! - и с лихорадочной горячностью он хлопнул себя уже
не по правой, а по левой руке.
Савелий заметил и опустил голову. Начинался дождик.
- Ну, пойду, пожалуй! Застоялась кобылка-те, - решился вдруг Савелий,
кивая на западный угол неба, откуда ветер и где кружила большая черная
птица.
- Дома-то все благополучно у нас?.. - остановил его Брыкин. Недавнего
оживленья его как не бывало.
- Дом стоит... ничего себе... дом... - отвечал Савелий. - Дом как
дом. Большой дом большого хозяина требует. Тимофевна сказывала, венец
подгнил да крыша стала течь. А так дом как дом. Придешь - починишь.
- Я про жену спрашиваю... - терпеливо ждал Егор.
- Вот ты говоришь, жена-а! А кто чужой жене судья? Рази ты можешь мою
жену судить? А я, может, не хочу, чтоб ты мою жену судил. Я сам моей же-
не хозяин! - и Савелий торопливо пошел прочь.
Брыкин тоже пошел дальше. Но чем ближе подходил к селу, тем более
слабела воля, такая сильная, когда из теплушки ускользал. Он ускорил
шаг, на последнем заулке чуть не сбил с ног Фетинью, бабу злую, разго-
ворчивую. Пес у Брыкинского дома не полаял. "Сдох", решил про него Егор
Иваныч. Всходя на крыльцо, вздрогнул, когда половица скрипнула под ним.
На крыльце остановился и окинул все привычно-хозяйским взглядом.
Большой упадок проступал отовсюду наружу. Грязно было. И лавка,
собственноручно крашеная Брыкиным в цвет небесной лазури, была сильно
порублена. "Корм свиньям рубили. Эк, бесхозяйственно!" - осудил Егор
Иваныч, скользя угрюмым взором дальше. Показалось, что нарочно кто-то,
злонравный, надругался над красотою Брыкинского крыльца. В хвастливых,
синих и розовых завитках резьбы не доставало целых кусков, местами облу-
пилась краска...
Егор Иваныч перегнулся в палисадник и увидел в луже большой осколок
резьбы, совсем уже почернелый, выбитый, быть может, год назад. Озлясь,
закусив губу, в порыве хозяйственной заботливости, он обежал крыльцо,
вынул осколок из воды и торопливо стал прилаживать его в выбоину. Уже не
боялся, что кто-нибудь увидит его. Кусок разбух от воды и не входил в
гнездо.
Брыкин скинул суму свою на крыльцо и так увлекся делом, что когда не
достало ему молотка, он своеобычно вбежал в сени... Здесь он и встретил
Аннушку. Большая и усталая, как-то привычно-страдальчески выпятив живот,
она шла с подойником в руках прямо на мужа. Увидев, она выставила руки
вперед и так стояла, расширя обесцвеченные беременностью глаза.
- Молоток-то где у нас? - нетерпеливо спросил Брыкин и вдруг заметил
какую-то незнакомую доселе несуразность в Анниной фигуре.
Они стояли молча друг перед другом, - она - пахнущая теплым, ко-
ровьим, - он - оглушенный, блуждающий среди догадок, одна другой злее.
- Вот как! - сказал с открытым ртом Егор Иваныч и как-то зловеще снял
с себя шапку. - Ну-к, в избу тогда пойдем. Там и разговор будет...
Она пошла впереди, незащищенная с тыла ничем, покорная и сжавшаяся.
Войдя, она поставила подойник на лавку и так же, не оборачиваясь, сдела-
ла четыре шага вперед. Там она прислонилась к печке и закрыла руками ли-
цо, так что выглядывал сквозь пальцы только один круглый ее глаз, - го-
товая ко всему.
- Мать где?.. - спросил Егор Иваныч, стоя у двери и блуждая сощурен-
ными глазами, точно выбирал что-то, пригодное руке. Вдруг он быстро
пригнулся и выхватил из-под лавки круглое, тонкое полено и опять стоял,
неподвижный, маленький, сухоростый, вымеривающий время женину брюху.
- Приступленье закона! - звонко сказал он и, словно толкнуло его,
сделал шаг вперед, отводя полено за спину.
Аннушка все молчала, приковавшись взором к полену в мужниной руке.
Когда полено скрылось за спиной, она точно сразу на голову выросла и ли-
цо ее как бы распахнулось под сильным порывом ветра.
- Не дамся!!. - глухо, со стиснутыми зубами закричала она. - Не дамся
тебе! Это ты сам неплодный, холощеный... Меня корил, что у бабы брюхо
пустует. А я вон какая! Гляди, вон я какая!! Ребеночка теперь рожу...
На!.. - и наступала на него, брюхом вперед, смеясь, беснуясь и плача,
большая и страшная.
- ... ну-ну, утихни! - бормотал оторопелый Брыкин. - Что ты кричишь!
Ну, зачем ты кричишь?
Он в замешательстве сел на лавку, губы его дрожали, и сам он весь
дрожал, и полено дрожало у него в руке. Он был несравнимо жалок своим
голым телом, видневшимся из-под шинели. Возражений на Аннушкин выпад в
нем не находилось.
- Люди-то знают? - спросил он, кусая ноготь и глядя на косяк стола.
- Брюхо-те? - со злобой откликнулась Анна. - А как же не видать. Ты
меня брал - барыней обещал сделать!.. Хороша барыня! Кобыла - и та бары-
ня! Батрачкой меня сделал... Как же людям не видать, ведь не слепые.
Весь день на глазах у них!.. - она всхлипывала в промежутках крика и
слез не вытирала. - Зачем ты меня заманил, зачем? Ну, показывай, что
принес... чего наслужил там, показывай!
Но Егор Иваныч уже отступал по всей линии. Все его рассужденья о жиз-
ни, о незыблемом счастьи, о семье и человеческом достоинстве были смяты
Аннушкиным гневом раз и навсегда.
- Ну, что же, - вздохнул он, потерянно вдавливая пальцы в щеки себе.
- Все, значит, напрасно... Сам себя обворовывал, а так Егоркой Тарары и
остался... Тарары! - засмеялся он. - Все в тарары и просыпалось!..
- Шинель-то хоть сыми... - нечаянно пожалела его Аннушка.
Но он повернулся и вышел на крыльцо. Здесь он постоял с полминуты,
осунувшийся до потери сходства с самим собою. Потом подошел в угол
крыльца и смаху, коротким, злым ударом сапога ударил в деревянную резьбу
крылечной стенки. Кусок резьбы, слабо хрустнув, вылетел наружу. Егор
Иваныч перегнулся через край и с яростным удовлетворением смотрел, как,
упав в лужу, заволакивалась резная завитушка серой, взбаламученной
грязью.
- Ух-ты! - пуще взъярился Егор Иваныч и, уже не помня себя, бил тем
же березовым поленом по резьбе. - А-а, розовая?.. - сквернословил он и
остервенело уничтожал то, на что когда-то ушел целиком весь восторг не-
большой его души.
Может быть, и от всего дома оставил бы Егор Брыкин только кучку дере-
вянной трухи, самому себе на посмеянье, если б не остановила его новая
встреча. Мать бежала к крыльцу по глубоким деревенским грязям, спотыка-
ясь и скользя.
- Чего-ты, мошенник, чужое-те крыльцо сапожищами лупишь! - кричала
издали мать. Он повернулся к ней, но все еще она его не узнавала. - Я-т
тебе, вшивому... - она не докричала, пораженная бессмысленно-стеклянным
взором сына. - Егорушка, голубеночек, ужли-ж ты жив?..
- ...и березу подрубят, так она жива... - надрывно вырвалось у Егора,
стоявшего перед матерью с голой грудью.
- Поесть-то нашел себе, голубеночек?..
И, повинуясь властной материной ласке, Егор Иваныч заплакал, тут же,
сидя с ней вместе на ступеньке крыльца, обо всем, что было в молодости
пущено прахом. Мать тоже плакала, о том, что до лихой солдатской ямки
докатилось сыновнее яблочко. Об Аннушке они не сказали ни слова, но оба
думали о ней...
Пасмурный день тот гудел. Трепались в ветровом потоке голые сучья,
оседал снег. На галерейке Сигнибедовского амбара, свесив босые ноги
вниз, сидела Марфуша-Дубовый-Язык, известная на всю волостную округу по-
лудурка, и пела негромко и тягуче, в тон ветру. Всю свою дурью жизнь
провела Марфуша в глупых мечтаньях о несбыточном женихе. Ее и дразнили и
гнали за это, а она сама слагала ему песни, неразборчивые и темные как
глухонемая речь. Она и пела их нескончаемо, на ветер, приткнувшись
где-нибудь на юру. - Так и теперь: высоко подоткнув грязный подол холс-
тинной, грубой юбки, сорокалетняя и растрепанная, она болтала ногами и
гнусила что-то, понятное ей одной.
- Мешок-те твой, что ли? - тихо спросила мать, подбирая со ступенек
Егорову суму.
- Мой... - Егор Иваныч с тоской выглянул на Сигнибедовский амбар, где
Марфушка. - Что-й-то гнусит-то она, ровно отпевает кого... - пожаловался
Егор Иваныч.
- Да ведь как!.. - вздохнула мать и морщинистой ладонью вытерла себе
лицо. - Глупому всегда песня...
III. История Зинкина луга.

Завязался узел спора накрепко, и ни острая чиновная башка, ни тупая
урядницкая шашка не могли его одолеть. Шли от узла толстые, витые, пере-
путанные корешки. Шли в спокойную глубь давнего времени, в людей, в
кровь их, в слово их, в обычай их, в каждую травину, из-за которой спор.
Давно, в то смешное, леновое время, когда еще и второй Александр на
Россию не садился, обитал, богатейший помещик в этом краю, Иван Андреич
Свинулин. Был Иван Андреич этакий огурец с усами, сердитый и внуши-
тельный. Было в его лице по немногу ото всех зверей.
Владал он наследственно и безответственно обширными угодьями: лесами,
прудами, лугами, деревнями и пустошами и всем тем, что водилось в них: и
зайцами и волками, и комарами и мужиками, и водяными блохами. Жил Свину-
лин сытно, привольно и громко; зайцев и волков собаками травил, комарей
просто руками, до водяных блох никакого оброчного дела ему не было, му-
жики же ему пахали землю.
С самой юности бороли барина Свинулина страсти. После женитьбы выво-
дил тюльпаны самых неестественных, кудрявых сортов. После смерти жены,
стареющему, приспичили бабы и голуби. И долго рассказывали деды внукам,
как, на крыше, в одном белье сидя, видный на всю округу, махал Иван Анд-
реич шестом с навязанной на него бабьей новиной... Под конец жизни прис-
тупила к Ивану Андреичу страсть редкостная и пагубная - гусиные бои.
В начале зим созывал гостей со своего уезда Свинулин, и приезжали
гости с домочадцами, собачками, попугаями, дурами, гайдуками и, конечно,
гусаками, потому что и на соседей перекинулась гусиная зараза. В Николин
день рассаживалась гостиная публика по сторонам большого деревянного
круга, сделанного наподобие обыкновенного сита, с тою только разницей,
что были стенки сита простеганы ватой и обшиты красным бархатом. Гусак
птица нервная, твердого места при бое не выносит, от твердого места рас-
сеивается и теряет злость, вследствие чего и получается меньшая красота
боя. До этого путем собственного ума и долгого опыта дошел Свинулин.
Как-то раз приехал на Никольские бои соседний помещик, человечек, по-
хожий как бы на лемура, с той еще особенностью, что чудилось, будто у
него под подбородком дырка, и оттуда борода круглым торчком - человечек
некрупный, но занозистый, одним словом - Эпафродит Иваныч Титкин. Друг
дружку не взлюбили с первого взгляда Свинулин и Титкин, но вида не пока-
зывали. - Шел бой своим чередом. Всех приезжих гусаков вот уже три года
побивал, играючи, на первом же круге, хозяйнов знаменитый гусак, наполи-
танский боец, Нерон. Птица - замечательная, почти вся голая, плоскоголо-
вая, чистоклювная, в весе не уступала и тулузскому, а по красоте шейного
выгиба только с лебедем и сравнить. Глаз у Нерона был особенной бирюзо-
вой яркости, а если принять во вниманье, что количество злостности в гу-
саке определяют знатоки как раз по голубизне глаза, легко догадаться,
что был Нерон пылок, как целый батальон становых.
В самом конце боя привстал тихонько Эпафродит Иваныч и сказал посреди
всеобщей тишины:
- Виноват. Не дозволите ли вы теперь, Иван Андреич, моего гусачка к
вашему подпустить. Гусачек мой имеет китайскую породу бойцовую. Богдыха-
ны таких выводят трудами всей жизни, чем и прославлены. Очень любопытно,
как Нерон с ним расправится.
Иван Андреич подусники себе расправил и одобрительно засмеялся. Осо-
бенностью Ивана Андреича было говорить одними согласными:
- Пжалст, - говорит. - Сделт эдлжение, Пфродит Ванч! Как вшему щлкпе-
ру прзванье?
- А прозванье моему щелкоперу Сифунли... пушистенький, в первый год
два фунта перьев одних дал, да пуху полфунта...
- Что ж ты его, щипваешь? - загудел Свинулин. - Пдушки нбиваешь?
- Нет... а это я только так, из интересу к породе!
На другой день, после ранней обеденки, и увидели гости китайца Сифун-
ли. Тоже полу-лебедь, светлосерый с прочернью, - темно-бурые полоски ук-
рашали ему тыльную часть. Голос имел Сифунли грубый, - мяса на Сифунли
не так уж значительно, зато на носу черная шишка размером небольшого яб-
лока. В яблоке этом и находилось средоточие гусиной ярости. Но, что сра-
зу же отметили все присутствующие, позвоночник у Сифунли были еле при-
метно искривлен, в виде буквы S. Эпафродит Иваныч гусаковых качеств не
утаивал и с веселой готовностью сообщил, что это нарочно так богдыханы
делают, чтоб придать разнообразие бойцовскому удару, - один в упор, а
другой как бы и плашмя.
Нерон, выпущенный к Сифунли, очень ерепенился, глядел на урода с нас-
мешкой, - по крайней мере одна мелкопоместная утверждала, якобы видела,
как усмешка пробежала поперек гусиного лица. Китайский же противник его
даже как будто зевал со всей китайской спесью, выражая этим неохоту свою
состязаться со Свинулинским франтом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52