Теперь, когда оно двигалось, можно было увидеть и его истинную форму.
Драгоценность была помесью морской звезды с четырьмя лучами из крохотной подушечки. Она проворно, изящно пробиралась сквозь багровый хаос, который царил за кварцевым окошком, и Санда могла чувствовать ее бьющую через край радость.
Дедушка был неправ. И Бабушка была неправа. Холод и пустота, которые излучало это существо, не были воспоминаниями о столетиях, проведенных в Антарктике. Это был бессловесный вопль протеста: существу по-прежнему было холодно, темно и одиноко. Как она раньше не догадалась? Это же совсем как Папин пес Тиран. Запертый на улице туманной зимней ночью, он выл и выл, часами оплакивая свои страдания. Драгоценность страдала от холода и одиночества куда дольше.
И теперь, совсем как пес, она пробиралась сквозь жар и блеск, охваченная нетерпением и любопытством. Потом остановилась, и Санда почувствовала ее замешательство. Потом скатилась вниз, туда, где когда-то была лестница. Замешательство усилилось, в нем появился оттенок возмущения.
Наконец, Драгоценность выбралась из завала. У нее не было ни головы, ни глаз, однако она видела – в этом не было никаких сомнений; наверно, это напоминало мысленную картинку. Существо чувствовало Санду и пыталось понять, где она прячется. Когда оно «увидело» девочку, это выглядело так, словно прожектор ощупывает небо и внезапно фиксирует цель. Все внимание сосредоточилось на ней.
Драгоценность скатилась со своей «наблюдательной вышки» и стремительно пересекла горящие руины. Она взобралась по балкам, которые громоздились перед люком, и, оказавшись буквально в нескольких дюймах от окошка, смотрела на Санду. Потом забегала взад и вперед по балкам, пытаясь добраться до нее. Настроение существа было смесью угодливого дружелюбия, воодушевления и любопытства, соотношение которых менялось почти так же стремительно, как огненная окраска его тела. Еще днем ему потребовалось бы несколько минут, чтобы на смену одному настроению пришло другое. Но тогда существо пребывало в замороженном, заторможенном, почти бессознательном состоянии. Как и все эти столетия, жизнь едва теплилась в нем.
Санда понимала, что существо было немногим более разумным, чем собака – во всяком случае, в той мере, насколько она считала собак разумными. Оно хотело прикосновения и не понимало, что оно несет смерть. Подобравшись к окошку, Драгоценность коснулась его лапкой. Кварц затуманился, покрылся звездочками… Санду охватил ужас, и Драгоценность немедленно отпрянула.
Она больше не касалась кварца, зато принялась тереться о дверь. Потом снова распласталась по металлической поверхности и позволила Санде мысленно «погладить» себя. Это немного напоминало прежнее прикосновение. Но теперь воспоминания и эмоции стали ярче, глубже и быстрее сменяли друг друга – стоило только пожелать.
Вот Бабушка, снова живая. Санда чувствовала, как Бабушка кладет руку на ее – ее собственную? – спину. Иногда задумчивая, иногда счастливая, часто одинокая. Перед этим был другой человек. Дедушка. Грубовато-добродушный, любознательный, упрямый.
Перед этим…
Что-то более холодное, чем холод, не вполне осознаваемый. Драгоценность ощущала свет, поднимающийся от горизонта и заливающий все вокруг, затем темнота. Свет и темнота. Свет и темнота. Антарктическое лето и антарктическая зима. Для нее, ослабевшей, времена года казались мерцанием, которое продолжалось в течение времени, непостижимого для крошечного мозга в теле морской звезды.
А перед этим…
Восхитительное тепло, еще более чудесное, чем сейчас. Прижиматься плотью к плоти. Быть ценным. Было много друзей, лица, странные для Санды, но легко узнаваемые. Все они жили в доме, который перемещался, который посетил много мест – некоторые теплые и приятные, некоторые нет. Запомнилось самое холодное. Охваченная любопытством, Драгоценность бродила далеко от дома и так замерзла, что друзья, отправившись на поиски, не смогли ее найти. Драгоценность потерялась.
И долго-долго – свет-и-тьма, свет-и-тьма, свет-и-тьма…
* * *
Чистое, ровное пламя бушевало лишь несколько минут. У себя в голове Санда слышала стенания Драгоценности, когда стены начали рушиться и подхваченный ветром водоворот пламени заметался по руинам. Жарче всего было в центре гостиной – вернее, того, что когда-то было гостиной. Однако Драгоценность по-прежнему прижималась к люку, чтобы не расставаться с Сандой и в надежде, что она вернет тепло.
Дождь быстро справился с огнем. Дым и туман укрыли пылающие руины. Возможно, потом завыли сирены – все-таки на дворе был 1957 год. Я задаюсь вопросом, что стало с Сандой, когда прибыли пожарные. Мне известно только одно: алмазы, в том числе и искусственные, хорошо горят.
Справедливый мир
У меня есть всего два рассказа, написанных в соавторстве. Как правило, совместное творчество – это когда работаешь столько же, как обычно, но получаешь за это вдвое меньше. (Кит Лаумер отразил суть проблемы в названии своего эссе для «Бюллетеня» Ассоциации американских писателей-фантастов: «Как работать в соавторстве, чтобы тебя при этом не ободрали как липку»). В общем, было у меня два подобных эпизода. Первый раз – с моей тогда еще женой, Джоан Д. Виндж: я написал начало «Ученика разносчика», потом застрял, и Джоан закончила эту вещь. В другом случае обстоятельства были совсем иными: мы с моим другом Биллом Раппом просто хотели написать приключенческий рассказ. Мы вместе придумали сюжет, используя все накопившиеся на то время идеи. К примеру, нам обоим очень нравилось, как Пол Андерсон трактует сюжеты, где есть столкновение противоположностей, – то, как он допускает, что практически любое дело в известном смысле является правым. Билл набросал черновик, я его подработал, и Джон У. Кэмпбелл купил рассказ для «Аналога». (Жаль, это было последнее, что я продал Джону; он умер всего несколько месяцев спустя).
* * *
На орбите Юпитера звезда искусственного происхождения замерцала, колеблясь между материальным и энергетическим состоянием. Сложное возмущение, порожденное этими вспышками, распространилось за пределы Солнечной системы, и – вопреки нескольким классическим теориям одновременности – происходило это все со скоростью, во много раз превышающей скорость света.
В девятнадцати световых годах от этого места ресивер на второй планете звезды Дельта-Павонис выделил сигнал из статического треска ультраволновой космической радиации, и…
Чента почувствовал легкий, хотя и довольно ощутимый толчок: гравитация вернулась к нормальному для Новой Канады уровню. Это было единственным свидетельством того, что перенос завершился. Свет в кабине даже не мигнул.
(«Разумеется, мы не можем знать точно, с какой ситуацией пришлось столкнуться вашему предшественнику. Но судя по тому, что его рапорт запаздывает уже на полтора года, нам следует готовиться к худшему»).
Чента сделал глубокий вдох и встал, ощущая минутную эйфорию: трижды до этого ему доводилось сидеть в кабине переноса, и каждый раз его постигало разочарование.
(«… полагаю, вы готовы, Чента. Что я могу сказать человеку, который в одно мгновение должен преодолеть расстояние в девятнадцать световых лет? Ну, а с другой стороны, что мне сказать человеку, который остается?»)
Выход был позади его кресла. Чента ткнул рукой в панель управления, и дверь кабины беззвучно отъехала в сторону. За дверью была командная рубка межзвездного тарана-черпака (ramscoop starship). Чента протиснулся в дверной проем и остановился в тесном пространстве за командирским сиденьем. Все дисплеи управлялись компьютером и выглядели старомодно, но весьма симпатично. Над одной из консолей красовалась надпись аккуратными буквами: «IBM Канада: настоящая Канада снова на Земле». Чента провел сотни часов, работая в макете этой знаменитой рубки, но подлинник имел неуловимые отличия. Воздух здесь был какой-то неживой, стерильный. В том макете, на Земле, всегда оказывались какие-то техники, а в этом помещении за сто с лишним лет кроме предшественника Ченты никого не было. А с тех пор, как корабль-робот покинул Солнечную систему, прошло и вовсе уже более трехсот лет.
Памятник канувшим империям, подумал Чента, забираясь на сиденье.
– Кто здесь? – прозвучал вопрос на английском языке.
Чента бросил взгляд на видеосенсор компьютера. На Земле он имел богатую практику общения с аналогичным «думателем»: интеллект машины находился в зачаточном состоянии, но это было лучшее, что человечество могло создать в те давние времена. По расчетам начальников Ченты, за триста двадцать лет такой мозг должен был стать более чем слегка иррациональным. Человек ответил, четко выговаривая слова:
– Виченте Квинтеро-и-Хуалейро, агент Канадской Гегемонии.
Он приложил идентификационную карточку к сенсору. Разумеется, это была подделка – Канадская Гегемония прекратила свое существование сто лет назад. Но компьютер, похоже, не был расположен к тому, чтобы признать какую бы то ни было новую власть.
– У меня уже был Виченте Квинтеро-и-Хуалейро.
Он точно спятил, подумал Чента.
– Верно. Но другая копия Квинтеро остается на Земле, она была использована для этого переноса.
Долгая пауза.
– Хорошо, сэр, я в вашем распоряжении. Я так редко принимаю посетителей, я… Вы, конечно же, хотите услышать доклад о текущей ситуации.
Приятный баритон вокодера приобрел монотонную интонацию, озвучивая, видимо, давно обдуманную речь.
– После моей успешной посадки на планете Дельта-Павонис II я отправил на Землю благоприятный отчет о планете – сэр, оценки по основным критериям были благоприятными. Теперь я вижу свою ошибку… но чтобы не совершить ее тогда, потребовалась бы новая программа. Вскоре после того я принял первую партию из полутора тысяч колонистов, и с ними достаточное количество яйцеклеток и спермы, чтобы основать колонию. К 2220 году колония Новая Канада насчитывала восемь с четвертью миллионов населения. А потом… потом случился великий планетарный катаклизм.
Чента поднял руку.
– Нет, погоди. Гегемония получала твои отчеты вплоть до 2240 года. Мы вновь установили контакт, чтобы выяснить, что произошло с тех пор.
– Да, сэр. Но сначала я скажу вам всю правду. Я не хочу, чтобы кто-то мог сказать, что это я потерпел неудачу. Я предупреждал о грозящем взрыве ядра планеты за несколько недель до того, как это случилось. Так или иначе, большая часть колонии погибла. Потрясение было столь велико, что даже очертания континентов изменились. Сэр, я сделал все что мог, чтобы помочь уцелевшим, но их потомки ужасно деградировали, вплоть до того, что основали национальные государства и воюют между собой. Эти группировки стремятся завладеть всем, что осталось от прежних технологий. Они украли мои коммуникационные бомбы, так что я больше не мог слать доклады на Землю. Они напали даже на меня и пытались растащить на запчасти. Хорошо, что моя защита…
Компьютер осекся на полуслове и умолк.
– В чем дело?
– На холм, где я стою, сейчас взбирается какая-то компания.
– У них враждебные намерения?
– У них всегда враждебные намерения по отношению ко мне, но эти не вооружены. Я думаю, они заметили корональное свечение в момент вашего прибытия. Скорее всего, они из Фритауна.
– Это город? – спросил Чента.
– Да, город-государство, который в текущей войне сохраняет нейтралитет. Он построен на развалинах Первопосадска – поселения, которое еще я помогал закладывать. Хотите посмотреть на наших гостей?
Чента наклонился вперед.
– Конечно!
Вспыхнул большой экран, открывая взору травянистый склон. По склону в направлении корабля поднимались двенадцать мужчин и женщина. За ними и за этим склоном до самого горизонта простиралась гладь океана.
– Madre de Dios! – выдохнул Чента. На старых картах этот холм располагался на три с половиной тысячи километров в глубь материка. Да уж, очертания континентов в результате катастрофы явно стали другими.
– Еще раз, сэр? – сказал компьютер.
– Нет, ничего.
Чента отвлекся от панорамы и переключился на людей; скоро ему предстоит выслушивать их вопросы.
Процессия являла собой интересный материал для исследователя контрастов. Шедшие слева мужчина и женщина, хоть они и держались на приличном расстоянии друг от друга, шагали почти идеально в ногу. На мужчине были простые штаны черного цвета, короткое пальто и жесткая широкополая шляпа. Женщина была в длинном черном платье под шею, скрывавшем фигуру. Ее рыжеватые волосы были собраны на затылке и перевязаны черной лентой; на хмуром лице не было и следа косметики. Двое невысоких мужчин в центре были одеты в комбинезоны, скроенные, судя по всему, на манер одежды первых колонистов. Справа восемь полуодетых людей сгибались под тяжестью паланкина тонкой работы, в котором находился молодой мужчина. Когда группа остановилась, носилки опустили, и молодой человек легко ступил на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Драгоценность была помесью морской звезды с четырьмя лучами из крохотной подушечки. Она проворно, изящно пробиралась сквозь багровый хаос, который царил за кварцевым окошком, и Санда могла чувствовать ее бьющую через край радость.
Дедушка был неправ. И Бабушка была неправа. Холод и пустота, которые излучало это существо, не были воспоминаниями о столетиях, проведенных в Антарктике. Это был бессловесный вопль протеста: существу по-прежнему было холодно, темно и одиноко. Как она раньше не догадалась? Это же совсем как Папин пес Тиран. Запертый на улице туманной зимней ночью, он выл и выл, часами оплакивая свои страдания. Драгоценность страдала от холода и одиночества куда дольше.
И теперь, совсем как пес, она пробиралась сквозь жар и блеск, охваченная нетерпением и любопытством. Потом остановилась, и Санда почувствовала ее замешательство. Потом скатилась вниз, туда, где когда-то была лестница. Замешательство усилилось, в нем появился оттенок возмущения.
Наконец, Драгоценность выбралась из завала. У нее не было ни головы, ни глаз, однако она видела – в этом не было никаких сомнений; наверно, это напоминало мысленную картинку. Существо чувствовало Санду и пыталось понять, где она прячется. Когда оно «увидело» девочку, это выглядело так, словно прожектор ощупывает небо и внезапно фиксирует цель. Все внимание сосредоточилось на ней.
Драгоценность скатилась со своей «наблюдательной вышки» и стремительно пересекла горящие руины. Она взобралась по балкам, которые громоздились перед люком, и, оказавшись буквально в нескольких дюймах от окошка, смотрела на Санду. Потом забегала взад и вперед по балкам, пытаясь добраться до нее. Настроение существа было смесью угодливого дружелюбия, воодушевления и любопытства, соотношение которых менялось почти так же стремительно, как огненная окраска его тела. Еще днем ему потребовалось бы несколько минут, чтобы на смену одному настроению пришло другое. Но тогда существо пребывало в замороженном, заторможенном, почти бессознательном состоянии. Как и все эти столетия, жизнь едва теплилась в нем.
Санда понимала, что существо было немногим более разумным, чем собака – во всяком случае, в той мере, насколько она считала собак разумными. Оно хотело прикосновения и не понимало, что оно несет смерть. Подобравшись к окошку, Драгоценность коснулась его лапкой. Кварц затуманился, покрылся звездочками… Санду охватил ужас, и Драгоценность немедленно отпрянула.
Она больше не касалась кварца, зато принялась тереться о дверь. Потом снова распласталась по металлической поверхности и позволила Санде мысленно «погладить» себя. Это немного напоминало прежнее прикосновение. Но теперь воспоминания и эмоции стали ярче, глубже и быстрее сменяли друг друга – стоило только пожелать.
Вот Бабушка, снова живая. Санда чувствовала, как Бабушка кладет руку на ее – ее собственную? – спину. Иногда задумчивая, иногда счастливая, часто одинокая. Перед этим был другой человек. Дедушка. Грубовато-добродушный, любознательный, упрямый.
Перед этим…
Что-то более холодное, чем холод, не вполне осознаваемый. Драгоценность ощущала свет, поднимающийся от горизонта и заливающий все вокруг, затем темнота. Свет и темнота. Свет и темнота. Антарктическое лето и антарктическая зима. Для нее, ослабевшей, времена года казались мерцанием, которое продолжалось в течение времени, непостижимого для крошечного мозга в теле морской звезды.
А перед этим…
Восхитительное тепло, еще более чудесное, чем сейчас. Прижиматься плотью к плоти. Быть ценным. Было много друзей, лица, странные для Санды, но легко узнаваемые. Все они жили в доме, который перемещался, который посетил много мест – некоторые теплые и приятные, некоторые нет. Запомнилось самое холодное. Охваченная любопытством, Драгоценность бродила далеко от дома и так замерзла, что друзья, отправившись на поиски, не смогли ее найти. Драгоценность потерялась.
И долго-долго – свет-и-тьма, свет-и-тьма, свет-и-тьма…
* * *
Чистое, ровное пламя бушевало лишь несколько минут. У себя в голове Санда слышала стенания Драгоценности, когда стены начали рушиться и подхваченный ветром водоворот пламени заметался по руинам. Жарче всего было в центре гостиной – вернее, того, что когда-то было гостиной. Однако Драгоценность по-прежнему прижималась к люку, чтобы не расставаться с Сандой и в надежде, что она вернет тепло.
Дождь быстро справился с огнем. Дым и туман укрыли пылающие руины. Возможно, потом завыли сирены – все-таки на дворе был 1957 год. Я задаюсь вопросом, что стало с Сандой, когда прибыли пожарные. Мне известно только одно: алмазы, в том числе и искусственные, хорошо горят.
Справедливый мир
У меня есть всего два рассказа, написанных в соавторстве. Как правило, совместное творчество – это когда работаешь столько же, как обычно, но получаешь за это вдвое меньше. (Кит Лаумер отразил суть проблемы в названии своего эссе для «Бюллетеня» Ассоциации американских писателей-фантастов: «Как работать в соавторстве, чтобы тебя при этом не ободрали как липку»). В общем, было у меня два подобных эпизода. Первый раз – с моей тогда еще женой, Джоан Д. Виндж: я написал начало «Ученика разносчика», потом застрял, и Джоан закончила эту вещь. В другом случае обстоятельства были совсем иными: мы с моим другом Биллом Раппом просто хотели написать приключенческий рассказ. Мы вместе придумали сюжет, используя все накопившиеся на то время идеи. К примеру, нам обоим очень нравилось, как Пол Андерсон трактует сюжеты, где есть столкновение противоположностей, – то, как он допускает, что практически любое дело в известном смысле является правым. Билл набросал черновик, я его подработал, и Джон У. Кэмпбелл купил рассказ для «Аналога». (Жаль, это было последнее, что я продал Джону; он умер всего несколько месяцев спустя).
* * *
На орбите Юпитера звезда искусственного происхождения замерцала, колеблясь между материальным и энергетическим состоянием. Сложное возмущение, порожденное этими вспышками, распространилось за пределы Солнечной системы, и – вопреки нескольким классическим теориям одновременности – происходило это все со скоростью, во много раз превышающей скорость света.
В девятнадцати световых годах от этого места ресивер на второй планете звезды Дельта-Павонис выделил сигнал из статического треска ультраволновой космической радиации, и…
Чента почувствовал легкий, хотя и довольно ощутимый толчок: гравитация вернулась к нормальному для Новой Канады уровню. Это было единственным свидетельством того, что перенос завершился. Свет в кабине даже не мигнул.
(«Разумеется, мы не можем знать точно, с какой ситуацией пришлось столкнуться вашему предшественнику. Но судя по тому, что его рапорт запаздывает уже на полтора года, нам следует готовиться к худшему»).
Чента сделал глубокий вдох и встал, ощущая минутную эйфорию: трижды до этого ему доводилось сидеть в кабине переноса, и каждый раз его постигало разочарование.
(«… полагаю, вы готовы, Чента. Что я могу сказать человеку, который в одно мгновение должен преодолеть расстояние в девятнадцать световых лет? Ну, а с другой стороны, что мне сказать человеку, который остается?»)
Выход был позади его кресла. Чента ткнул рукой в панель управления, и дверь кабины беззвучно отъехала в сторону. За дверью была командная рубка межзвездного тарана-черпака (ramscoop starship). Чента протиснулся в дверной проем и остановился в тесном пространстве за командирским сиденьем. Все дисплеи управлялись компьютером и выглядели старомодно, но весьма симпатично. Над одной из консолей красовалась надпись аккуратными буквами: «IBM Канада: настоящая Канада снова на Земле». Чента провел сотни часов, работая в макете этой знаменитой рубки, но подлинник имел неуловимые отличия. Воздух здесь был какой-то неживой, стерильный. В том макете, на Земле, всегда оказывались какие-то техники, а в этом помещении за сто с лишним лет кроме предшественника Ченты никого не было. А с тех пор, как корабль-робот покинул Солнечную систему, прошло и вовсе уже более трехсот лет.
Памятник канувшим империям, подумал Чента, забираясь на сиденье.
– Кто здесь? – прозвучал вопрос на английском языке.
Чента бросил взгляд на видеосенсор компьютера. На Земле он имел богатую практику общения с аналогичным «думателем»: интеллект машины находился в зачаточном состоянии, но это было лучшее, что человечество могло создать в те давние времена. По расчетам начальников Ченты, за триста двадцать лет такой мозг должен был стать более чем слегка иррациональным. Человек ответил, четко выговаривая слова:
– Виченте Квинтеро-и-Хуалейро, агент Канадской Гегемонии.
Он приложил идентификационную карточку к сенсору. Разумеется, это была подделка – Канадская Гегемония прекратила свое существование сто лет назад. Но компьютер, похоже, не был расположен к тому, чтобы признать какую бы то ни было новую власть.
– У меня уже был Виченте Квинтеро-и-Хуалейро.
Он точно спятил, подумал Чента.
– Верно. Но другая копия Квинтеро остается на Земле, она была использована для этого переноса.
Долгая пауза.
– Хорошо, сэр, я в вашем распоряжении. Я так редко принимаю посетителей, я… Вы, конечно же, хотите услышать доклад о текущей ситуации.
Приятный баритон вокодера приобрел монотонную интонацию, озвучивая, видимо, давно обдуманную речь.
– После моей успешной посадки на планете Дельта-Павонис II я отправил на Землю благоприятный отчет о планете – сэр, оценки по основным критериям были благоприятными. Теперь я вижу свою ошибку… но чтобы не совершить ее тогда, потребовалась бы новая программа. Вскоре после того я принял первую партию из полутора тысяч колонистов, и с ними достаточное количество яйцеклеток и спермы, чтобы основать колонию. К 2220 году колония Новая Канада насчитывала восемь с четвертью миллионов населения. А потом… потом случился великий планетарный катаклизм.
Чента поднял руку.
– Нет, погоди. Гегемония получала твои отчеты вплоть до 2240 года. Мы вновь установили контакт, чтобы выяснить, что произошло с тех пор.
– Да, сэр. Но сначала я скажу вам всю правду. Я не хочу, чтобы кто-то мог сказать, что это я потерпел неудачу. Я предупреждал о грозящем взрыве ядра планеты за несколько недель до того, как это случилось. Так или иначе, большая часть колонии погибла. Потрясение было столь велико, что даже очертания континентов изменились. Сэр, я сделал все что мог, чтобы помочь уцелевшим, но их потомки ужасно деградировали, вплоть до того, что основали национальные государства и воюют между собой. Эти группировки стремятся завладеть всем, что осталось от прежних технологий. Они украли мои коммуникационные бомбы, так что я больше не мог слать доклады на Землю. Они напали даже на меня и пытались растащить на запчасти. Хорошо, что моя защита…
Компьютер осекся на полуслове и умолк.
– В чем дело?
– На холм, где я стою, сейчас взбирается какая-то компания.
– У них враждебные намерения?
– У них всегда враждебные намерения по отношению ко мне, но эти не вооружены. Я думаю, они заметили корональное свечение в момент вашего прибытия. Скорее всего, они из Фритауна.
– Это город? – спросил Чента.
– Да, город-государство, который в текущей войне сохраняет нейтралитет. Он построен на развалинах Первопосадска – поселения, которое еще я помогал закладывать. Хотите посмотреть на наших гостей?
Чента наклонился вперед.
– Конечно!
Вспыхнул большой экран, открывая взору травянистый склон. По склону в направлении корабля поднимались двенадцать мужчин и женщина. За ними и за этим склоном до самого горизонта простиралась гладь океана.
– Madre de Dios! – выдохнул Чента. На старых картах этот холм располагался на три с половиной тысячи километров в глубь материка. Да уж, очертания континентов в результате катастрофы явно стали другими.
– Еще раз, сэр? – сказал компьютер.
– Нет, ничего.
Чента отвлекся от панорамы и переключился на людей; скоро ему предстоит выслушивать их вопросы.
Процессия являла собой интересный материал для исследователя контрастов. Шедшие слева мужчина и женщина, хоть они и держались на приличном расстоянии друг от друга, шагали почти идеально в ногу. На мужчине были простые штаны черного цвета, короткое пальто и жесткая широкополая шляпа. Женщина была в длинном черном платье под шею, скрывавшем фигуру. Ее рыжеватые волосы были собраны на затылке и перевязаны черной лентой; на хмуром лице не было и следа косметики. Двое невысоких мужчин в центре были одеты в комбинезоны, скроенные, судя по всему, на манер одежды первых колонистов. Справа восемь полуодетых людей сгибались под тяжестью паланкина тонкой работы, в котором находился молодой мужчина. Когда группа остановилась, носилки опустили, и молодой человек легко ступил на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98