- Часто останавлива-
ясь, потому что шла без огня, погоня дала возможность этим двум выбежать
из села и добраться до кустов, где, Мишка знал, должны были стоять Гара-
симовы подводы. Подвод на месте не было. Настя как бы сломалась, указать
места подвод она не могла. "Вероятно, там, за поворотом..." - сообразил
Мишка и ринулся по прямой, сквозь мокрые кусты, с утроенной силой стис-
нув Настину руку. Кустам, казалось, не было конца.
- Гара-аси-им!.. - закричал Мишка и свистнул, вложив пальцы в рот.
Кто-то выстрелил наугад, на Мишкин голос, но промахнулся. Непогода
откликнулась воем и грохотом. Шум погони приблизился. Отчетливо различи-
мы стали фырканья лошадей и заливчатый лай собачонки. "Вон там..." - со-
ображал Мишка, протискиваясь в кустах, обсыпавших их обоих целыми при-
горшнями воды. Он раздвинул последнюю купу кустов и выскочил на круглую
полянку, сажень в длину. Назад бежать было уже нельзя, - впереди, в двух
шагах, чернел речной обрыв. Ветер подвывал в нем как щенок.
- Уехали, черти! - полным голосом сказал Мишка, подтаскивая Настю на
край обрыва.
- Собаки... - прошептала Настя голосом холодным, не своим.
Совсем рядом, - а одна даже высунув морду из кустов, - заливались ла-
ем собаки. Выхода не стало.
- Прыгай, Настя... прыгай, ничего!.. - нежно и властно шепнул Мишка,
прижимая Настю к себе. - Там вода, ничего. Это не страшно.
- Боюсь... - прошелестели, может быть, Настины волосы, развеваемые
ветром.
- Прыгай! - крикнул Мишка, взмахнув рукой. Голос его прозвучал, как
дикое ругательство.
Уже шуршали раздвигаемые и ломаемые лошадьми кусты... Настя, судорож-
но вздохнув, прыгнула. Протяжно и больно свистнул воздух в ее ушах. Ды-
ханье замкнулось, а тело оцепенело, на мгновенье повиснув в воздухе.
Следом за ней прыгнул и Мишка.
Мочиловка, даже разбухшая и шумливая в осенние дожди, как нынче, все
же мелка для таких прыжков. Зато изобиловали подобрывные места ямами,
крутоярами и баклушами, - в них водилась щука и крутилась вода. Настя
упала ногами как раз в такую баклушу. Черная вода сомкнулась, всякое
стихло. Второго выстрела, сверху, Настя не слышала. Ее, выброшенную во-
дой наверх, подхватил Мишка.
На берегу, лишенная сознанья и страха опасности, она с немым удивле-
нием глядела вокруг. На противоположном берегу чернел Гусаковский обрыв.
А Мишка уже отфыркивался и был весел, отряхиваясь от воды; в темноте
улыбались его зубы.
- Побежим теперь, чтоб согреться... А, ну!
- Ты тише, - отвечала Настя, приходя в себя. - Стрелять будут...
- А ну их... - встряхнулся Мишка. - Побежим!
- Куда?..
- Да куда б ни было... пока ноги танцуют!
Бежать в одежде, утяжеленной водой, было нелегко. Трудно повиновались
застывшие от холода ноги. Вместе с тем Зинкин луг, по которому бежали,
был ровен, как нитка, - ни кочка на нем, ни выбоина.
- Не могу больше... - вдруг сказала Настя, и Мишка, не видя, ощутил
жалкую ее улыбку.
- Еще немножко беги... - твердо сказал Мишка. Он решительно и быстро
просунул руку к ней за ворот, к спине. Настино тело было влажно и холод-
но. - До поту беги! Я уж, вон, ровно в бане запарился весь!
- Не могу больше... не бежится уж, - задыхаясь, сказала Настя и бес-
сильно осела на траву. - Ты беги, я тут останусь...
Версты три, по его предположениям, отделяло их теперь от Мочиловского
обрыва, от погони. Все еще шел луг, - казалось, что и конца ему нет. Все
кругом было ровно и одинаково: полная темень. Силясь побороть ее, Мишка
вглядывался по сторонам.
- Постой... Сено!
То был зарод старого сена, - огромная копна, обветшалая снаружи, а
внутри обещавшая пыльные, сухие, душистые слои, куда не проникает непо-
года. Жибанда с колен принялся разгребать сено руками. Настя догадалась
о Мишкиной затее и помогала. Огрубелые сенины кололи и жгли ей руки, -
не щадя рук, Настя разрывала слежавшееся сено. Очень медленно выходило в
зароде подобие норы. - Она влезла туда первой, а Жибанда уже извнутри
заложил проход в нору сеном. Было здесь очень сухо, даже тепло, но мел-
кая сенная пыль разъедала глаза.
- Грейся, грейся... - шептал Жибанда, взволнованный ее близостью. -
Ты грейся, грейся, вали... - бормотал он, не смея шевельнуться и лежа,
как пласт.
- Я... на, пощупай, вся мокрая! - глухо пожаловалась Настя, и Мишка
угадал, что Настя крупно и сильно вздрогнула. - Что же делать-то?.. -
она чуть не плакала.
- Ты об меня грейся, ничего... - повторил Жибанда. - Вали об меня, у
меня кровь горячая! До войны в пролуби купывался... Вот каб спички не
замокли, можно б и костер бы там, на воле...
- Не надо спичек, - чужим голосом сказала Настя.
Он лежал по-прежнему неподвижно, уставясь глазами в черный пахучий
свод. Пыль еще держалась и зудила глаза и нос. Снаружи забушевал ветер.
В сенной норе было тихо и спокойно. Вдруг Мишка сильно втянул воздух и
чихнул.
- Ты разденься! - настойчиво и с раздражением сказала Настя. - Я зас-
тыла вся, у меня пальцы на ногах совсем ничего не чувствуют...
- Дак ведь... я ведь не баба! - грубо конфузился Мишка - Неудобно
ведь!..
- Все равно... темно, мне не стыдно.
- Дак ведь... как же так?
- Мишка, мне холодно... - она всхлипнула.
- Ничего, не умрешь, жива будешь! - сам не зная чему, захохотал Миш-
ка, зараженный Настиной лихорадкой.
...И уже передавало горячее Мишкино тело свой нестерпимый зной Насте,
и уже бурно загорелись Настины щеки и вся вслед затем. Два сердца начи-
нали биться все согласней. Настя жадно брала Мишкино тепло, все меньше
становилось разницы в теплоте их тел.
- Вот вы в городу... все такие, - сказал Мишка, горя необычностью ми-
нуты.
- А какие?..
- Крови в вас нет, холодные. Вот и Дунька тоже была...
- А-а... - протянула Настя и слегка отодвинулась.
- Чего ж ты?.. Грейся!
- Немку-то свою все... помнишь?
- Жалею Дуньку... - просто и твердо сказал Мишка.
- А меня?..
- Тебя жалеть нечего... Ты сама по себе. - И вдруг прорвался: - Хоро-
шечка моя, ты мне, ну, вот... ровно бы холостая папороть. И цвету в тебе
нет, а душу с первого взгляда повлекло.
- Я злая стала! - вдруг с большой искренностью сказала Настя. - Я
всех злей, вот какая... - и опять заплакала. - Ты смотри, я себя жалеть
не дам, я так скручу, что...
- А ты не пугай меня... - говорил Мишка, гладя Настино лицо. Он прис-
лушался. - Дождь-то, слышишь? - Он нащупал на щеке ее, в ровной горячей
коже, крохотную выбоинку. - Что это?.. - мельком спросил он.
- Это от кори осталось... давно. Ты знаешь, я сегодня... не сегодня,
а вчера уж... на рассвете журавлей видела. Улетают! - Слезы ее стали
спокойней. То были слезы переутомленья.
Так они и проспали до рассвета, в обнимку, как муж и жена. Непогода
пела им песни унывные, не венчальные. Сон их был крепок и насыщающ.
XI. Гусаки повержены во прах.
Так зарождаются неслышанные слухи, небылые были, затейная плесень
бабьего ума. Клялась молодка Мавра и пречистую в поруки призывала, что
собственными глазами видела нечистого и нечистую его жену.
Когда подъехали к зароду, что оставался у них от прошлого года на
Зинкином лугу, увидали: разметано сено, будто носом рылся кто: Мавра и
скажи свекровке: - Матушка, мол, а у нас воры были! - Свекровка спорлива
была: - Не воры, девушка, а ветром накидало... ночь-то шумлива!
- Ой, баба, воры! - не верила невестка.
- Ветер, я тебе сказываю! - ладила свекровь.
Но едва она успела произнести последнее слово, распахнулся весь зарод
на четыре половинки, а из середки и выскочил сам нечистый, покрупней
лесного, зеленого, зато без волос, вроде мужика. Тут же за ним и баба
его...
- ...И не успела я, бабоньки, - сказывала Мавра в кругу баб, облива-
ясь мурашками воспоминаний, - ... не успела ахнуть, ка-ак он мене, ба-
боньки, за титьку щипане-ет! Так я и села, на чем стояла...
В подтвержденье слов своих казала Мавра родимое пятно пониже правой
груди, величиной в двугривенный. А о том, что носила то пятно с самого
рожденья, забыла Мавра. Коротка бабья память и на хлеб-соль, и на роди-
мое пятно, и на любовь, и на обещанное слово.
- Скажи-и... - дивилась одна, брюхатая, заправляя волосы под повой-
ник. - Меня б щипанул, тут бы мне и разрешенье!
Тут еще пуще захлебывалась Мавра, как в бреду, вырастая на голову во
мненьи баб:
- ...ка-ак щипане-ет! Да в телегу! Свекровушку-т как саданет под реб-
ро, где урчит, так она, бедная, и скатилась... задребежжала даже!
- Скажи, задребежжала! - дивился бабий сонм.
- Пупковый?.. - выступила вперед черноглазая, промышлявшая отчиты-
ваньем сенников и банников, домовых и леших, припечных и горшечных, по-
луденных и ночных, и всякого иного чина. - Пупок-те был у него?
- А вот уж и не заметила... - растерялась Мавра, поводя округлившими-
ся глазами. - Ведь он ка-ак выскочит, как за титьку... Уж где там в пу-
пок ему смотреть!
- Сенник! Свечу поставь вверх ногой. Да еще хорошо, что не полуден-
ник. В третьем годе защекотал такой-те Изот Иваныча до смерти. А у тебя
сенник был! - решительно сказала черноглазая и, поджав губы, пошла вон.
И уже без нее досказывала Мавра:
- ...ка-ак щипане-ет! Я-то присела, а свекровушка мертвенькой прики-
нулась, чтоб не затронул. А руки назади крестом выставила... Так и угна-
ли подводу! - в этом месте Мавра начинала плакать.
Бабы верили. Настояли даже, чтоб сводила свекровь Мавру к черноглазой
отчитывать от сенного бесплодства, а заодно, по дороге, и к попу, зятю
Ивана Магнитова, отслужить полмолебен о снятии пятна с неповинной молод-
ки.
Гусаковские мужики хмуро чесали бороды и в безмолвии дивились вредной
длине бабьего языка. Дивились, впрочем, со злобой: больше заботило баб
Маврино пятно, чем четверо убитых ночью, не считая пропавшего председа-
теля и семерых раненых. Один только Василий Щерба, крепко скрывая в
сердце боль по сыне, в сотый раз дивился вслух:
- Уползти он не мог. Как я его колом двинул, индо земля захрустела
под ним. Вопрос: куда же ему сокрыться, сучьему сыну?..
- Свои и унесли. Ведь темень, дядя Вася. Ты, как ударил, вперед побе-
жал, - они его тут и захватили... - успокаивал Щербу бровастый племян-
ник. - Вот Федор-те, скажи, пропал! А там темень, по темени ты и не ви-
дал!..
- Темень, темень... - наступал Василий и пуще топал ногами на племян-
ника. - Что ж, глаза-те свои в бороде твоей посеял я, что ли?.. Темень!
Только на минутку и убежал, ненадолечко, а его уж и нету. Уползти он не
мог. Вопрос: где же он?..
Но никому из Гусаков не всходило на ум посмеяться над глупой Маврой,
заспорить неудачливого Щербу. Слишком велики были ночные потери и в лю-
дях, и в лошадях, и в ином добре. - На похороны приехал товарищ Брозин с
двумя Гусаковцами, занимавшими в уезде большие места. Все трое чинно
прокурили, сидя за церковной оградой, то время, пока отпевал убитых в
сослуженьи тестя косматый поп. Когда зарыли, Брозин сказал речь. Говорил
он очень складно, отрубая слова попеременно то правой, то левой рукой,
все больше возбуждаясь воем и причитаньями вдов. Гусаки, как ни велика
была их преданность новой власти и ненависть к барсукам, не одобрили
Брозинской речи.
Впрочем, сам Брозин остался доволен уж тем одним, что выслушали его
Гусаки без возражений... Уехал он еще до вечера, увозя в кармане Гуса-
ковскую резолюцию о смытии барсуковского пятна с обще-мужицкого дела.
...Потом потекли очередные дни. Мокрота да скука, скука да мокрота да
бездельные потемки. Протерев локотком запотевшее окно, глядели ребятиш-
ки, как рябил ветер лужи, - в каждой по клоку неба, похожего на грязную
мыльную пену. Стали редки новости, как послеоктябрьское солнце. Приходи-
ло солнце порой, заходили и новости. Дошли слухи задним числом: фершал
Чекмасовский пропал!.. Потом выкрал кто-то сапожника из Бедряги. Пропа-
дали люди, как камешки, скинутые небрежной рукой в большую лужу, -
только булькали слухи по ним. Вдруг сразу пятеро печников пропало...
Гусаки крепились в своих чувствах, терпеливо выжидая времени. Иной,
во хмелю, подойдя к обрыву, долго и угрюмо глядел в сизую даль, за Зин-
кин луг, где скитальничают мутные предзимние облака. Длинные ночи пропи-
тались страхом и тоской. Бородатые воспретили девкам петь. Спать ложи-
лись рано. Света не зажигали.
...А Мишка с Настей весь тот день проплутали на украденной подводе.
Ездили через какие-то мосты, две версты тащились по фашиннику, - насле-
дие хлопотливого барина, строителя керамического завода. Под конец дня
очутились в Попузине. Мишку, как и брата его, щедро накормили Попузинцы
и оставили ночевать, но не прежде, чем сказались те за барсуков.
Попузино кругом в лесах. Попузинцы печи топят жарко. Настя даже обра-
довалась кислой, домовитой духоте избы. Тотчас же после ужина заснули
они на полатях, но спали уже со сновиденьями, в которых нелепо сочета-
лись явь бездомной предыдущей ночи с явной нескладицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
ясь, потому что шла без огня, погоня дала возможность этим двум выбежать
из села и добраться до кустов, где, Мишка знал, должны были стоять Гара-
симовы подводы. Подвод на месте не было. Настя как бы сломалась, указать
места подвод она не могла. "Вероятно, там, за поворотом..." - сообразил
Мишка и ринулся по прямой, сквозь мокрые кусты, с утроенной силой стис-
нув Настину руку. Кустам, казалось, не было конца.
- Гара-аси-им!.. - закричал Мишка и свистнул, вложив пальцы в рот.
Кто-то выстрелил наугад, на Мишкин голос, но промахнулся. Непогода
откликнулась воем и грохотом. Шум погони приблизился. Отчетливо различи-
мы стали фырканья лошадей и заливчатый лай собачонки. "Вон там..." - со-
ображал Мишка, протискиваясь в кустах, обсыпавших их обоих целыми при-
горшнями воды. Он раздвинул последнюю купу кустов и выскочил на круглую
полянку, сажень в длину. Назад бежать было уже нельзя, - впереди, в двух
шагах, чернел речной обрыв. Ветер подвывал в нем как щенок.
- Уехали, черти! - полным голосом сказал Мишка, подтаскивая Настю на
край обрыва.
- Собаки... - прошептала Настя голосом холодным, не своим.
Совсем рядом, - а одна даже высунув морду из кустов, - заливались ла-
ем собаки. Выхода не стало.
- Прыгай, Настя... прыгай, ничего!.. - нежно и властно шепнул Мишка,
прижимая Настю к себе. - Там вода, ничего. Это не страшно.
- Боюсь... - прошелестели, может быть, Настины волосы, развеваемые
ветром.
- Прыгай! - крикнул Мишка, взмахнув рукой. Голос его прозвучал, как
дикое ругательство.
Уже шуршали раздвигаемые и ломаемые лошадьми кусты... Настя, судорож-
но вздохнув, прыгнула. Протяжно и больно свистнул воздух в ее ушах. Ды-
ханье замкнулось, а тело оцепенело, на мгновенье повиснув в воздухе.
Следом за ней прыгнул и Мишка.
Мочиловка, даже разбухшая и шумливая в осенние дожди, как нынче, все
же мелка для таких прыжков. Зато изобиловали подобрывные места ямами,
крутоярами и баклушами, - в них водилась щука и крутилась вода. Настя
упала ногами как раз в такую баклушу. Черная вода сомкнулась, всякое
стихло. Второго выстрела, сверху, Настя не слышала. Ее, выброшенную во-
дой наверх, подхватил Мишка.
На берегу, лишенная сознанья и страха опасности, она с немым удивле-
нием глядела вокруг. На противоположном берегу чернел Гусаковский обрыв.
А Мишка уже отфыркивался и был весел, отряхиваясь от воды; в темноте
улыбались его зубы.
- Побежим теперь, чтоб согреться... А, ну!
- Ты тише, - отвечала Настя, приходя в себя. - Стрелять будут...
- А ну их... - встряхнулся Мишка. - Побежим!
- Куда?..
- Да куда б ни было... пока ноги танцуют!
Бежать в одежде, утяжеленной водой, было нелегко. Трудно повиновались
застывшие от холода ноги. Вместе с тем Зинкин луг, по которому бежали,
был ровен, как нитка, - ни кочка на нем, ни выбоина.
- Не могу больше... - вдруг сказала Настя, и Мишка, не видя, ощутил
жалкую ее улыбку.
- Еще немножко беги... - твердо сказал Мишка. Он решительно и быстро
просунул руку к ней за ворот, к спине. Настино тело было влажно и холод-
но. - До поту беги! Я уж, вон, ровно в бане запарился весь!
- Не могу больше... не бежится уж, - задыхаясь, сказала Настя и бес-
сильно осела на траву. - Ты беги, я тут останусь...
Версты три, по его предположениям, отделяло их теперь от Мочиловского
обрыва, от погони. Все еще шел луг, - казалось, что и конца ему нет. Все
кругом было ровно и одинаково: полная темень. Силясь побороть ее, Мишка
вглядывался по сторонам.
- Постой... Сено!
То был зарод старого сена, - огромная копна, обветшалая снаружи, а
внутри обещавшая пыльные, сухие, душистые слои, куда не проникает непо-
года. Жибанда с колен принялся разгребать сено руками. Настя догадалась
о Мишкиной затее и помогала. Огрубелые сенины кололи и жгли ей руки, -
не щадя рук, Настя разрывала слежавшееся сено. Очень медленно выходило в
зароде подобие норы. - Она влезла туда первой, а Жибанда уже извнутри
заложил проход в нору сеном. Было здесь очень сухо, даже тепло, но мел-
кая сенная пыль разъедала глаза.
- Грейся, грейся... - шептал Жибанда, взволнованный ее близостью. -
Ты грейся, грейся, вали... - бормотал он, не смея шевельнуться и лежа,
как пласт.
- Я... на, пощупай, вся мокрая! - глухо пожаловалась Настя, и Мишка
угадал, что Настя крупно и сильно вздрогнула. - Что же делать-то?.. -
она чуть не плакала.
- Ты об меня грейся, ничего... - повторил Жибанда. - Вали об меня, у
меня кровь горячая! До войны в пролуби купывался... Вот каб спички не
замокли, можно б и костер бы там, на воле...
- Не надо спичек, - чужим голосом сказала Настя.
Он лежал по-прежнему неподвижно, уставясь глазами в черный пахучий
свод. Пыль еще держалась и зудила глаза и нос. Снаружи забушевал ветер.
В сенной норе было тихо и спокойно. Вдруг Мишка сильно втянул воздух и
чихнул.
- Ты разденься! - настойчиво и с раздражением сказала Настя. - Я зас-
тыла вся, у меня пальцы на ногах совсем ничего не чувствуют...
- Дак ведь... я ведь не баба! - грубо конфузился Мишка - Неудобно
ведь!..
- Все равно... темно, мне не стыдно.
- Дак ведь... как же так?
- Мишка, мне холодно... - она всхлипнула.
- Ничего, не умрешь, жива будешь! - сам не зная чему, захохотал Миш-
ка, зараженный Настиной лихорадкой.
...И уже передавало горячее Мишкино тело свой нестерпимый зной Насте,
и уже бурно загорелись Настины щеки и вся вслед затем. Два сердца начи-
нали биться все согласней. Настя жадно брала Мишкино тепло, все меньше
становилось разницы в теплоте их тел.
- Вот вы в городу... все такие, - сказал Мишка, горя необычностью ми-
нуты.
- А какие?..
- Крови в вас нет, холодные. Вот и Дунька тоже была...
- А-а... - протянула Настя и слегка отодвинулась.
- Чего ж ты?.. Грейся!
- Немку-то свою все... помнишь?
- Жалею Дуньку... - просто и твердо сказал Мишка.
- А меня?..
- Тебя жалеть нечего... Ты сама по себе. - И вдруг прорвался: - Хоро-
шечка моя, ты мне, ну, вот... ровно бы холостая папороть. И цвету в тебе
нет, а душу с первого взгляда повлекло.
- Я злая стала! - вдруг с большой искренностью сказала Настя. - Я
всех злей, вот какая... - и опять заплакала. - Ты смотри, я себя жалеть
не дам, я так скручу, что...
- А ты не пугай меня... - говорил Мишка, гладя Настино лицо. Он прис-
лушался. - Дождь-то, слышишь? - Он нащупал на щеке ее, в ровной горячей
коже, крохотную выбоинку. - Что это?.. - мельком спросил он.
- Это от кори осталось... давно. Ты знаешь, я сегодня... не сегодня,
а вчера уж... на рассвете журавлей видела. Улетают! - Слезы ее стали
спокойней. То были слезы переутомленья.
Так они и проспали до рассвета, в обнимку, как муж и жена. Непогода
пела им песни унывные, не венчальные. Сон их был крепок и насыщающ.
XI. Гусаки повержены во прах.
Так зарождаются неслышанные слухи, небылые были, затейная плесень
бабьего ума. Клялась молодка Мавра и пречистую в поруки призывала, что
собственными глазами видела нечистого и нечистую его жену.
Когда подъехали к зароду, что оставался у них от прошлого года на
Зинкином лугу, увидали: разметано сено, будто носом рылся кто: Мавра и
скажи свекровке: - Матушка, мол, а у нас воры были! - Свекровка спорлива
была: - Не воры, девушка, а ветром накидало... ночь-то шумлива!
- Ой, баба, воры! - не верила невестка.
- Ветер, я тебе сказываю! - ладила свекровь.
Но едва она успела произнести последнее слово, распахнулся весь зарод
на четыре половинки, а из середки и выскочил сам нечистый, покрупней
лесного, зеленого, зато без волос, вроде мужика. Тут же за ним и баба
его...
- ...И не успела я, бабоньки, - сказывала Мавра в кругу баб, облива-
ясь мурашками воспоминаний, - ... не успела ахнуть, ка-ак он мене, ба-
боньки, за титьку щипане-ет! Так я и села, на чем стояла...
В подтвержденье слов своих казала Мавра родимое пятно пониже правой
груди, величиной в двугривенный. А о том, что носила то пятно с самого
рожденья, забыла Мавра. Коротка бабья память и на хлеб-соль, и на роди-
мое пятно, и на любовь, и на обещанное слово.
- Скажи-и... - дивилась одна, брюхатая, заправляя волосы под повой-
ник. - Меня б щипанул, тут бы мне и разрешенье!
Тут еще пуще захлебывалась Мавра, как в бреду, вырастая на голову во
мненьи баб:
- ...ка-ак щипане-ет! Да в телегу! Свекровушку-т как саданет под реб-
ро, где урчит, так она, бедная, и скатилась... задребежжала даже!
- Скажи, задребежжала! - дивился бабий сонм.
- Пупковый?.. - выступила вперед черноглазая, промышлявшая отчиты-
ваньем сенников и банников, домовых и леших, припечных и горшечных, по-
луденных и ночных, и всякого иного чина. - Пупок-те был у него?
- А вот уж и не заметила... - растерялась Мавра, поводя округлившими-
ся глазами. - Ведь он ка-ак выскочит, как за титьку... Уж где там в пу-
пок ему смотреть!
- Сенник! Свечу поставь вверх ногой. Да еще хорошо, что не полуден-
ник. В третьем годе защекотал такой-те Изот Иваныча до смерти. А у тебя
сенник был! - решительно сказала черноглазая и, поджав губы, пошла вон.
И уже без нее досказывала Мавра:
- ...ка-ак щипане-ет! Я-то присела, а свекровушка мертвенькой прики-
нулась, чтоб не затронул. А руки назади крестом выставила... Так и угна-
ли подводу! - в этом месте Мавра начинала плакать.
Бабы верили. Настояли даже, чтоб сводила свекровь Мавру к черноглазой
отчитывать от сенного бесплодства, а заодно, по дороге, и к попу, зятю
Ивана Магнитова, отслужить полмолебен о снятии пятна с неповинной молод-
ки.
Гусаковские мужики хмуро чесали бороды и в безмолвии дивились вредной
длине бабьего языка. Дивились, впрочем, со злобой: больше заботило баб
Маврино пятно, чем четверо убитых ночью, не считая пропавшего председа-
теля и семерых раненых. Один только Василий Щерба, крепко скрывая в
сердце боль по сыне, в сотый раз дивился вслух:
- Уползти он не мог. Как я его колом двинул, индо земля захрустела
под ним. Вопрос: куда же ему сокрыться, сучьему сыну?..
- Свои и унесли. Ведь темень, дядя Вася. Ты, как ударил, вперед побе-
жал, - они его тут и захватили... - успокаивал Щербу бровастый племян-
ник. - Вот Федор-те, скажи, пропал! А там темень, по темени ты и не ви-
дал!..
- Темень, темень... - наступал Василий и пуще топал ногами на племян-
ника. - Что ж, глаза-те свои в бороде твоей посеял я, что ли?.. Темень!
Только на минутку и убежал, ненадолечко, а его уж и нету. Уползти он не
мог. Вопрос: где же он?..
Но никому из Гусаков не всходило на ум посмеяться над глупой Маврой,
заспорить неудачливого Щербу. Слишком велики были ночные потери и в лю-
дях, и в лошадях, и в ином добре. - На похороны приехал товарищ Брозин с
двумя Гусаковцами, занимавшими в уезде большие места. Все трое чинно
прокурили, сидя за церковной оградой, то время, пока отпевал убитых в
сослуженьи тестя косматый поп. Когда зарыли, Брозин сказал речь. Говорил
он очень складно, отрубая слова попеременно то правой, то левой рукой,
все больше возбуждаясь воем и причитаньями вдов. Гусаки, как ни велика
была их преданность новой власти и ненависть к барсукам, не одобрили
Брозинской речи.
Впрочем, сам Брозин остался доволен уж тем одним, что выслушали его
Гусаки без возражений... Уехал он еще до вечера, увозя в кармане Гуса-
ковскую резолюцию о смытии барсуковского пятна с обще-мужицкого дела.
...Потом потекли очередные дни. Мокрота да скука, скука да мокрота да
бездельные потемки. Протерев локотком запотевшее окно, глядели ребятиш-
ки, как рябил ветер лужи, - в каждой по клоку неба, похожего на грязную
мыльную пену. Стали редки новости, как послеоктябрьское солнце. Приходи-
ло солнце порой, заходили и новости. Дошли слухи задним числом: фершал
Чекмасовский пропал!.. Потом выкрал кто-то сапожника из Бедряги. Пропа-
дали люди, как камешки, скинутые небрежной рукой в большую лужу, -
только булькали слухи по ним. Вдруг сразу пятеро печников пропало...
Гусаки крепились в своих чувствах, терпеливо выжидая времени. Иной,
во хмелю, подойдя к обрыву, долго и угрюмо глядел в сизую даль, за Зин-
кин луг, где скитальничают мутные предзимние облака. Длинные ночи пропи-
тались страхом и тоской. Бородатые воспретили девкам петь. Спать ложи-
лись рано. Света не зажигали.
...А Мишка с Настей весь тот день проплутали на украденной подводе.
Ездили через какие-то мосты, две версты тащились по фашиннику, - насле-
дие хлопотливого барина, строителя керамического завода. Под конец дня
очутились в Попузине. Мишку, как и брата его, щедро накормили Попузинцы
и оставили ночевать, но не прежде, чем сказались те за барсуков.
Попузино кругом в лесах. Попузинцы печи топят жарко. Настя даже обра-
довалась кислой, домовитой духоте избы. Тотчас же после ужина заснули
они на полатях, но спали уже со сновиденьями, в которых нелепо сочета-
лись явь бездомной предыдущей ночи с явной нескладицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52