! и никогда не узнаешь ответа). По сути-то, сынок, и захребетные походы случились только потому, что многие из знати были запретниками. Иначе зачем бы лучшие, самые богатые дома Иншгурры и Трюньила отправляли своих отпрысков за Хребет, в чужие, враждебные земли? За славой? Не смеши меня, сынок! Кому нужна слава, обретенная посмертно? За деньгами? Участие в походе стоило недешево, чем больше у тебя было, тем больше ты терял; это мужичье, вооружившись дрекольем да подпоясавшись вервием, с громким «ура» шагало навстречу неизвестности: им нечего было терять. А нам — было… и поэтому мы шагали тоже.
Слишком поздно мы поняли, сынок, что можем приходить в Тайнангин из года в год, из века в век, истощая свои сокровищницы, теряя под стенами местных крепостей сотни и тысячи людей, — и так и останемся ни с чем, никогда не завоюем эти иссушенные солнцем и круто посоленные морем земли; и — что самое невыносимое, невообразимое для многих — Сатьякалу всё равно. Они никогда не снизойдут до нас и никогда бы не снизошли, и мы, выходит, зря… (ты снова зевал, капитан: «Разумеется, зря», — ты и так это знал, тоже мне, великое откровение).
Отец горячился, понимая, что даже тебе всё равно. Махонький, сухонький, совсем не величественный, он ворочался на кровати, с которой не смел вставать, ибо так приказал лекарь, и тебе было его жалко (поэтому ты слушал), а он всё пытался объяснить то, что теперь-то ты понимаешь… только теперь. Мы верим лишь в то, сынок, что можем пощупать, — но это не подлинная вера. Еще мы верим в то, что сулит нам радости и блага в будущем, но от этой веры попахивает чернилами на расписке ростовщику. Наконец, мы верим в то, что грозит нам карой в случае неверия, — и это вера рабов под зависшим кнутом.
«Какой же ты хочешь веры, папа? » — спросил ты, чтобы не молчать.
Он не ответил, потянулся взглядом к фамильному гербу на стене, но только покачал головой и откинулся на подушки.
Заговорил о другом.
Пойми, сынок, если кнут не ударяет слишком долго, рабу начинает казаться, что так будет всегда. Но рано или поздно кнут бьет; потому что, если угодно, кнут и раб созданы друг для друга. (Ты вежливо зевал.) То же и с запретниками. Сейчас это сборище мистиков, модная игра для молодежи: «Мы бунтуем против Церкви, ах, какие мы рисковые парни!» Что, зачем, о чем — вряд ли кто-то из них представляет. И тем более вряд ли кто-нибудь из них догадывается, что Церковь сама позволила им существовать, ей это выгодно. Один лишь факт причастности к чему-то тайному, к тому, что не для всех, дает возможность нынешним запретникам не задумываться, в чем именно состоит тайна… да много о чем не задумываться! А ведь в прежние времена Братство было собранием людей, небезразличных к судьбе своей страны, вообще этого мира.
«Папа, — сказал ты, — прости, но кого сейчас волнуют судьбы мира? Только рыцарей из баллад — да и то они в последнее время теряют популярность, эти баллады. Мне лично, папа, ближе точка зрения тех, кто заботится о собственной семье, о замке, о фамильных владениях».
Отец пожал плечами и отпустил тебя, сказав напоследок: «Рано или поздно мир настигает человека — и тогда не спрячешься ни в семье, ни в замке… нигде». Ты улыбнулся и ушел к славе, блеску, вздохам красавиц, — и теперь, когда всё это у тебя есть, капитан, ты готов обменять всё это лишь на один такой разговор.
Не с кем меняться, капитан.
К'Дунель криво усмехнулся собственному отражению в пузатой ножке подсвечника. Аккуратно причесался костяным гребешком, потянулся за шкатулкой, лежавшей во внутреннем кармане. Привычным, жадным движением уложил щепоть порошка на тыльную сторону ладони, поднял руку — и замер вдруг от отвращения к самому себе. Золоченая поверхность подсвечника превратила Жокруа в пышнощекого уродца с махонькими поросячьими глазками, шеей-шестом и преогромным носом с пещерами ноздрей.
Змея язви этих исполнительных служанок, которые натирают подсвечники до зеркального блеска!
Капитан отвернулся, поглядел на рассыпанный порошок и решил, что сегодня обойдется без него. Кашу в мозгах расхлебывать, конечно, не хочется: горькая, — так ведь никто и не обещал другой.
Не обещали особых благ и при вступлении в Братство. Потому что, сколь бы ни был прав отец, называя запретников сборищем мистиков и юнцов, у которых в заднице детство не отыграло, а всё же принадлежать к ним было опасно. Церковь не раз устраивала облавы, причем те же монахи Стрекозы Стремительной, например, имели право являться в поместья с обысками, по одному лишь навету, не подкрепленному никакими доказательствами. (Много позже К'Дунель узнал, что таким образом Церковь, а часто и Корона избавлялись от неугодных; вот еще одна причина, по которой существование Братства было весьма выгодным для властей предержащих, равно как и причастность к Братству большинства знатных фамилий.)
Тем не менее уже одна церемония посвящения впечатляла: полутемный просторный зал, стен которого не разглядеть в полумраке, ряд свечей в виде обоюдоострых клинков, лица собравшихся скрыты за матерчатыми масками (что любопытно, изображающими не зверей, а людей — редкий случай), гулкий, как из колодца, голос, отдающий команды и зачитывающий строки из «Не-Бытия», новички неожиданно складным хором повторяют их.
Потом кое-кого из присутствовавших К'Дунель узнает, в том числе и господина Фейсала — последний сам откроется ему. Он же и расскажет молодому гвардейцу, тогда никакому еще не капитану, что Братство действительно состоит в основном из людей, мягко говоря, несерьезных. Но это — в основном, ибо есть и запретники другого сорта.
Их разговор будет происходить в парке фамильного замка, рядом с усыпальницей, куда только что унесли тело почившего отца. «В память о вашем батюшке, — скажет господин Фейсал, — я и решил побеседовать с вами. Он тоже был запретником другого сорта, и он считал, что вы, Жокруа, обладаете достаточно острым умом, чтобы стать одним из нас».
«Я уже стал», — осторожно заметил Жокруа.
«Я подразумеваю настоящих запретников. Тех, кто способен задумываться над причинами и связями высшего порядка, — его собеседник воздел очи к хмурому осеннему небу. — Тех немногих, кого Церковь, будь у нее такая возможность, действительно с удовольствием заточила бы в темницы. Я предлагаю вам немалый риск, но вместе с тем и немалые выгоды. Вы знаете, кто я, — и удивились бы, узнав, кто еще принадлежит к Братству».
«Но сударь, зачем я вам, и…»
«И зачем вам — мы? — завершил за него господин Фейсал. — Очень просто. Такие люди, как вы, Жокруа, просто необходимы настоящему Братству, а рекомендация вашего покойного батюшки — да будет он беспечен в новом перерождении — лучше любой верительной грамоты. Что же касается ваших интересов… начнем пока с весьма скорого повышения по службе. Я мог бы пообещать вам также славу, посулить приобщение к тайнам мироздания, но, во-первых, насколько мне известно, вы человек прагматичный (и я не считаю это дурным свойством, нет); во-вторых же, я не могу дать вам гарантий касательно славы, хотя бы гарантий того, что она будет не посмертной. А посмертная слава может интересовать всерьез лишь людей глупых, к которым я вас не отношу».
К'Дунель поблагодарил и обещал подумать над предложением. Господин Фейсал заверил его, что ни в коем случае не торопит: «Подумайте как следует, в таких делах спешка только вредит».
Жокруа хватило недели. Он уже достаточно долго пробыл при дворе, чтобы понять: без протекции, будь ты хоть самим Бердальфом Морепашцем, далеко не уплывешь, высоко не взлетишь. А после смерти отца связей у него не осталось — тем более, сравнимых с персоной господина Фейсала.
Поначалу быть «настоящим запретником» означало всего лишь выполнять кое-какие поручения, которые Жокруа передавали через посредников, — людей, часто и не подозревавших, кто и зачем пользуется их услугами. Поручения, впрочем, тоже не наводили на мысли о «тайнах мироздания» — скорее уж о каком-то маломощном заговоре то ли против Короны, то ли против Церкви, то ли всего лишь против цеховых старшин столицы — и не разберешь. К'Дунель не стремился к уточнениям подобного рода, он просто делал что должно, получая за это свои пряники.
Время кнута настало позже…
При мыслях о кнуте капитан поморщился, еще раз оглядел себя в зеркальце и решил, что пора отправляться в путь. Додумать он успеет по дороге, а пока, перед отъездом из столицы, предстоит совершить визиты к людям, назначенным ему в попутчики господином Фейсалом. И не стоит забывать про жонглера, который в фамильном Н'Адеровом экипаже небось уже вовсю пылит в сторону Ллусима.
«…Надо было в тот раз с ним не церемониться», — с досадой и некой долей брезгливости подумал К'Дунель.
И правда случай подвернулся подходящий, да вот капитан решил не пачкаться, к тому же он тогда не был точно уверен, слышал ли что-нибудь этот циркач или нет. Теперь уверен — осталось только найти мерзавца и организовать ему странствие во Внешние Пустоты. И при этом устроить ее так, чтобы люди Фейсала подтвердили: господин К'Дунель действовал, блюдя интересы Братства.
«Словом, — подытожил Жокруа, — сыграем втемную. Я не знаю, кого мне подсунул господин Фейсал, зато у меня припасен Ясскен; поглядим еще, „что он за птица и на что сгодится“.
Ох, не вовремя появился жонглер… а впрочем, вовремя никогда ничего не случается. Если он не Носитель, нет ничего проще, чем доказать обратное и убить его. А вот если наоборот…
Не допусти Сатьякал, чтобы он оказался Носителем!
К'Дунель спустился по лестнице на первый этаж, отдал верткому распорядителю ключ от кабинета и вышел на улицу. Рядом с Патленом пристроился зычногласый торговец, который прямо на мостовой, над наскоро разведенным костром зажаривал на вертеле бычью тушу. Народ охотно раскупал сочные, дымящиеся куски, наколотые на палочки.
— Будете, сударь? — подмигнул торговец К'Дунелю. — Свежачок, только забили. Он, представьте, сударь, тута одного господинчика пырнул рожищами; прям зверь хыщный, а не бык! Будете печеночку? Недорого беру.
К'Дунель чуть скривил губы, но бурчание в желудке превозмогло, он кивнул и потянулся за деньгами:
— Давай.
И не пожалел: печенка действительно оказалась отличной, правда немного горчила, но самую малость, почти незаметно.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Гвоздь исполняет «что-нибудь романтическое». Разгильдяй по имени Тойра. Мертвая змея и письмо от покойного графа. Дуйник умнеет, а папики становятся сильней. Вспоминая Твана-Дурака. К'Дунель в пути
По спирали времен
ожерельем имен
мы струимся, как мед,
позабыв слово «мертв»,
Но когда возвращаемся снова в тела мы,
то беспамятны вновь!
Отчего? — кто поймет…
Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь
— Лисса, лапушка, что ж вы одна скучаете, в самом-то деле! — Гвоздь приобнял служанку графини за плечико и щелкнул пальцами разносчице, чтобы принесла рогаликов в меду. В «Блудливом Единорожце» колыхалась обычная предвечерняя неразбериха, но жест Гвоздя был замечен и правильно истолкован. за последние полчаса здесь уразумели, что новые постояльцы при деньгах и не жмотистые, так что отнеслись к ним со всею внимательностью.
Миска с рогаликами и жбан с квасом оказались как нельзя кстати. Талисса сперва косилась на лестницу, что вела на второй этаж, к снятым комнатам, по графиня принимала ванну и спускаться не торопилась, поэтому «лапушка» кокетливо занялась угощеньями. Гвоздь галантничал, сыпал любезностями, цитировал поэтов (всё больше себя), наконец опустил руку с плечика пониже, и еще ниже, и еще — подруга дней дорожных не возражала.
Со стороны, наверное, они смотрелись презабавно, точнее, презабавно смотрелся Гвоздь: в одних портках, рубахе да накинутом поверх плаще. Но что поделаешь, если остальное белье пришлось отдать прачкам — Дальмин понес и до сих пор не вернулся, верно, подыскал себе какую постарательней да помогает полоскать; поласкает и придет, хорошо, если не к утру, а то замерзнешь тут, в одной рубахе…
— Экий вы талантливый, господин Кайнор! — сытой кошечкой промурлыкала Талисса. — Ну почитайте же что-нибудь еще, что-нибудь романци… — Она осеклась, заметив, как поскрипывает лестница, но увидела, что это всего лишь господин Туллэк, и замахала руками: — К нам, присоединяйтесь к нам!
— А не помешаю?
— Наоборот! — оживился Гвоздь. — Присаживайтесь. Как ваша нога, господин Туллэк?
Подобное радушие удивило врачевателя, но виду он не подал.
— Благодарствую, вроде угомонилась.
— Где там наши спутники? Благородная графиня всё еще изволит плескаться в бадье?
— М-м… полагаю, да. Во всяком случае, когда я проходил по коридору, Айю-Шун стоял на страже у ее дверей.
— Снаружи?.. Ох, простите великодушно, привычка к площадным шуткам дает о себе знать. Выпьете чего-нибудь? Квас или что покрепче?
Врачеватель решил ограничиться квасом и парочкой уцелевших рогаликов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Слишком поздно мы поняли, сынок, что можем приходить в Тайнангин из года в год, из века в век, истощая свои сокровищницы, теряя под стенами местных крепостей сотни и тысячи людей, — и так и останемся ни с чем, никогда не завоюем эти иссушенные солнцем и круто посоленные морем земли; и — что самое невыносимое, невообразимое для многих — Сатьякалу всё равно. Они никогда не снизойдут до нас и никогда бы не снизошли, и мы, выходит, зря… (ты снова зевал, капитан: «Разумеется, зря», — ты и так это знал, тоже мне, великое откровение).
Отец горячился, понимая, что даже тебе всё равно. Махонький, сухонький, совсем не величественный, он ворочался на кровати, с которой не смел вставать, ибо так приказал лекарь, и тебе было его жалко (поэтому ты слушал), а он всё пытался объяснить то, что теперь-то ты понимаешь… только теперь. Мы верим лишь в то, сынок, что можем пощупать, — но это не подлинная вера. Еще мы верим в то, что сулит нам радости и блага в будущем, но от этой веры попахивает чернилами на расписке ростовщику. Наконец, мы верим в то, что грозит нам карой в случае неверия, — и это вера рабов под зависшим кнутом.
«Какой же ты хочешь веры, папа? » — спросил ты, чтобы не молчать.
Он не ответил, потянулся взглядом к фамильному гербу на стене, но только покачал головой и откинулся на подушки.
Заговорил о другом.
Пойми, сынок, если кнут не ударяет слишком долго, рабу начинает казаться, что так будет всегда. Но рано или поздно кнут бьет; потому что, если угодно, кнут и раб созданы друг для друга. (Ты вежливо зевал.) То же и с запретниками. Сейчас это сборище мистиков, модная игра для молодежи: «Мы бунтуем против Церкви, ах, какие мы рисковые парни!» Что, зачем, о чем — вряд ли кто-то из них представляет. И тем более вряд ли кто-нибудь из них догадывается, что Церковь сама позволила им существовать, ей это выгодно. Один лишь факт причастности к чему-то тайному, к тому, что не для всех, дает возможность нынешним запретникам не задумываться, в чем именно состоит тайна… да много о чем не задумываться! А ведь в прежние времена Братство было собранием людей, небезразличных к судьбе своей страны, вообще этого мира.
«Папа, — сказал ты, — прости, но кого сейчас волнуют судьбы мира? Только рыцарей из баллад — да и то они в последнее время теряют популярность, эти баллады. Мне лично, папа, ближе точка зрения тех, кто заботится о собственной семье, о замке, о фамильных владениях».
Отец пожал плечами и отпустил тебя, сказав напоследок: «Рано или поздно мир настигает человека — и тогда не спрячешься ни в семье, ни в замке… нигде». Ты улыбнулся и ушел к славе, блеску, вздохам красавиц, — и теперь, когда всё это у тебя есть, капитан, ты готов обменять всё это лишь на один такой разговор.
Не с кем меняться, капитан.
К'Дунель криво усмехнулся собственному отражению в пузатой ножке подсвечника. Аккуратно причесался костяным гребешком, потянулся за шкатулкой, лежавшей во внутреннем кармане. Привычным, жадным движением уложил щепоть порошка на тыльную сторону ладони, поднял руку — и замер вдруг от отвращения к самому себе. Золоченая поверхность подсвечника превратила Жокруа в пышнощекого уродца с махонькими поросячьими глазками, шеей-шестом и преогромным носом с пещерами ноздрей.
Змея язви этих исполнительных служанок, которые натирают подсвечники до зеркального блеска!
Капитан отвернулся, поглядел на рассыпанный порошок и решил, что сегодня обойдется без него. Кашу в мозгах расхлебывать, конечно, не хочется: горькая, — так ведь никто и не обещал другой.
Не обещали особых благ и при вступлении в Братство. Потому что, сколь бы ни был прав отец, называя запретников сборищем мистиков и юнцов, у которых в заднице детство не отыграло, а всё же принадлежать к ним было опасно. Церковь не раз устраивала облавы, причем те же монахи Стрекозы Стремительной, например, имели право являться в поместья с обысками, по одному лишь навету, не подкрепленному никакими доказательствами. (Много позже К'Дунель узнал, что таким образом Церковь, а часто и Корона избавлялись от неугодных; вот еще одна причина, по которой существование Братства было весьма выгодным для властей предержащих, равно как и причастность к Братству большинства знатных фамилий.)
Тем не менее уже одна церемония посвящения впечатляла: полутемный просторный зал, стен которого не разглядеть в полумраке, ряд свечей в виде обоюдоострых клинков, лица собравшихся скрыты за матерчатыми масками (что любопытно, изображающими не зверей, а людей — редкий случай), гулкий, как из колодца, голос, отдающий команды и зачитывающий строки из «Не-Бытия», новички неожиданно складным хором повторяют их.
Потом кое-кого из присутствовавших К'Дунель узнает, в том числе и господина Фейсала — последний сам откроется ему. Он же и расскажет молодому гвардейцу, тогда никакому еще не капитану, что Братство действительно состоит в основном из людей, мягко говоря, несерьезных. Но это — в основном, ибо есть и запретники другого сорта.
Их разговор будет происходить в парке фамильного замка, рядом с усыпальницей, куда только что унесли тело почившего отца. «В память о вашем батюшке, — скажет господин Фейсал, — я и решил побеседовать с вами. Он тоже был запретником другого сорта, и он считал, что вы, Жокруа, обладаете достаточно острым умом, чтобы стать одним из нас».
«Я уже стал», — осторожно заметил Жокруа.
«Я подразумеваю настоящих запретников. Тех, кто способен задумываться над причинами и связями высшего порядка, — его собеседник воздел очи к хмурому осеннему небу. — Тех немногих, кого Церковь, будь у нее такая возможность, действительно с удовольствием заточила бы в темницы. Я предлагаю вам немалый риск, но вместе с тем и немалые выгоды. Вы знаете, кто я, — и удивились бы, узнав, кто еще принадлежит к Братству».
«Но сударь, зачем я вам, и…»
«И зачем вам — мы? — завершил за него господин Фейсал. — Очень просто. Такие люди, как вы, Жокруа, просто необходимы настоящему Братству, а рекомендация вашего покойного батюшки — да будет он беспечен в новом перерождении — лучше любой верительной грамоты. Что же касается ваших интересов… начнем пока с весьма скорого повышения по службе. Я мог бы пообещать вам также славу, посулить приобщение к тайнам мироздания, но, во-первых, насколько мне известно, вы человек прагматичный (и я не считаю это дурным свойством, нет); во-вторых же, я не могу дать вам гарантий касательно славы, хотя бы гарантий того, что она будет не посмертной. А посмертная слава может интересовать всерьез лишь людей глупых, к которым я вас не отношу».
К'Дунель поблагодарил и обещал подумать над предложением. Господин Фейсал заверил его, что ни в коем случае не торопит: «Подумайте как следует, в таких делах спешка только вредит».
Жокруа хватило недели. Он уже достаточно долго пробыл при дворе, чтобы понять: без протекции, будь ты хоть самим Бердальфом Морепашцем, далеко не уплывешь, высоко не взлетишь. А после смерти отца связей у него не осталось — тем более, сравнимых с персоной господина Фейсала.
Поначалу быть «настоящим запретником» означало всего лишь выполнять кое-какие поручения, которые Жокруа передавали через посредников, — людей, часто и не подозревавших, кто и зачем пользуется их услугами. Поручения, впрочем, тоже не наводили на мысли о «тайнах мироздания» — скорее уж о каком-то маломощном заговоре то ли против Короны, то ли против Церкви, то ли всего лишь против цеховых старшин столицы — и не разберешь. К'Дунель не стремился к уточнениям подобного рода, он просто делал что должно, получая за это свои пряники.
Время кнута настало позже…
При мыслях о кнуте капитан поморщился, еще раз оглядел себя в зеркальце и решил, что пора отправляться в путь. Додумать он успеет по дороге, а пока, перед отъездом из столицы, предстоит совершить визиты к людям, назначенным ему в попутчики господином Фейсалом. И не стоит забывать про жонглера, который в фамильном Н'Адеровом экипаже небось уже вовсю пылит в сторону Ллусима.
«…Надо было в тот раз с ним не церемониться», — с досадой и некой долей брезгливости подумал К'Дунель.
И правда случай подвернулся подходящий, да вот капитан решил не пачкаться, к тому же он тогда не был точно уверен, слышал ли что-нибудь этот циркач или нет. Теперь уверен — осталось только найти мерзавца и организовать ему странствие во Внешние Пустоты. И при этом устроить ее так, чтобы люди Фейсала подтвердили: господин К'Дунель действовал, блюдя интересы Братства.
«Словом, — подытожил Жокруа, — сыграем втемную. Я не знаю, кого мне подсунул господин Фейсал, зато у меня припасен Ясскен; поглядим еще, „что он за птица и на что сгодится“.
Ох, не вовремя появился жонглер… а впрочем, вовремя никогда ничего не случается. Если он не Носитель, нет ничего проще, чем доказать обратное и убить его. А вот если наоборот…
Не допусти Сатьякал, чтобы он оказался Носителем!
К'Дунель спустился по лестнице на первый этаж, отдал верткому распорядителю ключ от кабинета и вышел на улицу. Рядом с Патленом пристроился зычногласый торговец, который прямо на мостовой, над наскоро разведенным костром зажаривал на вертеле бычью тушу. Народ охотно раскупал сочные, дымящиеся куски, наколотые на палочки.
— Будете, сударь? — подмигнул торговец К'Дунелю. — Свежачок, только забили. Он, представьте, сударь, тута одного господинчика пырнул рожищами; прям зверь хыщный, а не бык! Будете печеночку? Недорого беру.
К'Дунель чуть скривил губы, но бурчание в желудке превозмогло, он кивнул и потянулся за деньгами:
— Давай.
И не пожалел: печенка действительно оказалась отличной, правда немного горчила, но самую малость, почти незаметно.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Гвоздь исполняет «что-нибудь романтическое». Разгильдяй по имени Тойра. Мертвая змея и письмо от покойного графа. Дуйник умнеет, а папики становятся сильней. Вспоминая Твана-Дурака. К'Дунель в пути
По спирали времен
ожерельем имен
мы струимся, как мед,
позабыв слово «мертв»,
Но когда возвращаемся снова в тела мы,
то беспамятны вновь!
Отчего? — кто поймет…
Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь
— Лисса, лапушка, что ж вы одна скучаете, в самом-то деле! — Гвоздь приобнял служанку графини за плечико и щелкнул пальцами разносчице, чтобы принесла рогаликов в меду. В «Блудливом Единорожце» колыхалась обычная предвечерняя неразбериха, но жест Гвоздя был замечен и правильно истолкован. за последние полчаса здесь уразумели, что новые постояльцы при деньгах и не жмотистые, так что отнеслись к ним со всею внимательностью.
Миска с рогаликами и жбан с квасом оказались как нельзя кстати. Талисса сперва косилась на лестницу, что вела на второй этаж, к снятым комнатам, по графиня принимала ванну и спускаться не торопилась, поэтому «лапушка» кокетливо занялась угощеньями. Гвоздь галантничал, сыпал любезностями, цитировал поэтов (всё больше себя), наконец опустил руку с плечика пониже, и еще ниже, и еще — подруга дней дорожных не возражала.
Со стороны, наверное, они смотрелись презабавно, точнее, презабавно смотрелся Гвоздь: в одних портках, рубахе да накинутом поверх плаще. Но что поделаешь, если остальное белье пришлось отдать прачкам — Дальмин понес и до сих пор не вернулся, верно, подыскал себе какую постарательней да помогает полоскать; поласкает и придет, хорошо, если не к утру, а то замерзнешь тут, в одной рубахе…
— Экий вы талантливый, господин Кайнор! — сытой кошечкой промурлыкала Талисса. — Ну почитайте же что-нибудь еще, что-нибудь романци… — Она осеклась, заметив, как поскрипывает лестница, но увидела, что это всего лишь господин Туллэк, и замахала руками: — К нам, присоединяйтесь к нам!
— А не помешаю?
— Наоборот! — оживился Гвоздь. — Присаживайтесь. Как ваша нога, господин Туллэк?
Подобное радушие удивило врачевателя, но виду он не подал.
— Благодарствую, вроде угомонилась.
— Где там наши спутники? Благородная графиня всё еще изволит плескаться в бадье?
— М-м… полагаю, да. Во всяком случае, когда я проходил по коридору, Айю-Шун стоял на страже у ее дверей.
— Снаружи?.. Ох, простите великодушно, привычка к площадным шуткам дает о себе знать. Выпьете чего-нибудь? Квас или что покрепче?
Врачеватель решил ограничиться квасом и парочкой уцелевших рогаликов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89