в щеку уперлась выцарапанная каким-то остряком надпись: «Тута был Йа». И где они только грамоте учатся?..
— Я сказал хватит! — Борка-Шрама послушались и отступили, один только широкоплечий по-прежнему возвышался над пленником. — Не хрен мне здесь самосуд устраивать! Пусть таариг разбирается: убил он, не убил, и если убил, то кого именно.
— Ты на одёжку посмотри! — вякнул кто-то из толпы.
— На твою, что ли? Не самый модный фасон, Куйрик, честно те скажу. Так что…
— На евоную! — не выдержал широкоплечий. — Точней уж, на братана моего покойного одёжку, которая на этом вот проходимце болтается.
— А братан твой что, у костюмера королевской семьи одевался? — Нужно отдать должное, Борк-Шрам умел говорить «по-простому», но вворачивать при этом такие словечки, чтобы собеседник почувствовал себя не в своих штанах.
— Не знаю насчет «костомера», а братнины-то шмотки я и с закрытыми глазами б узнал, никакие кости мерить не надо! — окрысился широкоплечий. Кто-то в толпе на это скабрезно хихикнул, но от комментариев всё-таки воздержался. И Кайнор его понимал. — И промежду прочим, — продолжал широкоплечий, — племяха моя тоже с того начала: прибегла и грит, дескать, чужак в папкиних штанах да куртке!
— А давай-ка спросим у него самого, как одежда твоего брата на нем оказалась, — предложил Борк, кивая на Кайнора.
В толпе одобрительно загомонили. Конечно, интересней было бы, если б братан покойного взялся-таки ухайдокивать пришлого, но и так ничего, занятно выходило.
«Ну и что мне рассказывать? — мысленно застонал Кайнор. — Правду?! Так не поверят же! Я бы и сам не…»
— Отвечай! — громыхнул над ухом широкоплечий. И для доходчивости ткнул Кайнора кулаком под ребра. — Видишь, ему неча сказать, он-ить и отбрехаться не может!
Борк-Шрам присел так, чтобы заглянуть в глаза Гвоздя:
— Говори.
— На мне вправду чужая одежда, — прохрипел тот, жалея, что слова получаются такие истрепанные, как ветошь на нищем. — Я снял ее с человека, который, когда я его нашел, был мертв уже сутки, если не больше. Он утонул. Есть в Соснах хотя бы один врачеватель?
Конечно, врачеватель был — и Кайнор знал это. Но Гвоздю требовалось завладеть вниманием толпы, увлечь их мысли в другом направлении. Чтобы ни у кого и тени подозрения не закралось, что он врет или что история, которую он им рассказывает, может быть полуправдой.
Шел, нашел, поменялся одеждой. А откуда шел, почему поменялся — кто об этом задумается? Борк-Шрам, но Борк промолчит. Главное, чтобы остальные…
— Господина Туллэка сейчас позовут, — крикнул кто-то из толпы. — А зачем?..
— Человек, с которого я снял одежду, лежит на берегу реки. Я отведу вас туда, и пусть ваш Туллэк определит, отчего он умер. Это на случай, если вы не поверите собственным глазам и никогда не видели утопленников.
— Никуда ты не пойдешь, — мстительно усмехнулся широкоплечий. — Здесь полежишь. А мы сами сходим-поглядим. Всё равно тело братана нужно будет сюда нести, — объяснил он Борку-Шраму. — Ну, не прямо сюда, добавил, заметив безрадостное выражение на лице трактирщика, — вообще в Сосны. Вот и разберемся.
— Дождитесь таарига и идите вместе с ним, — велел Борк-Шрам. — Господин Туллэк скажет, отчего умер твой брат. А таариг — какое отношение к этой смерти имеет наш пленник. — Трактирщик, разумеется, не хотел, чтобы кто-то догадался о его знакомстве с Кайнором. Тот очень хорошо понимал его, Гвоздю и в голову не пришло бы обижаться за то на Борка-Шрама.
Да уж, кроме как на самого себя, обижаться не на кого! Утопленник ведь предупреждал…
Что-то — не мысль даже, а легкая дрожащая тень воспоминания всколыхнулась вдруг в Кайноровой голове. Какая-то… темнота… да, темнота, коридор или зал, погруженный в темноту, заполненный ею от пола до потолка, и он, Кайнор, лежащий на небольшом каменном возвышении, с раскинутыми в стороны руками, с глазами, уставившимися в невидимый свод. Но свод точно был, с него на Кайнора сыпались пыль и мелкие клочки паутины, как будто там что-то двигалось — и эти падающие пылинки отмечали невидимое глазу движение. Испугался ли Кайнор? Да — сейчас; а тогда он попросту не понял, что происходит. Он спал? Кажется, спал. Кажется, это случилось, когда…
Его отвлекли, вернули к реальности — в «Трех Соснах» намечались кое-какие изменения в составе толпы. Причем настолько серьезные, что дородная бабища, по всему — жена утопшего и матушка конопатой Матиль, перестала картинно убиваться и сдвинулась к стеночке. А потом и остальные расступились, пропуская в трактир средних лет мужчину с уже наметившейся лысиной и значком таарига на зеленом кафтане. Лысина и значок блестели одна ярче другого, а вот взгляд у местного таарига был тусклым, словно тот спал на ходу.
— Этот? — не сказал, а зевнул таариг.
— Этот! — убежденно закивал широкоплечий.
— Что говорит?
— Что не убивал.
— Это все говорят, — поморщился таариг. — Еще что?
— Что братан мой утоп, ваш'справ'дливость!
— Место указать берется?
— Да мы сами найдем, по следам, а этот… пусть лучше тут побудет, а? Это ж его на себе волочь… а вдруг еще сбегёт, паску… — Широкоплечий наткнулся взглядом на по-прежнему мутно-сонные глаза таарига и иссяк.
— Борк, выбери, кого хочешь, для охраны, и чтоб долежал тут в целости и сохранности, пока мы вернемся, — бросил таариг трактирщику. — То есть бить можешь, если нужно, но чтоб говорить потом мог и соображал. И хотя бы один глаз целым оставить. Понял?
— Да, ваша справедливость.
— А ты, ты, ты и ты — со мной. Савдир, лошадь приведи, да живо! Повезем на ней покойника. Господину Туллэку, как явится, велите, чтоб тут нас дожидался. А остальным — разойтись, — скучающе велел он толпе. — Или вы уже с графского поля урожай собрали?
«Ага, — невпопад подумал Кайнор. — Значит, не цыплят они считают, а урожай собирают. Хэ!..»
Народ, следуя повелению власти предержащего, рассасывался. Только застыли у входа отобранные Борком-Шрамом громилы да Матиль решила, что сказанное тааригом ее не касается. Дождавшись, пока одни уйдут, а другие потеряют к ней интерес, она подошла к столу, на котором лежал распятый, что твоя священная жертва, Кайнор.
Теперь-то он понимал, почему конопатая, отвечая, не смотрела ему в глаза. Видимо, по дороге в Три Сосны разглядела одежку на Гвозде. Мог бы и догадаться!
Гвоздь постарался повернуться так, чтобы видеть Матиль. Та стояла, сосредоточенно разглядывая его побитое, с подсыхающей кровью лицо.
— Я не убивал твоего отца, — прошептал Кайнор. — Всё было именно так, как я рассказал.
— Я знаю, — улыбнулась она.
И, охнув, вдруг начала медленно оседать на пол. Только тогда Гвоздь заметил, что зрачки у девочки вертикальные, а радужка золотистого цвета.
* * *
В тот самый момент, когда Иссканр стоял перед Змеиным мостом и решал, как поступить с собственным будущим, в Северном Сна-Тонре — в квартале ступениатов, у рынка Срезанного Кошелька — четверо головорезов сидели в засаде. Они поджидали добычу — не кого-то конкретного, просто любого припозднившегося путника. Один из них, долговязый, в шляпе с пером ворона, смотрел на лежащий у него на ладони камешек молочного цвета размером с пуговицу. Остальные с надеждой вглядывались в ночь и на языке жестов спорили о достоинствах девиц из заведения Носатой Грикке.
И хотя ни Иссканр, ни четверо бандитов и не подозревали о существовании друг друга, в скором времени их судьбам предстояло пересечься весьма неожиданным образом.
Приняв решение и упрятав мешочек с записками монаха у себя на груди, Иссканр ступил на булыжники Змеиного моста и поспешил к Танайе. Если уж им суждено расстаться, так хотя бы последние дни он проведет с нею, и стоит ли в таком случае терять время? (Четверо головорезов услышали одинокие шаги на углу Колбасной и улицы Последнего Вздоха — и напряглись. Один бросил упреждающий взгляд на владельца шляпы, тот молча показал «коллегам» по-прежнему мутно-молочный камешек.)
Змеиный мост был назван так не зря: с высоты птичьего полета он напоминал скользящую в траве змею. Впрочем, когда местные зодчие возводили его, то, разумеется, рассчитывали не на птиц (из них благодарные зрители получаются редко — только и знают, что перила да горгулий загаживать!), а на тех, кто стал бы разглядывать реку из башен. Их в Сна-Тонре тоже хватало, в одном дворце градоправителя девять возвели, да и прочие дворянчики не отставали. Модно это было одно время…
Но главными башнями в городе по праву считались три, расположенные в кварталах ступениатов. Их называли Держателями, хотя на первый взгляд — что бы могли удержать эти тонкие, похожие на иглы строения? Или их так назвали из-за гигантских рук, изваянных на верхушке каждой башни? Руки были обращены ладонями к небу (по одной на каждой башне), и их напрягшиеся пальцы, казалось, держали небосклон над городом. Но в россказни о падающем небе и каких-то там «Узлах Сети», которые иногда обрушивались на приграничные зоны Ллаургина Отсеченного и будто бы что-то страшное творили с пространством и со временем — во всю эту чушь Иссканр верил еще меньше, чем в скорое исчезновение Сети. А Держатели — мало ли на что они сдались чародеям…
При мысли о чародеях Иссканр скривился, словно раскусил яблоко и обнаружил там половинку червяка. О да, в мире есть много неприятных профессий. Искусство бабки-повитухи или палача, хоть и нужны, а… зависти, в общем, не вызывают. И чародеи от того же трупожога, например, по важности особо не отличаются, равно как и их вечные соперники — ученые. (Хотя тут тоже запутаться легко: и ученые иногда магию используют, и чародеи занимаются исследованиями, а не одними только магическими фокусами пробавляются.) Короче, обычная вроде профессия — чародеи. А вспомнишь — неуютно становится. Каждый, конечно, могущество по-своему взращивает: одни талантливы во владении секирой, другие способны горы двигать за счет положения в обществе. Но никто, никто и никогда, за исключением чародеев, профессионально не связывает свою жизнь с Пеленой (вольноземельцы не в счет, как и трюньильцы с крайнего юга). Одно дело, когда тебе приходится жить рядом с местами, где Сеть соприкасается с Ллаургином, другое — нарочно ехать за тридевять земель, чтобы у самой Пелены высиживать положенное время, крутизну собственную проверяя. Нормальные люди так не поступают. И словечки все эти чародейские: «ступениаты», «соскользнувший», «связыватель», — веет от них каким-то потусторонним морозцем.
Иссканр зябко повел плечами, сообразив, что действительно похолодало. Сам себя, дурак, накрутил: то про Сеть думал, то про чародеев — а природа у них, по сути, одна ведь, иначе не тянуло бы ступениатов этих к Пелене.
…Нашел о чем на ночь глядя размышлять!
Хотя, конечно, место и время располагали. Змеиный будто вымер, ни одной живой души, лишь тусклые гроздья фонарей на массивных каменных стеблях: их мастерят высокими, чтобы всякая шантрапа не могла добраться, и фонарщики таскаются по всему Сна-Тонру с этими своими дурацкими лестницами (в последнее время приладились, говорят, на верблюдах ездить и прямо с горбов дотягиваться и тушить-зажигать), — а всё равно умельцы находят способ добраться до светильников. Наверное, с тех же верблюдов — и плевать им на городскую стражу.
Вдруг предчувствие опасности кольнуло, разом усилилось, превратилось едва ли не в уверенность скорой… — смерти? Как будто на грудь легла чья-то невидимая ледяная рука: дальше не ходи, ни шагу!
Это она зря, рука! Больше всего на свете Иссканр не переносил запретов, особенно когда они касались лично его. Руки-ноги на месте, голова на плечах, меч в ножнах. Почему бы не сделать пару лишних шагов по Змеиному? Или из-за какого-то дурацкого предчувствия, самим же собой надуманного мыслями о Сети и чародеях, поворачивать с полпути обратно? Да после такого в зеркале или же в луже на свое отражение без отвращенья и не посмотришь!
Криво усмехнувшись, Иссканр пошел дальше. (В это время головорезы у рынка Срезанного Кошелька приняли окончательное и бесповоротное — для одинокого путника — решение. И набросились на проходившего.)
С каждым следующим шагом вокруг Иссканра что-то неуловимо менялось. Воздух будто иссох и наполнился свинцовой тяжестью, звуки, наоборот, разносились легко, и на мосту вдруг образовалась пустота, гулкая, беременная эхом предсмертных криков и посмертной тишины. Мир стал как нарисованный, и стены домов на Северной Набережной показались плоскими, ненастоящими.
Снизу, из-под моста, неожиданно громко плеснула река. И Змеиный, отзываясь на этот плеск, сдавленно и протяжно зашипел, весь, от края до края… лишь с секундным запозданием Иссканр понял, что шипит не мост, а фонари, горевшие на нем. Шипят и гаснут.
Он побежал — прежде, чем паника проникла в сердце, побежал осознанно, чтобы как раз удрать от страха. Фонари гасли, один за другим, но Набережная была уже близко; он почти не чувствовал ледяной ладони на груди, хотя ладонь эта никуда не делась — он просто забыл о ней;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Я сказал хватит! — Борка-Шрама послушались и отступили, один только широкоплечий по-прежнему возвышался над пленником. — Не хрен мне здесь самосуд устраивать! Пусть таариг разбирается: убил он, не убил, и если убил, то кого именно.
— Ты на одёжку посмотри! — вякнул кто-то из толпы.
— На твою, что ли? Не самый модный фасон, Куйрик, честно те скажу. Так что…
— На евоную! — не выдержал широкоплечий. — Точней уж, на братана моего покойного одёжку, которая на этом вот проходимце болтается.
— А братан твой что, у костюмера королевской семьи одевался? — Нужно отдать должное, Борк-Шрам умел говорить «по-простому», но вворачивать при этом такие словечки, чтобы собеседник почувствовал себя не в своих штанах.
— Не знаю насчет «костомера», а братнины-то шмотки я и с закрытыми глазами б узнал, никакие кости мерить не надо! — окрысился широкоплечий. Кто-то в толпе на это скабрезно хихикнул, но от комментариев всё-таки воздержался. И Кайнор его понимал. — И промежду прочим, — продолжал широкоплечий, — племяха моя тоже с того начала: прибегла и грит, дескать, чужак в папкиних штанах да куртке!
— А давай-ка спросим у него самого, как одежда твоего брата на нем оказалась, — предложил Борк, кивая на Кайнора.
В толпе одобрительно загомонили. Конечно, интересней было бы, если б братан покойного взялся-таки ухайдокивать пришлого, но и так ничего, занятно выходило.
«Ну и что мне рассказывать? — мысленно застонал Кайнор. — Правду?! Так не поверят же! Я бы и сам не…»
— Отвечай! — громыхнул над ухом широкоплечий. И для доходчивости ткнул Кайнора кулаком под ребра. — Видишь, ему неча сказать, он-ить и отбрехаться не может!
Борк-Шрам присел так, чтобы заглянуть в глаза Гвоздя:
— Говори.
— На мне вправду чужая одежда, — прохрипел тот, жалея, что слова получаются такие истрепанные, как ветошь на нищем. — Я снял ее с человека, который, когда я его нашел, был мертв уже сутки, если не больше. Он утонул. Есть в Соснах хотя бы один врачеватель?
Конечно, врачеватель был — и Кайнор знал это. Но Гвоздю требовалось завладеть вниманием толпы, увлечь их мысли в другом направлении. Чтобы ни у кого и тени подозрения не закралось, что он врет или что история, которую он им рассказывает, может быть полуправдой.
Шел, нашел, поменялся одеждой. А откуда шел, почему поменялся — кто об этом задумается? Борк-Шрам, но Борк промолчит. Главное, чтобы остальные…
— Господина Туллэка сейчас позовут, — крикнул кто-то из толпы. — А зачем?..
— Человек, с которого я снял одежду, лежит на берегу реки. Я отведу вас туда, и пусть ваш Туллэк определит, отчего он умер. Это на случай, если вы не поверите собственным глазам и никогда не видели утопленников.
— Никуда ты не пойдешь, — мстительно усмехнулся широкоплечий. — Здесь полежишь. А мы сами сходим-поглядим. Всё равно тело братана нужно будет сюда нести, — объяснил он Борку-Шраму. — Ну, не прямо сюда, добавил, заметив безрадостное выражение на лице трактирщика, — вообще в Сосны. Вот и разберемся.
— Дождитесь таарига и идите вместе с ним, — велел Борк-Шрам. — Господин Туллэк скажет, отчего умер твой брат. А таариг — какое отношение к этой смерти имеет наш пленник. — Трактирщик, разумеется, не хотел, чтобы кто-то догадался о его знакомстве с Кайнором. Тот очень хорошо понимал его, Гвоздю и в голову не пришло бы обижаться за то на Борка-Шрама.
Да уж, кроме как на самого себя, обижаться не на кого! Утопленник ведь предупреждал…
Что-то — не мысль даже, а легкая дрожащая тень воспоминания всколыхнулась вдруг в Кайноровой голове. Какая-то… темнота… да, темнота, коридор или зал, погруженный в темноту, заполненный ею от пола до потолка, и он, Кайнор, лежащий на небольшом каменном возвышении, с раскинутыми в стороны руками, с глазами, уставившимися в невидимый свод. Но свод точно был, с него на Кайнора сыпались пыль и мелкие клочки паутины, как будто там что-то двигалось — и эти падающие пылинки отмечали невидимое глазу движение. Испугался ли Кайнор? Да — сейчас; а тогда он попросту не понял, что происходит. Он спал? Кажется, спал. Кажется, это случилось, когда…
Его отвлекли, вернули к реальности — в «Трех Соснах» намечались кое-какие изменения в составе толпы. Причем настолько серьезные, что дородная бабища, по всему — жена утопшего и матушка конопатой Матиль, перестала картинно убиваться и сдвинулась к стеночке. А потом и остальные расступились, пропуская в трактир средних лет мужчину с уже наметившейся лысиной и значком таарига на зеленом кафтане. Лысина и значок блестели одна ярче другого, а вот взгляд у местного таарига был тусклым, словно тот спал на ходу.
— Этот? — не сказал, а зевнул таариг.
— Этот! — убежденно закивал широкоплечий.
— Что говорит?
— Что не убивал.
— Это все говорят, — поморщился таариг. — Еще что?
— Что братан мой утоп, ваш'справ'дливость!
— Место указать берется?
— Да мы сами найдем, по следам, а этот… пусть лучше тут побудет, а? Это ж его на себе волочь… а вдруг еще сбегёт, паску… — Широкоплечий наткнулся взглядом на по-прежнему мутно-сонные глаза таарига и иссяк.
— Борк, выбери, кого хочешь, для охраны, и чтоб долежал тут в целости и сохранности, пока мы вернемся, — бросил таариг трактирщику. — То есть бить можешь, если нужно, но чтоб говорить потом мог и соображал. И хотя бы один глаз целым оставить. Понял?
— Да, ваша справедливость.
— А ты, ты, ты и ты — со мной. Савдир, лошадь приведи, да живо! Повезем на ней покойника. Господину Туллэку, как явится, велите, чтоб тут нас дожидался. А остальным — разойтись, — скучающе велел он толпе. — Или вы уже с графского поля урожай собрали?
«Ага, — невпопад подумал Кайнор. — Значит, не цыплят они считают, а урожай собирают. Хэ!..»
Народ, следуя повелению власти предержащего, рассасывался. Только застыли у входа отобранные Борком-Шрамом громилы да Матиль решила, что сказанное тааригом ее не касается. Дождавшись, пока одни уйдут, а другие потеряют к ней интерес, она подошла к столу, на котором лежал распятый, что твоя священная жертва, Кайнор.
Теперь-то он понимал, почему конопатая, отвечая, не смотрела ему в глаза. Видимо, по дороге в Три Сосны разглядела одежку на Гвозде. Мог бы и догадаться!
Гвоздь постарался повернуться так, чтобы видеть Матиль. Та стояла, сосредоточенно разглядывая его побитое, с подсыхающей кровью лицо.
— Я не убивал твоего отца, — прошептал Кайнор. — Всё было именно так, как я рассказал.
— Я знаю, — улыбнулась она.
И, охнув, вдруг начала медленно оседать на пол. Только тогда Гвоздь заметил, что зрачки у девочки вертикальные, а радужка золотистого цвета.
* * *
В тот самый момент, когда Иссканр стоял перед Змеиным мостом и решал, как поступить с собственным будущим, в Северном Сна-Тонре — в квартале ступениатов, у рынка Срезанного Кошелька — четверо головорезов сидели в засаде. Они поджидали добычу — не кого-то конкретного, просто любого припозднившегося путника. Один из них, долговязый, в шляпе с пером ворона, смотрел на лежащий у него на ладони камешек молочного цвета размером с пуговицу. Остальные с надеждой вглядывались в ночь и на языке жестов спорили о достоинствах девиц из заведения Носатой Грикке.
И хотя ни Иссканр, ни четверо бандитов и не подозревали о существовании друг друга, в скором времени их судьбам предстояло пересечься весьма неожиданным образом.
Приняв решение и упрятав мешочек с записками монаха у себя на груди, Иссканр ступил на булыжники Змеиного моста и поспешил к Танайе. Если уж им суждено расстаться, так хотя бы последние дни он проведет с нею, и стоит ли в таком случае терять время? (Четверо головорезов услышали одинокие шаги на углу Колбасной и улицы Последнего Вздоха — и напряглись. Один бросил упреждающий взгляд на владельца шляпы, тот молча показал «коллегам» по-прежнему мутно-молочный камешек.)
Змеиный мост был назван так не зря: с высоты птичьего полета он напоминал скользящую в траве змею. Впрочем, когда местные зодчие возводили его, то, разумеется, рассчитывали не на птиц (из них благодарные зрители получаются редко — только и знают, что перила да горгулий загаживать!), а на тех, кто стал бы разглядывать реку из башен. Их в Сна-Тонре тоже хватало, в одном дворце градоправителя девять возвели, да и прочие дворянчики не отставали. Модно это было одно время…
Но главными башнями в городе по праву считались три, расположенные в кварталах ступениатов. Их называли Держателями, хотя на первый взгляд — что бы могли удержать эти тонкие, похожие на иглы строения? Или их так назвали из-за гигантских рук, изваянных на верхушке каждой башни? Руки были обращены ладонями к небу (по одной на каждой башне), и их напрягшиеся пальцы, казалось, держали небосклон над городом. Но в россказни о падающем небе и каких-то там «Узлах Сети», которые иногда обрушивались на приграничные зоны Ллаургина Отсеченного и будто бы что-то страшное творили с пространством и со временем — во всю эту чушь Иссканр верил еще меньше, чем в скорое исчезновение Сети. А Держатели — мало ли на что они сдались чародеям…
При мысли о чародеях Иссканр скривился, словно раскусил яблоко и обнаружил там половинку червяка. О да, в мире есть много неприятных профессий. Искусство бабки-повитухи или палача, хоть и нужны, а… зависти, в общем, не вызывают. И чародеи от того же трупожога, например, по важности особо не отличаются, равно как и их вечные соперники — ученые. (Хотя тут тоже запутаться легко: и ученые иногда магию используют, и чародеи занимаются исследованиями, а не одними только магическими фокусами пробавляются.) Короче, обычная вроде профессия — чародеи. А вспомнишь — неуютно становится. Каждый, конечно, могущество по-своему взращивает: одни талантливы во владении секирой, другие способны горы двигать за счет положения в обществе. Но никто, никто и никогда, за исключением чародеев, профессионально не связывает свою жизнь с Пеленой (вольноземельцы не в счет, как и трюньильцы с крайнего юга). Одно дело, когда тебе приходится жить рядом с местами, где Сеть соприкасается с Ллаургином, другое — нарочно ехать за тридевять земель, чтобы у самой Пелены высиживать положенное время, крутизну собственную проверяя. Нормальные люди так не поступают. И словечки все эти чародейские: «ступениаты», «соскользнувший», «связыватель», — веет от них каким-то потусторонним морозцем.
Иссканр зябко повел плечами, сообразив, что действительно похолодало. Сам себя, дурак, накрутил: то про Сеть думал, то про чародеев — а природа у них, по сути, одна ведь, иначе не тянуло бы ступениатов этих к Пелене.
…Нашел о чем на ночь глядя размышлять!
Хотя, конечно, место и время располагали. Змеиный будто вымер, ни одной живой души, лишь тусклые гроздья фонарей на массивных каменных стеблях: их мастерят высокими, чтобы всякая шантрапа не могла добраться, и фонарщики таскаются по всему Сна-Тонру с этими своими дурацкими лестницами (в последнее время приладились, говорят, на верблюдах ездить и прямо с горбов дотягиваться и тушить-зажигать), — а всё равно умельцы находят способ добраться до светильников. Наверное, с тех же верблюдов — и плевать им на городскую стражу.
Вдруг предчувствие опасности кольнуло, разом усилилось, превратилось едва ли не в уверенность скорой… — смерти? Как будто на грудь легла чья-то невидимая ледяная рука: дальше не ходи, ни шагу!
Это она зря, рука! Больше всего на свете Иссканр не переносил запретов, особенно когда они касались лично его. Руки-ноги на месте, голова на плечах, меч в ножнах. Почему бы не сделать пару лишних шагов по Змеиному? Или из-за какого-то дурацкого предчувствия, самим же собой надуманного мыслями о Сети и чародеях, поворачивать с полпути обратно? Да после такого в зеркале или же в луже на свое отражение без отвращенья и не посмотришь!
Криво усмехнувшись, Иссканр пошел дальше. (В это время головорезы у рынка Срезанного Кошелька приняли окончательное и бесповоротное — для одинокого путника — решение. И набросились на проходившего.)
С каждым следующим шагом вокруг Иссканра что-то неуловимо менялось. Воздух будто иссох и наполнился свинцовой тяжестью, звуки, наоборот, разносились легко, и на мосту вдруг образовалась пустота, гулкая, беременная эхом предсмертных криков и посмертной тишины. Мир стал как нарисованный, и стены домов на Северной Набережной показались плоскими, ненастоящими.
Снизу, из-под моста, неожиданно громко плеснула река. И Змеиный, отзываясь на этот плеск, сдавленно и протяжно зашипел, весь, от края до края… лишь с секундным запозданием Иссканр понял, что шипит не мост, а фонари, горевшие на нем. Шипят и гаснут.
Он побежал — прежде, чем паника проникла в сердце, побежал осознанно, чтобы как раз удрать от страха. Фонари гасли, один за другим, но Набережная была уже близко; он почти не чувствовал ледяной ладони на груди, хотя ладонь эта никуда не делась — он просто забыл о ней;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89