил!
– …и поверили в неуязвимость. А что толку рубить неуязвимого? Поэтому никто тебя ни в чём не обвиняет. Никому не рассказывай, что ты его не достал. И я не стану. Воин ты хороший, нам такие нужны. А что нарвался на более опытного противника, в том твоей вины нет. Иди отдыхай.
– Спасибо, Идзанаки! – вскричал Фуцу, упал на колени и облобызал руку повелителя.
– А что он тебе сказал напоследок?
– Сказал, чтобы мы шли дальше – на восток. Мол, там каждое из трёх племён найдёт себе край по нраву. Станет основателем великой страны.
К ночному костру, когда полковник после ужина любовался лунным светом, явилась Аматэрасу.
– Я пришла от имени и по поручению всех женщин, – сказала она.
– И чего же они хотят?
– Твердят одно и то же – нужно уходить на восток.
– А почему не на запад?
– Мы оттуда пришли. Позорно подобно собакам возвращаться на пепелища. Нечего искать недоглоданные кости, добудем свежанины.
– Что ж, вполне разумно, – согласился с её доводами Идзанаки. – Только вот с О-кунинуси как быть?
– Я бы его убила, если бы смогла! – горячо выкрикнула любимая дочь. – Не смогла!
– А разве была такая возможность? – заинтересовался полковник.
Дочка внимательно посмотрела ему в лицо, но ничего не ответила. Папаша от греха подальше не стал вдаваться в подробности.
Как говорится:
Коль прядь
Мою со лба отбросишь,
Увидишь – взгляд не отвожу.
Опять
Неправды не скажу,
Коль ни о чём меня не спросишь.
ГЛАВА 21
Джинн в бутылке, Богатое озеро, река Тёмная
Не понимаю – чем Сусанин полякам не угодил?
Моисей
У Пака Хёккосе состоялся почти такой же разговор, как у полковника с Аматэрасу. Только девушек было девять. Они, точно девятихвостая лиса Кумихо, виляли юбками и уговаривали вождя не связываться с великим чародеем Джору, а тихо-мирно отправиться на восток. Там будто бы великаны Чаньин уже налепили острова и горы, украсили их великолепными водопадами, полили цветы душистыми росами и ждут не дождутся, чтобы кто-то пришёл и оценил красоту пейзажа.
У костра Омогоя девиц было всего семь, но галдели они, как семьдесят разряженных девиц.
– Бай! – говорили.
– Пойдём! – говорили.
– На восток! – говорили.
– А что на востоке?
– Страна! – говорили.
– Весны! – говорили.
– И прохлады! – говорили.
– Он что, восток, для вас рыбьим жиром намазан? – удивлялся бай.
Девицы тихо смеялись, словно ручей журчал. За ночь омогойцы потихоньку собрались, чтобы соседей не беспокоить, и чуть свет пустились в путь. И знать не знали, что под покровом ночи племена Пака тоже пакуются, сворачивают юрты. Приладив вьючные мешки, второй отряд отправился на восток ещё до обеда. Узрев сборы соседей, засуетились и в стане Идзанаки. К вечеру и они снарядились в новый поход. Лунный серп сиял в чистом небе и словно подмигивал, маня в страну крепких корней.
Сотон покидал Мундаргу вместе с отрядом Пака. Другой бы со стыда сгорел после случая с красавицей Суро. А этот проморгался и даже с видимым удовольствием следил, как девицы поют и танцуют круг костра, исполняя песню «Старик преподносит цветы». Ему нравились откровенно эротические позы и жесты девушек, вместе с прочими зрителями он хохотал над старым пнём, зря растревожившим красавицу. А если на него показывали пальцами, то тщеславно вскакивал и раскланивался. Вскоре всем это изрядно надоело, на него перестали обращать внимание, и песня зажила своей жизнью.
Дичь опять наполнила леса, едва они покинули перевал. И если бы не приближающаяся зима, то тревог бы и вовсе не возникало. Между тем пришла пора алой брусники и кедробоя. По тайге полетели красивые яркие листья. Караваны птиц потянулись на юг. По рекам и озёрам охотники били жирнющих и вкуснейших гусей да уток. Сотон объедался этой вкуснятиной и, поскольку драчёвская сомагонка давно кончилась, экспериментировал с доступной бражкой. Добавлял в неё разные травки, отрезанные яйца маралов и кабанов, чтобы больше не попадать впросак, грибы, пока однажды в отчаянии не накрошил туда мухоморов. Что случилось дальше, он наутро не вспомнил, но проснулся в объятиях красавицы. Она ласково называла его Пугын, а вот своего имени не называла, а Сотон его так и не вспомнил, как ни напрягал чудовищно гудящие с похмелья мозги. На вторую ночь юртаунец повторил испытание чудесной смеси бражки с мухоморами. Очухался на мягкой моховой постельке с другой красоткой. Она тоже обзывала старика Пугыном и ласково гладила его седую бороду. Несостоявшийся хан тупой похмельной башкой понял, что напал на золотую жилу. Девять дней он встречал помирая от употребления эрзац-сомагонки и холодея от восторга, что такие Красавицы не отказывают ему в ласках. Одна досада, что о своих ночных подвигах не помнил он абсолютно ничего, словно удовольствия обладания красотками доставались кому-то другому. А поскольку личным врагом числил он племянника, то сразу решил, что именно Джору крал у него радость очередной победы.
– Так жри дерьмо! – заорал он, зверея от бешенства. – Кусо кураэ! – зачем-то перевёл свой вопль на диалект североармейского языка, к которому невольно привык, путешествуя по землям лесичей вместе с племенем Идзанаки.
(Интересно, что в оставшемся далеко позади краю Высокой тайги Чулмасы, которая первая обозвала Сотона Пугыном, никак не могла успокоиться. Она искала любовника, похожего на зимнего гостя, и понапрасну приставала к местным охотникам. Ни один из них и в подмётки не годился мужику с прозрачным кувшином. Желая повторения той чудесной зимы, когда сутки свивались цепочкой чувственных наслаждений, склёпанной из звенышек бабьего счастья, Чулмасы ночами обшаривала избы со спящими хозяевами, обыскивала охотников, заночевавших у костра, но так и не нашла второго прозрачного кувшина.
В конце концов в дальней деревеньке стибрила бурдюк с бражкой – хотя бы длинным горлышком он походил на памятный кувшин. Точно так же бражка похожа на сомагонку, но нет в ней свирепой крепости. Мужики, её отхлебнувшие, походили на Пугына как свинья на быка. И лесунка всё лето провела в поисках секретных добавок, улучшающих результат, пока путём проб и ошибок не обнаружила тот же компонент, что и Сотон. Запасы снадобья она пополняла из бражных ям Токкэби, своего сожителя с палёной бородой, и крошила туда красно-белые шляпки ядовитых мухоморов. Мужики пробовали секретную настойку и зверели. При этом любовный пыл некоторых возрастал и чуточку приближался к темпераменту Пугына, хотя большинство пьяниц скучно умирало на месте.
Надо ли говорить, что Чулмасы новой спины не нарастила, хотя при её лемурийских способностях это было делом плёвым, нет, она гордилась своей стёртой на нет спиной, как воинственный абориген татуировкой. Охотно демонстрировала мужикам кишки и рёбра и забавлялась воплями ужаса, считая, что вылетают они из оскаленных ртов от высшего наслаждения.
Впрочем, лесунка никому не хотела ничего плохого и искренне удивлялась, почему вдруг стала пугалом для всех поселений округи. Когда при виде её путник пускался наутёк, она злилась и из ушей её валил жёлтый дым из спор грибов-дождевиков. «Пугын! Пугын!» – аукала она по логам и вершинам скал, но нигде не находила потерянного бабьего счастья…)
Для Сотона девятое утро со дня открытия волшебных свойств мухоморов начиналось чудесно, да день вот неудачным вышел. Может, не предложи он Джору питаться вонючими отходами, ничего бы и не случилось. По крайней мере, сам Сотон позднее решил, что именно необдуманное проклятие и привело его к столь печальному исходу. Рассуждения несостоявшегося хана были просты и логичны: горе свалилось после злых слов, а значит, из-за них. А случилось вот что.
Инаде, матушке Аран, девицы с гребешком, приснился сон, чтоб им всем лопнуть! А приснилось старой карге, будто её ненаглядная Куси пришла к мамушке и поведала тайну своего исчезновения. История, рассказанная Аран, была столь нелепой, что ей тут же поверили все племена Пака. Да и кто бы не поверил: нарочно подобный бред придумать невозможно.
По словам Инады, дочь её Аран забралась на скалу, чтобы полюбоваться лунным светом. Беды в знакомых таёжных чащах она не чаяла. Лунный свет скользил по хвойным мехам, колеблемым весенним ветерком, а девушка мечтала о прекрасноликом юноше, который придёт и легко и благородно совершит с ней то, чего не сумел развратный старикан из печальной песни «Старик преподносит цветы». Повторяя Суро из зримой песни, Аран расстегнула воротник до самого пупка и показала месяцу свои юные груди. Лунный свет принялся щекотать их, словно языком лизал. Девушка раскрыла алый ротик, задрала подол и раскинула ноженьки, подставляя серебряному бесстыднику самое сокровенное. В мечтах она уже качалась на волнах страсти, когда в эротические фантазии ворвалась грубая реальность. Зловещая тень накрыла её обнажённые бёдра, будто коршун курицу. Аран распахнула затуманившиеся очи, думая, что на месяц набежала тучка, чтобы её тоже облизали лучи.
– Но не тучка плыла по небу, – излагала мамаша, – а совсем наоборот.
Вместо ожидаемого луноликого возлюбленного…
– …над невинною девицею, – врала Инада, – нависал седой старик.
С содроганием Аран узнала в нависшей над ней скрюченной фигуре старого Сотона.
– Серебром горели волосы, но – не лунным серебром…
Сальные патлы его блестели.
– То не жемчуга, не яшмы на девицу осыпалися… А самая обыкновенная перхоть. Потными пальцами…
– Старикан сграбастал девушку за невинные за персики!
С гневным криком Аран выхватила нож и безжалостно отпластала «осквернённые груди». Тогда старик ухватил за одну из раскинутых ноженек. Девушка и ногу отрезала, хотя пришлось помучиться, Но развратник не отступал – как клещ вцепился в оставшуюся. Защищая невинность, Аран не пожалела последнюю ногу. Безобразник припал к руке, но Аран отхватила руку так быстро, что та осталась в волосатых лапах насильника, чмокающего от вожделения. Разобравшись, что зря целует мёртвую плоть, старикан с отвращением отбросил её в сторону и ухватился за последнюю живую конечность. Зажав нож в зубах, девица принялась её пилить. Когда отрезанная рука откатилась в траву, Сотон, пользуясь беспомощностью жертвы, поскорее навалился на неё, торопясь, чтобы та не успела отрезать самое главное.
– И лежит моя дочурочка, – закончила свою повесть Инада, – гладенькая, словно чурочка! Нету ни сучков, ни веточек, нету ручек, нету ноженек! Дождь девицу обмывает, ветер тело осушает, звёзды светят в ясны оченьки, а подняться нету моченьки. Ну а коршуны с воронами очи те хотят повыклевать!
Внимательный читатель наверняка заметил влияние песни «Старик преподносит цветы» на поведение героини истории: Аран и «расстегнулась до пупка», и «ноженьки раскинула», и груди названы персиками. Вероятно, сон, если Инада вообще видела его, а не просто сочинила ужастик, да по бабьей дури сама в него и поверила, был навеян этим популярным у костров напевом. Так или иначе, но родилась новая песня – «Ариран»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
– Как же так? – огорчилась Аматэрасу, – Фуцу его рубит, рубит, а О-кунинуси пляшет и веселится!
– Да не рубит, – объяснил папаша, – в том-то и дело, что наш колдун впустую месит воздух.
– А как же первые три удара?
– Насчёт первых трёх точно не скажу, но, пожалуй, и они прошли впустую, если Джору умеет так быстро уходить от удара и возвращаться на место сразу же после прохода клинка. Я слыхал о такой способности, но раньше не верил. А сейчас не знаю, что и сказать.
Такэмикадзути махал мечом уже не так быстро, пот стекал с него градом, рубаха потемнела, хоть отжимай, а на лице появилась гримаса отчаяния.
Замедлился и танец хозяина большой страны, совпадая с движениями мечника. Наконец Фуцу окончательно выдохся и бессильным мешком рухнул в пыль. Джору сплясал над ним победный танец, затем склонился и что-то прошептал на ухо. Превратил золочёные троны в валуны, а разрубленный столик – в два обломка и под радостные вопли соплеменников пошагал назад к столице. Не сделал попытки убить противника, хотя имел такую возможность. Видно, решил, что нет чести убивать бездвижного, и даже не притронулся к голубому мечу.
Очнулся колдун на закате. Шатаясь, поднялся и изрубил ни в чём не повинные валуны в крошево. Затем, обесчещенный, хотел вспороть себе живот, но расширяющийся меч превратился в обыкновенную руку. Фуцу низко склонил повинную голову и побрёл к своим, рыдая от унижения.
Полковник дождался его прихода и сочувственно потрепал по голове.
– Будет тебе убиваться-то, – сказал он. – Просто противник оказался не по зубам.
– Я его ни разу не задел, ни разу! – выкрикнул мечник.
– А всем показалось, что первые три удара достигли цели…
– Он уходил!
– …и поверили в неуязвимость. А что толку рубить неуязвимого? Поэтому никто тебя ни в чём не обвиняет. Никому не рассказывай, что ты его не достал. И я не стану. Воин ты хороший, нам такие нужны. А что нарвался на более опытного противника, в том твоей вины нет. Иди отдыхай.
– Спасибо, Идзанаки! – вскричал Фуцу, упал на колени и облобызал руку повелителя.
– А что он тебе сказал напоследок?
– Сказал, чтобы мы шли дальше – на восток. Мол, там каждое из трёх племён найдёт себе край по нраву. Станет основателем великой страны.
К ночному костру, когда полковник после ужина любовался лунным светом, явилась Аматэрасу.
– Я пришла от имени и по поручению всех женщин, – сказала она.
– И чего же они хотят?
– Твердят одно и то же – нужно уходить на восток.
– А почему не на запад?
– Мы оттуда пришли. Позорно подобно собакам возвращаться на пепелища. Нечего искать недоглоданные кости, добудем свежанины.
– Что ж, вполне разумно, – согласился с её доводами Идзанаки. – Только вот с О-кунинуси как быть?
– Я бы его убила, если бы смогла! – горячо выкрикнула любимая дочь. – Не смогла!
– А разве была такая возможность? – заинтересовался полковник.
Дочка внимательно посмотрела ему в лицо, но ничего не ответила. Папаша от греха подальше не стал вдаваться в подробности.
Как говорится:
Коль прядь
Мою со лба отбросишь,
Увидишь – взгляд не отвожу.
Опять
Неправды не скажу,
Коль ни о чём меня не спросишь.
ГЛАВА 21
Джинн в бутылке, Богатое озеро, река Тёмная
Не понимаю – чем Сусанин полякам не угодил?
Моисей
У Пака Хёккосе состоялся почти такой же разговор, как у полковника с Аматэрасу. Только девушек было девять. Они, точно девятихвостая лиса Кумихо, виляли юбками и уговаривали вождя не связываться с великим чародеем Джору, а тихо-мирно отправиться на восток. Там будто бы великаны Чаньин уже налепили острова и горы, украсили их великолепными водопадами, полили цветы душистыми росами и ждут не дождутся, чтобы кто-то пришёл и оценил красоту пейзажа.
У костра Омогоя девиц было всего семь, но галдели они, как семьдесят разряженных девиц.
– Бай! – говорили.
– Пойдём! – говорили.
– На восток! – говорили.
– А что на востоке?
– Страна! – говорили.
– Весны! – говорили.
– И прохлады! – говорили.
– Он что, восток, для вас рыбьим жиром намазан? – удивлялся бай.
Девицы тихо смеялись, словно ручей журчал. За ночь омогойцы потихоньку собрались, чтобы соседей не беспокоить, и чуть свет пустились в путь. И знать не знали, что под покровом ночи племена Пака тоже пакуются, сворачивают юрты. Приладив вьючные мешки, второй отряд отправился на восток ещё до обеда. Узрев сборы соседей, засуетились и в стане Идзанаки. К вечеру и они снарядились в новый поход. Лунный серп сиял в чистом небе и словно подмигивал, маня в страну крепких корней.
Сотон покидал Мундаргу вместе с отрядом Пака. Другой бы со стыда сгорел после случая с красавицей Суро. А этот проморгался и даже с видимым удовольствием следил, как девицы поют и танцуют круг костра, исполняя песню «Старик преподносит цветы». Ему нравились откровенно эротические позы и жесты девушек, вместе с прочими зрителями он хохотал над старым пнём, зря растревожившим красавицу. А если на него показывали пальцами, то тщеславно вскакивал и раскланивался. Вскоре всем это изрядно надоело, на него перестали обращать внимание, и песня зажила своей жизнью.
Дичь опять наполнила леса, едва они покинули перевал. И если бы не приближающаяся зима, то тревог бы и вовсе не возникало. Между тем пришла пора алой брусники и кедробоя. По тайге полетели красивые яркие листья. Караваны птиц потянулись на юг. По рекам и озёрам охотники били жирнющих и вкуснейших гусей да уток. Сотон объедался этой вкуснятиной и, поскольку драчёвская сомагонка давно кончилась, экспериментировал с доступной бражкой. Добавлял в неё разные травки, отрезанные яйца маралов и кабанов, чтобы больше не попадать впросак, грибы, пока однажды в отчаянии не накрошил туда мухоморов. Что случилось дальше, он наутро не вспомнил, но проснулся в объятиях красавицы. Она ласково называла его Пугын, а вот своего имени не называла, а Сотон его так и не вспомнил, как ни напрягал чудовищно гудящие с похмелья мозги. На вторую ночь юртаунец повторил испытание чудесной смеси бражки с мухоморами. Очухался на мягкой моховой постельке с другой красоткой. Она тоже обзывала старика Пугыном и ласково гладила его седую бороду. Несостоявшийся хан тупой похмельной башкой понял, что напал на золотую жилу. Девять дней он встречал помирая от употребления эрзац-сомагонки и холодея от восторга, что такие Красавицы не отказывают ему в ласках. Одна досада, что о своих ночных подвигах не помнил он абсолютно ничего, словно удовольствия обладания красотками доставались кому-то другому. А поскольку личным врагом числил он племянника, то сразу решил, что именно Джору крал у него радость очередной победы.
– Так жри дерьмо! – заорал он, зверея от бешенства. – Кусо кураэ! – зачем-то перевёл свой вопль на диалект североармейского языка, к которому невольно привык, путешествуя по землям лесичей вместе с племенем Идзанаки.
(Интересно, что в оставшемся далеко позади краю Высокой тайги Чулмасы, которая первая обозвала Сотона Пугыном, никак не могла успокоиться. Она искала любовника, похожего на зимнего гостя, и понапрасну приставала к местным охотникам. Ни один из них и в подмётки не годился мужику с прозрачным кувшином. Желая повторения той чудесной зимы, когда сутки свивались цепочкой чувственных наслаждений, склёпанной из звенышек бабьего счастья, Чулмасы ночами обшаривала избы со спящими хозяевами, обыскивала охотников, заночевавших у костра, но так и не нашла второго прозрачного кувшина.
В конце концов в дальней деревеньке стибрила бурдюк с бражкой – хотя бы длинным горлышком он походил на памятный кувшин. Точно так же бражка похожа на сомагонку, но нет в ней свирепой крепости. Мужики, её отхлебнувшие, походили на Пугына как свинья на быка. И лесунка всё лето провела в поисках секретных добавок, улучшающих результат, пока путём проб и ошибок не обнаружила тот же компонент, что и Сотон. Запасы снадобья она пополняла из бражных ям Токкэби, своего сожителя с палёной бородой, и крошила туда красно-белые шляпки ядовитых мухоморов. Мужики пробовали секретную настойку и зверели. При этом любовный пыл некоторых возрастал и чуточку приближался к темпераменту Пугына, хотя большинство пьяниц скучно умирало на месте.
Надо ли говорить, что Чулмасы новой спины не нарастила, хотя при её лемурийских способностях это было делом плёвым, нет, она гордилась своей стёртой на нет спиной, как воинственный абориген татуировкой. Охотно демонстрировала мужикам кишки и рёбра и забавлялась воплями ужаса, считая, что вылетают они из оскаленных ртов от высшего наслаждения.
Впрочем, лесунка никому не хотела ничего плохого и искренне удивлялась, почему вдруг стала пугалом для всех поселений округи. Когда при виде её путник пускался наутёк, она злилась и из ушей её валил жёлтый дым из спор грибов-дождевиков. «Пугын! Пугын!» – аукала она по логам и вершинам скал, но нигде не находила потерянного бабьего счастья…)
Для Сотона девятое утро со дня открытия волшебных свойств мухоморов начиналось чудесно, да день вот неудачным вышел. Может, не предложи он Джору питаться вонючими отходами, ничего бы и не случилось. По крайней мере, сам Сотон позднее решил, что именно необдуманное проклятие и привело его к столь печальному исходу. Рассуждения несостоявшегося хана были просты и логичны: горе свалилось после злых слов, а значит, из-за них. А случилось вот что.
Инаде, матушке Аран, девицы с гребешком, приснился сон, чтоб им всем лопнуть! А приснилось старой карге, будто её ненаглядная Куси пришла к мамушке и поведала тайну своего исчезновения. История, рассказанная Аран, была столь нелепой, что ей тут же поверили все племена Пака. Да и кто бы не поверил: нарочно подобный бред придумать невозможно.
По словам Инады, дочь её Аран забралась на скалу, чтобы полюбоваться лунным светом. Беды в знакомых таёжных чащах она не чаяла. Лунный свет скользил по хвойным мехам, колеблемым весенним ветерком, а девушка мечтала о прекрасноликом юноше, который придёт и легко и благородно совершит с ней то, чего не сумел развратный старикан из печальной песни «Старик преподносит цветы». Повторяя Суро из зримой песни, Аран расстегнула воротник до самого пупка и показала месяцу свои юные груди. Лунный свет принялся щекотать их, словно языком лизал. Девушка раскрыла алый ротик, задрала подол и раскинула ноженьки, подставляя серебряному бесстыднику самое сокровенное. В мечтах она уже качалась на волнах страсти, когда в эротические фантазии ворвалась грубая реальность. Зловещая тень накрыла её обнажённые бёдра, будто коршун курицу. Аран распахнула затуманившиеся очи, думая, что на месяц набежала тучка, чтобы её тоже облизали лучи.
– Но не тучка плыла по небу, – излагала мамаша, – а совсем наоборот.
Вместо ожидаемого луноликого возлюбленного…
– …над невинною девицею, – врала Инада, – нависал седой старик.
С содроганием Аран узнала в нависшей над ней скрюченной фигуре старого Сотона.
– Серебром горели волосы, но – не лунным серебром…
Сальные патлы его блестели.
– То не жемчуга, не яшмы на девицу осыпалися… А самая обыкновенная перхоть. Потными пальцами…
– Старикан сграбастал девушку за невинные за персики!
С гневным криком Аран выхватила нож и безжалостно отпластала «осквернённые груди». Тогда старик ухватил за одну из раскинутых ноженек. Девушка и ногу отрезала, хотя пришлось помучиться, Но развратник не отступал – как клещ вцепился в оставшуюся. Защищая невинность, Аран не пожалела последнюю ногу. Безобразник припал к руке, но Аран отхватила руку так быстро, что та осталась в волосатых лапах насильника, чмокающего от вожделения. Разобравшись, что зря целует мёртвую плоть, старикан с отвращением отбросил её в сторону и ухватился за последнюю живую конечность. Зажав нож в зубах, девица принялась её пилить. Когда отрезанная рука откатилась в траву, Сотон, пользуясь беспомощностью жертвы, поскорее навалился на неё, торопясь, чтобы та не успела отрезать самое главное.
– И лежит моя дочурочка, – закончила свою повесть Инада, – гладенькая, словно чурочка! Нету ни сучков, ни веточек, нету ручек, нету ноженек! Дождь девицу обмывает, ветер тело осушает, звёзды светят в ясны оченьки, а подняться нету моченьки. Ну а коршуны с воронами очи те хотят повыклевать!
Внимательный читатель наверняка заметил влияние песни «Старик преподносит цветы» на поведение героини истории: Аран и «расстегнулась до пупка», и «ноженьки раскинула», и груди названы персиками. Вероятно, сон, если Инада вообще видела его, а не просто сочинила ужастик, да по бабьей дури сама в него и поверила, был навеян этим популярным у костров напевом. Так или иначе, но родилась новая песня – «Ариран»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58