— У меня тут прихворнул парнишка. Раб. Упрямое и никчемное создание. Но он страдает, и я хотел бы, чтобы ты его осмотрел. Учти только, что больше двух кувшинов пальмового вина ты от меня за его излечение не получишь! — поспешно предупредил он. — Бестолковый мибу и этого-то не стоит, а мне надоело оставаться внакладе из-за своего мягкосердечия.
— Тогда тебе нет нужды тревожить своими просьбами нашего глубокоуважаемого спутника, — заверил трактирщика Аджам, лукаво поблескивая совершенно трезвыми, несмотря на выпитое, глазами. — Посещая особняки самых высокородных Небожителей и дома самых богатых купцов столицы, он зарабатывает за день столько, что может купить все хранящиеся в твоем подвале запасы вина. Да еще и с халупой твоей, чадами и домочадцами в придачу. Верно я говорю, Эврих?
— Верно, — без всякого энтузиазма подтвердил аррант и, нехотя поднимаясь с циновки, велел: — Веди к своему рабу. Поглядим, что за беда с ним приключилась.
Хамдан и Аджам, отставляя чашки и гася улыбки, последовали за ним. Позубоскалить они были мастера и выпить не дураки, но дело свое знали в совершенстве. Глядя на их ухватки, хозяин «Веселой калебасы» если и имел какие-то сомнения относительно чудного арранта, окончательно уверовал, что тот и впрямь господин не из последних: этакие сметливые ребята кого попало охранять не станут. Наболтать можно всякого, но он-то за свою жизнь на умельцев-костоломов насмотрелся и коли не с первого взгляда, то уж с третьего-то безошибочно отличал их от горластых щенков, мастерящихся под крутых парней. И потому уверять их в том, что лекарю-арранту в его заведении ничего не грозит, не стал: все равно не поверят.
Взяв светильник, он провел посетителей по длинному коридору мимо поварни, на которой мальчишка со стряпухой выскребали котлы, и распахнул дверь и крохотную каморку. Два тощих тюфяка на полу с проходом между ними и пара кособоких сундучков в изголовьях, на одном из которых горел масляный светильник, составляли всю ее обстановку. На тюфяке, что по правую руку от двери, ворочался, стонал, всхлипывал и что-то бормотал сквозь зубы мальчишка лет пятнадцати. Сидящая на противоположном тюфяке поджав под себя ноги женщина с плоским, невыразительным лицом исполняла роль сиделки. Делала она это явно не по своей воле и без всякой охоты: влажные тряпицы, наложенные на лоб парнишки, сбились, чаша, из которой следовало поить больного, была пуста, да и взирала на него плосколицая скорее с пренебрежительной скукой, чем с сочувствием.
— Та-ак… — протянул Эврих, насмотревшийся уже и на рабские клетушки, и на способы врачевания в этом добросовестно изведшем лекарей краю. — Что же за несчастье твоего мальчишку постигло?
Хозяину постоялого двора не хотелось объяснять арранту, что парнишка был сущим бедствием, не иначе как посланным в наказание ему и его домашним самим Хаг-Хагором за все их прегрешения. Купив его на невольничьем рынке, он совершил ошибку, но кто бы мог заподозрить, что симпатичный паренек окажется самым дерзким, лживым и шкодливым из виденных им когда-либо рабов? Поистине непростительной глупостью было то, что он, вместо того чтобы, уверившись в этом, тотчас сбыть парня с рук, вознамерился приручить его и перевоспитать. Ведь любому дурню было ясно, что толку от этого не будет, ибо парню ничего не стоило вывалить в котел с похлебкой полчашки злющего толченого перца, намазать циновку бесцветной смолой, запереть кого-нибудь из посетителей в нужнике или подсунуть в постель своему хозяину водяную гадюку с вырванными зубами.
Своими злобными проделками он настроил против себя решительно всех, и, когда Зита застала шкодливца в чулане со своей дочерью, терпение ее лопнуло. Непонятно, правда, почему рослая дочь стряпухи сама не намяла паршивцу бока, но он бы на месте Зиты тоже в подробности вдаваться не стал. Раб из племени мибу, пристававший к свободной уроженке Города Тысячи Храмов, заслуживал того, чтобы ему переломали кости, и, если бы не заплаченные за гаденыша деньги, он охотно отдал бы его в руки городских стражников для показательной казни…
— Тартунг подрался со стряпухой, а тут подоспел ее муж… — не вдаваясь в подробности, сообщил трактирщик.
— Два-три ребра сломаны, и бок ошпарен. Скверно ошпарен, не говоря уже о синяках, царапинах и ушибах, — пробормотал Эврих, быстро осмотревший паренька, болезненно вскрикивавшего от пытливых прикосновений арранта и жалобным голосом звавшего кого-то то на своем родном диалекте, то на языке Мавуно. — Чем это ты его опоил, что он ничего не соображает?
— Обезболивающий настой мака. Моя служанка…
— Все ясно. Она же и дрянью этой его намазала? Распорядись, чтобы мне принесли теплой воды и чистых тряпок.
Эврих раскрыл сумку, с которой не расставался, выходя из «Мраморного логова», и начал перебирать рассованные по многочисленным кармашкам скляночки и пузырьки, прислушиваясь невольно к бормотанию Тартунга.
Ребра — это ерунда. А вот бок парню здорово кипятком обварили. Мазь, наложенная служанкой трактирщика, могла только помешать заживлению ожогов. Ее следовало смыть, а парня напоить составом, приготовленным из сивокропника, астролюма и корней барашника. Травниц, хвала Богам Небесной Горы, эти придурки за косы на воротах домов не вешали, и хотя сыскать их было не просто, многими полезными ингредиентами для составления лекарств ему удалось здесь разжиться. Так что, ежели внутри у Тартунга ничего не отбито, он, глядишь, уже завтра на ноги встанет и через месяц-другой окончательно о драке со стряпухой и ее муженьком позабудет. Тартунг… Когда-то он это имя уже слыхал… Или похожее…
— Не надо! — чуть слышно простонал парень. — Не надо рвать!.. Мама, не позволяй им… Тави, скажи… Он взошел на Мать Мибу и обозрел ущелье Гудящего ветра…
— «Ущелье Гудящего ветра»? — повторил Эврих и, возложив руки на плечи мальчишки, легонько подтолкнул его одурманенное сознание. — Пепонго. Они напали внезапно.
— Они сожгли Катику, — неожиданно внятно произнес Тартунг. — Они ловили беглецов и выкуривали спрятавшихся в погребах. А Тави с мамой так и не пришли… Мама…
— Узитави не было в деревне, когда в нее ворвались пепонго, — подсказал Эврих, не обращая внимания на уставившихся на него телохранителей и трактирщика.
— Проклятые карлики! Они превратили нас в рабов!.. Но мама и Тави спаслись… Их не было в Катике… Великий Дракон уберег их…
— Нумия очень горевала о своем младшем сыне, — сказал Эврих, подумав, что Тартунг ошибается относительно того, что его мать сумела уберечься от пепонго.
Возвращаясь с работы на дальнем огороде, они с дочерью увидели, что Катика пылает. Отослав Узитави, Нумия бросилась туда, чтобы вытащить его из горящей деревни, но у околицы ее заметили воинственные пигмеи. Убегая от них, она сломала ногу, и остается только дивиться тому, что напавшие на деревню мибу карлики не прикончили ее на месте, а унесли в свой поселок и вылечили.
— Мама… — прошептал Тартунг, и слезы потекли из его глаз.
— Откуда ты знаешь язык мибу, почтеннейший? — не в силах скрыть своего изумления и любопытства, поинтересовался хозяин «Веселой калебасы».
— Твоя служанка не отличается расторопностью, — проворчал Эврих вместо ответа. Поднялся с колен и предложил: — Если ты не особенно дорожишь этим мальчишкой, я готов его у тебя купить. На ноги он поутру, может, и встанет, но боли его будут мучить еще месяца два, и убытка от него тебе будет больше, чем прибытка. Так что много не запрашивай, не дам.
— Ты его знаешь? — оживился трактирщик.
— Нет. Но когда-то я начал учиться говорить на диалекте мибу и хотел бы освежить и пополнить свои знания. Язык, на котором тебе не с кем говорить, — мертвый язык.
«Крутит, ох крутит аррант! Есть у него корысть приобрести Тартунга! Язык мибу решил вспомнить, как же, так я тебе и поверил! — мысленно возопил трактирщик, но тут же сам себя и одернул: — Да мне-то до этого какое дело? Пусть он хоть спит с ним, хоть на куски его режет и ест, хоть желчь из него выцеживает для изготовления мазей, коими Небожителей пользует! Заплатит ежели дакков двадцать, так я в великом барыше останусь. Завтра же с глаз долой отправлю и как звать забуду».
— Я продам тебе его. И дорожиться не стану. Сорок дакков, и он твой.
Они поспорили, поторговались, и к тому времени, когда плосколицая rope-сиделка принесла наконец корчагу с теплой водой и несколько относительно чистых лоскутов, Тартунг перешел в собственность Эвриха, а трактирщик, спрятав в карман замурзанного фартука двадцать две серебряные монеты, возблагодарил Великого Духа за то, что тот привел чудного арранта в «Веселую калебасу».
* * *
Город Тысячи Храмов был поистине великолепен, чего никак нельзя было сказать о жизни его обитателей. Признаки готовящейся войны были заметны во всем. О ней, хотя и вполголоса, говорили и Небожители и простолюдины, причем последние — без особого восторга. Неудачи на востоке Мономатаны были еще свежи в памяти обитателей столицы, а успехи на западе, где за последние пять лет были образованы три новые провинции — на землях пепонго и территориях, примыкающих к Аскулу, — обошлись империи столь дорого, что грядущая война представлялась здравомыслящим людям величайшим бедствием, избежать которого не было, увы, ни малейшей возможности. Даже богатые купцы, для которых война, как известно, не веревка, а дойная коровка, начинали хмуриться, слыша бодрые песни выступавших на базарах чохышей, красочно описывавших грядущее взятие Мельсины доблестными зузбарами, богатства саккаремских толстосумов, красоту и покладистость тамошних дев и сладость виноградных вин. Песенки эти отчетливо смердели золотом Кешо, и только дураку было непонятно, что коль скоро все имеет свою цену, то за победу над Саккаремом — ежели ее удастся одержать — заплатить придется очень и очень дорого. Обитатели Мавуно, и Мванааке в особенности, не были дикарями и прекрасно понимали: кровь их сыновей не стоит ни золота, ни драгоценных каменьев, ни земель и рабов, ни саккаремских вин, не идущих, кстати, ни в какое сравнение с местной фруктовой или рисовой водкой.
Никто, понятное дело, не говорил вслух, что Кешо весьма дурной правитель и никудышный военачальник. Это само собой подразумевалось. И тем не менее на верфях строились новые и новые джиллы — в основном транспортные, для перевозки войск. По всей империи сновали вербовщики, и в Пиет и другие военные лагеря стекались новобранцы: обнищавшие селяне и ремесленники, которых обучали умению владеть копьем, луком и мечом. Оружейники работали не покладая рук, пополнялись запасы риса, зерна и муки. Из прибрежных поселков в столицу везли вяленую и соленую рыбу, в деревнях и поместьях Небожителей коптили и сушили мясо.
Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений, что новой жертвой император избрал Саккарем, где, если верить слухам, опять было неспокойно. При всей своей самоуверенности Кешо все же не решился трогать Аррантиаду — своего ближайшего северного соседа. Некогда аррантские лагиоры уже промаршировали по улицам Города Тысячи Храмов, дабы отучить имперских корабельщиков от скверной привычки потрошить чужие суда, и у Кешо были все основания опасаться, что, высадив войска в гаванях Аланиола, Лаваланги или Арра, он вскоре не только услышит печальные известия об их судьбе, но и увидит из окон своего дворца входящую в Мванаакский залив армаду галер и транспортных судов Царя-Солнца, терпение коего и без того испытывал непозволительно долго.
Приглядываясь к тому, что происходит вокруг, и прислушиваясь к разговорам окружающих, Эврих все чаще задумывался о том, что ему пора уносить ноги из Города Тысячи Храмов, причем по возможности скорее, ибо чем дольше он будет с этим тянуть, тем труднее окажется осуществить задуманное. Помимо того, что он не хотел оказаться в Мванааке, когда император начнет войну, справедливо полагая, что чужеземцев здесь в этом случае постигнет участь колдунов и врачевателей, имелись у него и личные причины, дабы всерьез позаботиться о скорейшем отплытии из столицы Мавуно.
Одной из этих причин была Нжери. В благословенном Саккареме, где неискоренима вера в Богиню-Прародительницу, бытует пословица: «Если женщина удовлетворена — удовлетворен весь мир». В высказывании этом содержался глубокий смысл, однако сложность заключалась в том, что удовлетворить большинство женщин было практически невозможно. Газахлар, равно как и Эврих, выказал себя простаком, полагая, что, получив позволение мужа невозбранно жить со своим возлюбленным и завести, если пожелает, ребенка, она успокоится и, преисполнившись благодарности к супругу, постарается создать в «Мраморном логове» атмосферу уюта и доброжелательности. Ничуть не бывало. Тихая и спокойная, а точнее, равнодушная ко всему на свете Нжери, словно пробудившись с появлением в доме Эвриха от долгой спячки и обнаружив, что окружающий ее мир далек от совершенства, взялась переделывать его на свои лад с прямо-таки устрашающим рвением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58