во всяком случае попытался бы. А так… «Да что он может! — сердился на себя К'Дунель. — И никуда он не денется. Потом, потом разберемся».
Жонглер с каждой минутой уходил всё дальше, он, казалось капитану, учует погоню и потому может выкинуть один из своих фокусов, сбить со следа или навести на ложный след, или вообще попросту исчезнуть, раствориться безо всякого следа. И никак, ни за что нельзя было этого допустить!..
В один из дней, на очередной развилке Жокруа растерялся: две дороги из трех оказались достаточно широки, чтобы по любой из них проехала двуполка. И тогда Ясскен осторожно («я ничего не обещаю, вы понимаете…») предложил свою помощь. Сам, за миг до того, как к нему собирался обратиться капитан.
Трюньилец долго сидел у обочины, приткнувшись спиной к какой-то ободранной осине, прямо на брошенном на землю плаще. Закрыв глаза, он двигал помертвелыми губами и шевелил вытянутыми перед собой пальцами осторожно, как будто касался едва зажившей раны. (Потом он объяснил: «У Гвоздя есть свисток, который я когда-то дал ему. По этому свистку я его и нашел».) Наконец, когда прошло часа два или три, Ясскен поднялся и указал на нужную дорогу: «Туда!»
Потом они еще несколько раз прибегали к его помощи; чем ближе к Гвоздю, согласно расчетам К'Дунеля, они оказались, тем важнее было знать, где жонглер находится в данный момент сам. Меньше всего капитану хотелось, чтобы «господин Кайнор» заметил его.
— Уже уехали, — сообщила, подсаживаясь за столик, Элирса. Едва заметно скривилась, оглядев завсегдатаев «Единорожца», и добавила: — Позавчера, с рассветом.
Жокруа достал и развернул карту, хотя знал ее наизусть. На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ.
«Ну что же, пора действовать, капитан».
Он указал Клину на троицу мрачных молодцев, явно «лесных стражей», обсуждавших что-то у стойки. За старшего у них был чернобородый тип, у которого забавно оттопыривалось левое ухо, — но вряд ли кто-нибудь рискнул бы отпустить по этому поводу шутку-другую.
— А пригласите-ка к столу этих господ, любезный, — казал Жокруа. — Думаю, у меня для них есть предложение, от которого они не смогут отказаться.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«Ты не Рыжий, ты Ржавый!» О клетках и зеркалах. Найденыш: перемены в жизни. Разбойники, монахи и чародеи. И снова разбойники. Гвоздь ломает голову
Не молю ни о чем,
сплю, укрывшись плащом.
Но — не вписан в отчет,
в пляску не вовлечен.
Удивляются люди:
«В толпе — и отшельник?»
Улыбаюсь в ответ: «Вы, родные, о чем?»
Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь
На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ да одичалыми деревушками.
Переправу, хвала Сатьякалу, миновали без приключений и потерь; Матиль — та вообще пищала от переизбытка впечатлений. паромщик, бедняга, издергался на ее «а почему?..» отвечать.
Дальше тянулся тракт, вдоль которого и встречались упомянутые замки и деревушки. Труппа Жмуна этим путем странствовала редко, отдавая предпочтение южным маршрутам: и народу там побольше, и разбойников поменьше. Здесь, на севере, народ, конечно, промышлял по-разному: и охотой, и пчеловодством, и рыбной ловлей — но всё это были побочные занятия, а основным оставалось суровое в своей неприглядности облегчение чужих кошельков. В конце концов, и за дичь и за рыбу следовало (если по закону) платить владельцам земли, всяким там обнищавшим баронам да маркизам, а за ограбленных путников отчитываться не перед кем. Обманчивое, конечно, представление, но крайне популярное в умах здешнего населения.
Вспомнив всё это, Кайнор ощутимо затосковал по обществу Санандра с его булавами и красавицы Киколь, которая с завязанными глазами попадала из лука белке в глаз. Белок она, правда, жалела, но против людишек-душегубов рука б у Киколь не дрогнула. а здесь что? — хромой врачеватель, который и тетивы-то не натянет, Дальмин-рохля и куча баб-с. На пару с тайнангинцем, что ли, от злыдней отмахиваться? Так здешние «лесные стражи» по двое-трое не ходят, только кучно — не отмахаешься.
А с другой стороны — может, и пронесет? В конце концов, тракт, согласно неписаным законам здешних краев, — земля ничейная. То бишь, если свернешь в сторону, тебе почти наверняка свернут шею. А если никуда сворачивать не будешь, глядишь, и не заметят, позволят проехать. Встречаются в этих местах обычные дорожные трактирчики, где можно не бояться, заночевав, проснуться поутру в канаве, голым-босым.
Да и чернявая ведь знала, на что шла, когда выбирала этот путь — он самый короткий, а графинька страсть как поспешает к озеру.
О том, что самый короткий путь, как правило, не самый быстрый, Гвоздь решил ей не напоминать. Что толку нудить, если всё равно тебе в лучшем случае снова скажут о нехватке времени, а в худшем — снисходительно улыбнутся: «Я знаю, господин Кайнор».
У-удушил бы!..
А через пару дней Гвоздю вообще стало не до этих глупостей: разбойники, графинька-дура, короткие или длинные дороги.
Многих здешних трактирщиков он знал лично, его в этих краях тоже помнили — циркачи тут редко появляются, а труппа Жмуна всё-таки не из худших. Помнится, как-то раз довелось даже выступить на свадьбе у одного «лесного барона», пригласили.
Словом, Кайнору было с кем потрепаться, когда останавливались на ночлег. Но странно: хозяева трактиров, хоть и вели себя вроде радушно, в то же время дистанцию держали. Никакого панибратства, никаких «привет, старина! как поживаешь?», никакого доверительного трепа «за жизнь». В первый раз Гвоздь решил: обиделся на него трактирщик за что-то, — ну и Сатьякал с ним! Во второй — насторожился, но сделал вид, что ничего не заметил. В третьем по счету трактире, «Оторванном хвосте», не выдержал, поманил хозяина по имени Ролл-Упрямец, прижал в углу:
— Что за дела?!
— Ты это о чем? — чересчур уж спокойно спросил Ролл И взглядом показал, мол, руку-то с плеча убери.
— Не ряди меня в дураки, ладно? — процедил Гвоздь. — Вы что, сговорились все? В прошлый раз, помнится, нас здесь по-другому встречали. А теперь носы воротите, как от тухлятины.
Упрямец едва заметно качнул головой:
— Но ведь… в прошлый раз и ты в другой компании путешествовал. — Было видно, что он собирался не так ответить, да в последнюю минуту передумал, сдержался. — Раньше ты был жонглер Рыжий Гвоздь, поэтому к тебе и относились, как к жонглеру. А сейчас — гляди, в каком обществе ездишь, деньгами, говорят, соришь направо-налево. — (Что да, то да, часть причитающейся ему суммы графинька выдала еще в начале пути, на дорожные расходы. Гвоздь и расходовал помаленьку. Знал бы, что так будет, не тянул бы с собой столько вещей из боязни лишний раз одолжиться у чернявой; зато теперь он сам, в случае нужды, может ей ссудить под процент кругленькую сумму!)
— Кто ты теперь? — продолжал Упрямец. — Точно — не жонглер. Жонглер бы никогда в один экипаж с господами не сел. Знаешь, как тебя наши называют? Не Рыжий — Ржавый Гвоздь.
— Спасибо, — медленно произнес Кайнор. — Разъяснил болвану. Успокоил душу мятущуюся. Значит, «Ржавый»? Ну ладно, иди, Ролл, тебя клиенты заждались.
Тем вечером Гвоздь напился вусмерть. Графинька и Матиль с Талиссой давно поднялись к себе в комнаты, Айю-Шун тоже убрался, остались господин Туллэк и Дальмин. Кажется, они бы тоже с удовольствием отправились на боковую, но боялись, что Гвоздь без присмотра натворит делов. «Дур-рачье, — думал он, яростно терзая струны отобранной у местного игреца лютни. — Дур-рачье городское, оседлое. Захочу — так и так натворю! Вы мне, что ль, запретите?»
Клиенты в «Хвосте» были не то, что в городских тавернах, — всё больше мужики сурьезные, угрюмые, с бородато-усатыми рожами и блескучими глазенками. Медведи в рубахах! Разве ж они поймут?
А Гвоздь разве ж для них песню затянул?
Ах ржавчина что золото: горит огнем!
А времечко безжалостно — железных гнет.
В труху дубы, в безделицу — тела, дела.
Мечом тупым на деле ли — отрубишь длань?
Иль на веселом торжище себя продашь?
Задешево? втридорога? — какая блажь!
Что, «денежки»?! Под стеночкой, как тень, крадись!
И смерть твоя — ох, стерва же! — целует жизнь.
Как жижица болотная, сочится кровь.
Душа канючит: «Плохо мне!» — «Не прекословь!»
А спросят люди, где же, мол,
твоя душа? —
ты в рожу плюнь им вежливо,
подкинь деньжат.
Что души, жизни? — золото! — им дорожат…
Сколько тогда он рассыпал этих самых деньжат — не помнит, не считал. Только под утро мелькнула мыслишка-крыска: сори-сори, привлекай внимание «лесных стражей»; мелькнула — и пропала. Плевал он на «стражей» и ихних «баронов»! Плевал!
…Уже когда собирались выезжать из «Хвоста», Ролл-Упрямец сунул Гвоздю в руку мешочек с монетами.
— Считай, — сказал, — плата за песню. И вот еще что. У нас говорят так: влез в карету — будь графом. А графьев здесь, Гвоздь, не очень жалуют, ты учти. Особенно тех, которые раньше жонглерами были, а нынче «деньгами в рожу плюют». И обижаешься ты зря, Гвоздь. «Рыжий» это ведь и значит «ржавый», ты всегда таким был, только теперь тебя люди правильно назвали, делов-то.
Кайнор постоял, поглядел ему вслед… полез в экипаж. Ну не драться же с Упрямцем!
…да и что толку драться?!
Они ехали, двуполку трясло на ухабах, а Гвоздь всё таращился в оконце, на елки. Улыбался криво собственному отражению:
«Скажешь, не знал, что так будет, когда соглашался на эту поездочку? Знал. Потому и не хотел соглашаться. А согласился, потому что верил: с тобой не так, как со всеми. Тебя народ за гвоздилки уважает, а значит, многое простит.
Но скажи, для чего им тебя прощать?! Был свой в доску и вдруг сморгнулся в графские прислужники. Такого, брат не спускают.
А ведь и впрямь уважали тебя. Иначе бы давно уже валялся под забором с «пером» в боку да с двумя медными «очами» на глазах. Хотя… другому бы, кто помельче и незаметней, глядишь, и сошло бы с рук. Не заметили бы. А ты — Гвоздь, любимец публики. Публика — не девка публичная она ревнива и обид не прощает. Измен — тем более».
Отражение прищурило глаза.
«А может, наплевать? Паломничество на полпути всё равно ж не прервешь, так? Ну а как разберемся с этими ветеранами-заговорщиками — вернусь к Жмуну, если он к тому времени еще будет по стране колесить. С теми-то деньгами, что ему заплатили, вполне можно и осесть где-нибудь. Ну, осядет — к Агридду примкну, к Дэйнилу или к Нувинне-Попрыгунье. И — снова за старое!..»
Отражение в окошке отвернулось.
Потому что — понял вдруг он — не будет никакого «старого». Дело не в деньгах, которые заплатила графинька, их-то еще можно куда-нибудь пристроить: пропить, продуть в карты, купить наконец роскошную карету, набить доверху богатыми цацками и пустить под откос, — можно, можно с проклятущими деньгами что-нибудь сотворить!
Но письмо покойного Н'Адера под откос не пустишь.
Следующим вечером Гвоздь снова надрался. Уже не лез к очередному трактирщику с разговорами, просто накачивался дешевым пивом, которое почему-то отдавало свежей хвоей, да пьяно следил за посетителями. Пару раз порывался что-то сыграть, спеть, на худой конец пожонглировать ножами, но ножи предусмотрительные Дальмин с врачевателем куда-то успели попрятать (как? когда?! у-у, г-гады!..), играть было не на чем, петь — нечем: голос сел. А вот не хлобыщи, Гвоздь, столько холодного пива!
Еще и господин Туллэк клещом присосался: что ж вы, мол, разлюбезный наш, ведете себя… некрасиво. Кайнор ему: а я и не граф какой-нить, чтоб красиво себя вести!
«Но вы же в компании приличных людей! Да еще дамы с нами! И девочка маленькая!»
Вот тут врачеватель уел Гвоздя. Хотел он ответить в том смысле, что у Матиль папашка-то пьяницей был беспробудным, так что нечего, господин Туллэк, мне…
Не ответил.
— Пойдемте-ка на двор, — предложил, — пройдемся.
Здешние трактиры все были устроены по одному принципу и представляли собой нечто вроде хутора, где к собственно трактиру прилепилась масса зданий, больших, средних и совсем крошечных — там жила прислуга, содержали скотину и тому подобное.
Гвоздь отошел к дальнему забору, за которым темнел лес, прислонился спиной к покосившимся доскам и некоторое время просто смотрел на крыши домишек, на огоньки в окнах, вслушивался в ленивый брёх собак и шелест еловых ветвей за плечами.
То ли слова господина Туллэка, то ли свежий воздух сделали свое дело — Гвоздь протрезвел. Он дождался, пока подойдет врачеватель, и махнул рукой, указывая одновременно и на лес, и на зданьица:
— Вот почему.
— Что?
— Вот почему я — жонглер, а не, допустим, придворный бард.
Господин Туллэк сдержанно кашлянул и счел за лучшее промолчать. Он определенно считал, что елки вокруг трактира «Горячая уточка» вряд ли способны кого бы то ни было сделать жонглером.
— Ощущение свободы. По сути, то же, из-за чего вы так пылко защищали свой покой в Трех Соснах. Разве я не прав?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Жонглер с каждой минутой уходил всё дальше, он, казалось капитану, учует погоню и потому может выкинуть один из своих фокусов, сбить со следа или навести на ложный след, или вообще попросту исчезнуть, раствориться безо всякого следа. И никак, ни за что нельзя было этого допустить!..
В один из дней, на очередной развилке Жокруа растерялся: две дороги из трех оказались достаточно широки, чтобы по любой из них проехала двуполка. И тогда Ясскен осторожно («я ничего не обещаю, вы понимаете…») предложил свою помощь. Сам, за миг до того, как к нему собирался обратиться капитан.
Трюньилец долго сидел у обочины, приткнувшись спиной к какой-то ободранной осине, прямо на брошенном на землю плаще. Закрыв глаза, он двигал помертвелыми губами и шевелил вытянутыми перед собой пальцами осторожно, как будто касался едва зажившей раны. (Потом он объяснил: «У Гвоздя есть свисток, который я когда-то дал ему. По этому свистку я его и нашел».) Наконец, когда прошло часа два или три, Ясскен поднялся и указал на нужную дорогу: «Туда!»
Потом они еще несколько раз прибегали к его помощи; чем ближе к Гвоздю, согласно расчетам К'Дунеля, они оказались, тем важнее было знать, где жонглер находится в данный момент сам. Меньше всего капитану хотелось, чтобы «господин Кайнор» заметил его.
— Уже уехали, — сообщила, подсаживаясь за столик, Элирса. Едва заметно скривилась, оглядев завсегдатаев «Единорожца», и добавила: — Позавчера, с рассветом.
Жокруа достал и развернул карту, хотя знал ее наизусть. На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ.
«Ну что же, пора действовать, капитан».
Он указал Клину на троицу мрачных молодцев, явно «лесных стражей», обсуждавших что-то у стойки. За старшего у них был чернобородый тип, у которого забавно оттопыривалось левое ухо, — но вряд ли кто-нибудь рискнул бы отпустить по этому поводу шутку-другую.
— А пригласите-ка к столу этих господ, любезный, — казал Жокруа. — Думаю, у меня для них есть предложение, от которого они не смогут отказаться.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«Ты не Рыжий, ты Ржавый!» О клетках и зеркалах. Найденыш: перемены в жизни. Разбойники, монахи и чародеи. И снова разбойники. Гвоздь ломает голову
Не молю ни о чем,
сплю, укрывшись плащом.
Но — не вписан в отчет,
в пляску не вовлечен.
Удивляются люди:
«В толпе — и отшельник?»
Улыбаюсь в ответ: «Вы, родные, о чем?»
Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь
На запад от Сьемтской переправы начинались сплошные леса с редкими вкраплениями замков не слишком богатых господ да одичалыми деревушками.
Переправу, хвала Сатьякалу, миновали без приключений и потерь; Матиль — та вообще пищала от переизбытка впечатлений. паромщик, бедняга, издергался на ее «а почему?..» отвечать.
Дальше тянулся тракт, вдоль которого и встречались упомянутые замки и деревушки. Труппа Жмуна этим путем странствовала редко, отдавая предпочтение южным маршрутам: и народу там побольше, и разбойников поменьше. Здесь, на севере, народ, конечно, промышлял по-разному: и охотой, и пчеловодством, и рыбной ловлей — но всё это были побочные занятия, а основным оставалось суровое в своей неприглядности облегчение чужих кошельков. В конце концов, и за дичь и за рыбу следовало (если по закону) платить владельцам земли, всяким там обнищавшим баронам да маркизам, а за ограбленных путников отчитываться не перед кем. Обманчивое, конечно, представление, но крайне популярное в умах здешнего населения.
Вспомнив всё это, Кайнор ощутимо затосковал по обществу Санандра с его булавами и красавицы Киколь, которая с завязанными глазами попадала из лука белке в глаз. Белок она, правда, жалела, но против людишек-душегубов рука б у Киколь не дрогнула. а здесь что? — хромой врачеватель, который и тетивы-то не натянет, Дальмин-рохля и куча баб-с. На пару с тайнангинцем, что ли, от злыдней отмахиваться? Так здешние «лесные стражи» по двое-трое не ходят, только кучно — не отмахаешься.
А с другой стороны — может, и пронесет? В конце концов, тракт, согласно неписаным законам здешних краев, — земля ничейная. То бишь, если свернешь в сторону, тебе почти наверняка свернут шею. А если никуда сворачивать не будешь, глядишь, и не заметят, позволят проехать. Встречаются в этих местах обычные дорожные трактирчики, где можно не бояться, заночевав, проснуться поутру в канаве, голым-босым.
Да и чернявая ведь знала, на что шла, когда выбирала этот путь — он самый короткий, а графинька страсть как поспешает к озеру.
О том, что самый короткий путь, как правило, не самый быстрый, Гвоздь решил ей не напоминать. Что толку нудить, если всё равно тебе в лучшем случае снова скажут о нехватке времени, а в худшем — снисходительно улыбнутся: «Я знаю, господин Кайнор».
У-удушил бы!..
А через пару дней Гвоздю вообще стало не до этих глупостей: разбойники, графинька-дура, короткие или длинные дороги.
Многих здешних трактирщиков он знал лично, его в этих краях тоже помнили — циркачи тут редко появляются, а труппа Жмуна всё-таки не из худших. Помнится, как-то раз довелось даже выступить на свадьбе у одного «лесного барона», пригласили.
Словом, Кайнору было с кем потрепаться, когда останавливались на ночлег. Но странно: хозяева трактиров, хоть и вели себя вроде радушно, в то же время дистанцию держали. Никакого панибратства, никаких «привет, старина! как поживаешь?», никакого доверительного трепа «за жизнь». В первый раз Гвоздь решил: обиделся на него трактирщик за что-то, — ну и Сатьякал с ним! Во второй — насторожился, но сделал вид, что ничего не заметил. В третьем по счету трактире, «Оторванном хвосте», не выдержал, поманил хозяина по имени Ролл-Упрямец, прижал в углу:
— Что за дела?!
— Ты это о чем? — чересчур уж спокойно спросил Ролл И взглядом показал, мол, руку-то с плеча убери.
— Не ряди меня в дураки, ладно? — процедил Гвоздь. — Вы что, сговорились все? В прошлый раз, помнится, нас здесь по-другому встречали. А теперь носы воротите, как от тухлятины.
Упрямец едва заметно качнул головой:
— Но ведь… в прошлый раз и ты в другой компании путешествовал. — Было видно, что он собирался не так ответить, да в последнюю минуту передумал, сдержался. — Раньше ты был жонглер Рыжий Гвоздь, поэтому к тебе и относились, как к жонглеру. А сейчас — гляди, в каком обществе ездишь, деньгами, говорят, соришь направо-налево. — (Что да, то да, часть причитающейся ему суммы графинька выдала еще в начале пути, на дорожные расходы. Гвоздь и расходовал помаленьку. Знал бы, что так будет, не тянул бы с собой столько вещей из боязни лишний раз одолжиться у чернявой; зато теперь он сам, в случае нужды, может ей ссудить под процент кругленькую сумму!)
— Кто ты теперь? — продолжал Упрямец. — Точно — не жонглер. Жонглер бы никогда в один экипаж с господами не сел. Знаешь, как тебя наши называют? Не Рыжий — Ржавый Гвоздь.
— Спасибо, — медленно произнес Кайнор. — Разъяснил болвану. Успокоил душу мятущуюся. Значит, «Ржавый»? Ну ладно, иди, Ролл, тебя клиенты заждались.
Тем вечером Гвоздь напился вусмерть. Графинька и Матиль с Талиссой давно поднялись к себе в комнаты, Айю-Шун тоже убрался, остались господин Туллэк и Дальмин. Кажется, они бы тоже с удовольствием отправились на боковую, но боялись, что Гвоздь без присмотра натворит делов. «Дур-рачье, — думал он, яростно терзая струны отобранной у местного игреца лютни. — Дур-рачье городское, оседлое. Захочу — так и так натворю! Вы мне, что ль, запретите?»
Клиенты в «Хвосте» были не то, что в городских тавернах, — всё больше мужики сурьезные, угрюмые, с бородато-усатыми рожами и блескучими глазенками. Медведи в рубахах! Разве ж они поймут?
А Гвоздь разве ж для них песню затянул?
Ах ржавчина что золото: горит огнем!
А времечко безжалостно — железных гнет.
В труху дубы, в безделицу — тела, дела.
Мечом тупым на деле ли — отрубишь длань?
Иль на веселом торжище себя продашь?
Задешево? втридорога? — какая блажь!
Что, «денежки»?! Под стеночкой, как тень, крадись!
И смерть твоя — ох, стерва же! — целует жизнь.
Как жижица болотная, сочится кровь.
Душа канючит: «Плохо мне!» — «Не прекословь!»
А спросят люди, где же, мол,
твоя душа? —
ты в рожу плюнь им вежливо,
подкинь деньжат.
Что души, жизни? — золото! — им дорожат…
Сколько тогда он рассыпал этих самых деньжат — не помнит, не считал. Только под утро мелькнула мыслишка-крыска: сори-сори, привлекай внимание «лесных стражей»; мелькнула — и пропала. Плевал он на «стражей» и ихних «баронов»! Плевал!
…Уже когда собирались выезжать из «Хвоста», Ролл-Упрямец сунул Гвоздю в руку мешочек с монетами.
— Считай, — сказал, — плата за песню. И вот еще что. У нас говорят так: влез в карету — будь графом. А графьев здесь, Гвоздь, не очень жалуют, ты учти. Особенно тех, которые раньше жонглерами были, а нынче «деньгами в рожу плюют». И обижаешься ты зря, Гвоздь. «Рыжий» это ведь и значит «ржавый», ты всегда таким был, только теперь тебя люди правильно назвали, делов-то.
Кайнор постоял, поглядел ему вслед… полез в экипаж. Ну не драться же с Упрямцем!
…да и что толку драться?!
Они ехали, двуполку трясло на ухабах, а Гвоздь всё таращился в оконце, на елки. Улыбался криво собственному отражению:
«Скажешь, не знал, что так будет, когда соглашался на эту поездочку? Знал. Потому и не хотел соглашаться. А согласился, потому что верил: с тобой не так, как со всеми. Тебя народ за гвоздилки уважает, а значит, многое простит.
Но скажи, для чего им тебя прощать?! Был свой в доску и вдруг сморгнулся в графские прислужники. Такого, брат не спускают.
А ведь и впрямь уважали тебя. Иначе бы давно уже валялся под забором с «пером» в боку да с двумя медными «очами» на глазах. Хотя… другому бы, кто помельче и незаметней, глядишь, и сошло бы с рук. Не заметили бы. А ты — Гвоздь, любимец публики. Публика — не девка публичная она ревнива и обид не прощает. Измен — тем более».
Отражение прищурило глаза.
«А может, наплевать? Паломничество на полпути всё равно ж не прервешь, так? Ну а как разберемся с этими ветеранами-заговорщиками — вернусь к Жмуну, если он к тому времени еще будет по стране колесить. С теми-то деньгами, что ему заплатили, вполне можно и осесть где-нибудь. Ну, осядет — к Агридду примкну, к Дэйнилу или к Нувинне-Попрыгунье. И — снова за старое!..»
Отражение в окошке отвернулось.
Потому что — понял вдруг он — не будет никакого «старого». Дело не в деньгах, которые заплатила графинька, их-то еще можно куда-нибудь пристроить: пропить, продуть в карты, купить наконец роскошную карету, набить доверху богатыми цацками и пустить под откос, — можно, можно с проклятущими деньгами что-нибудь сотворить!
Но письмо покойного Н'Адера под откос не пустишь.
Следующим вечером Гвоздь снова надрался. Уже не лез к очередному трактирщику с разговорами, просто накачивался дешевым пивом, которое почему-то отдавало свежей хвоей, да пьяно следил за посетителями. Пару раз порывался что-то сыграть, спеть, на худой конец пожонглировать ножами, но ножи предусмотрительные Дальмин с врачевателем куда-то успели попрятать (как? когда?! у-у, г-гады!..), играть было не на чем, петь — нечем: голос сел. А вот не хлобыщи, Гвоздь, столько холодного пива!
Еще и господин Туллэк клещом присосался: что ж вы, мол, разлюбезный наш, ведете себя… некрасиво. Кайнор ему: а я и не граф какой-нить, чтоб красиво себя вести!
«Но вы же в компании приличных людей! Да еще дамы с нами! И девочка маленькая!»
Вот тут врачеватель уел Гвоздя. Хотел он ответить в том смысле, что у Матиль папашка-то пьяницей был беспробудным, так что нечего, господин Туллэк, мне…
Не ответил.
— Пойдемте-ка на двор, — предложил, — пройдемся.
Здешние трактиры все были устроены по одному принципу и представляли собой нечто вроде хутора, где к собственно трактиру прилепилась масса зданий, больших, средних и совсем крошечных — там жила прислуга, содержали скотину и тому подобное.
Гвоздь отошел к дальнему забору, за которым темнел лес, прислонился спиной к покосившимся доскам и некоторое время просто смотрел на крыши домишек, на огоньки в окнах, вслушивался в ленивый брёх собак и шелест еловых ветвей за плечами.
То ли слова господина Туллэка, то ли свежий воздух сделали свое дело — Гвоздь протрезвел. Он дождался, пока подойдет врачеватель, и махнул рукой, указывая одновременно и на лес, и на зданьица:
— Вот почему.
— Что?
— Вот почему я — жонглер, а не, допустим, придворный бард.
Господин Туллэк сдержанно кашлянул и счел за лучшее промолчать. Он определенно считал, что елки вокруг трактира «Горячая уточка» вряд ли способны кого бы то ни было сделать жонглером.
— Ощущение свободы. По сути, то же, из-за чего вы так пылко защищали свой покой в Трех Соснах. Разве я не прав?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89