* * *
Совершая ежедневную прогулку по императорским садам, Ильяс с замиранием сердца ожидала начала наводнения. Несколько раз в течение ее жизни северный ветер принимался гнать воды Гвадиары вспять, отчего приречные районы столицы уподоблялись гигантскому болоту. Люди гибли десятками, иногда сотнями. Жрецы всех без исключения Богов утверждали, что бедствие это ниспослано жителям Мванааке за грехи их. Вот только страдали почему-то от разливов Гвадиары преимущественно кварталы бедноты, а для обитателей особняков, стоящих на Рассветных и Закатных Холмах, они превращались в занимательнейшие зрелища. Осознание несправедливости происходящего пришло к Ильяс на двенадцатом году жизни, и с тех самых пор она втайне от всех страшилась, что когда-нибудь Великий Дух, преисполнившись гнева, решит исправить упущение и вознесет равнины, а горы низринет, превратив в дно морское. Либо нашлет такую волну, которая слизнет с лица земли и особняки Небожителей, и императорский дворец, трусливо вскарабкавшиеся на вершины приречных холмов.
Упоминания о подобных бедствиях часто встречались в сказках и легендах, и, быть может наслушавшись их, юная форани просыпалась в испарине и с криком на устах вскакивала на кровати, к которой — нет-нет, ей это не привиделось подступали воды разгневанной Гвадиары. Теперь же она с нетерпением ждала окончания сезона дождей, и стоило ей закрыть глаза, как перед ней возникало видение мутных, яростно ревущих волн, под которыми скрывается императорский дворец, ставший для Ильяс олицетворением всего подлого, низменного и греховного…
Но и ветер с моря не оправдал ее надежд. Долгожданный, он заставил шушукаться и шелестеть кустарник, оборвал красно-желтую листву с оплетающих перголы, беседки и галереи виноградных лоз, покачал скрипучие пальмы, похожие на исполинских знаменосцев, подающих перистыми листьями-флагами сигналы рыбачьим и торговым судам. Взбаламутил и без того мутные и нечистые воды Гвадиары и затих. Умчался, проклятый, в дальние края, и совсем стало тошно жить в знойном, гнетущем, вызывающем испарину по всему телу мареве.
Ильяс осторожно выглянула из беседки и отыскала глазами стражников, приставленных сопровождать ее во время прогулок по императорским садам. Они, как обычно, уселись на скамью подле статуи Амгуна-Солнцевращателя и, сделав по глотку из предусмотрительно захваченной калебасы, начали лениво метать кости, дабы скоротать время ожидания.
«Играйте, голуби! Пейте, развлекайтесь и веселитесь впрок, ибо не скоро вам теперь представится такая возможность!» — прошипела форани и, опустившись на четвереньки, поползла к обвитой плющом галерее, ведущей на третью террасу садов.
Она не желала зла именно этим стражникам, но и раскаяния по поводу ожидавшего их за ее побег наказания не испытывала. Точно так же, как не испытывала ни волнения, ни радости от сознания того, что очень скоро окажется далеко-далеко от Города Тысячи Храмов, императорского дворца, занятого подготовкой к свадебным торжествам Кешо, и дважды предавшего ее отца. Ведь и сама она тогда станет предательницей, оставив во дворце крохотного Хутама, так доверчиво тянувшего к ней свои пухленькие ручки и невнятно, но счастливо ворковавшего и гукавшего при виде матери…
— Стоп! А ну-ка прекрати! — приказала себе Ильяс. — Ничего плохого с твоим крошкой не случится! Он нужен Кешо, и потому тот будет беречь его как зеницу ока…
Око, возникшее перед внутренним взором Ильяс, было, однако, не тускло-черным, как у Кешо, а золотым — Таанретовым. И это было поистине ужасно. Думать об этом тоже не следовало. Думать надобно было о Нганье, ждущей ее в условленном месте у ограды императорских садов, и об Усугласе, купившем для них места на судне, отплывающем нынешним вечером в Кидоту. Последнем, быть может, судне, отправляющемся из Мванааке в Кидоту, о близкой войне с которой во дворце говорят как о деле решенном. Зачем закладывать верфи, расширять рудники и усовершенствовать оборудование шахт, если можно попросту ограбить богатого соседа, пополнив тем самым быстро пустеющую казну, снискав себе немеркнущую славу и к тому же походя заткнув глотки всем недовольным? О, как прав был Таанрет, говоря, что Кешо не склонен обременять себя поисками сложных путей!
Добравшись до галереи, Ильяс поднялась на ноги, отряхнула ладони и, уже не скрываясь, спустилась по мраморной лестнице на третью террасу. Больше таиться было не от кого. Стражники, привыкшие к ее причудам, не сунутся в облюбованную ею беседку до сумерек, а в императорские сады после свержения Димдиго Небожители стали заглядывать редко. Праздничные гулянья, поездки в гости и многое-многое другое осталось в прошлой жизни не только для Ильяс, но и для подавляющего большинства обитателей Города Тысячи Храмов. И после того, как Кешо официально объявил себя «Сберегателем императора Хутама», едва ли что-нибудь изменится к лучшему в обозримом будущем.
Для нее во всяком случае не изменится, ибо воспоминания о собственной доверчивости будут преследовать ее до конца дней. Хотя, если разобраться, не так уж и велика ее вина. Ведь ежели не верить родному отцу, то кому же тогда вообще можно доверять? Да и что бы изменилось, догадайся она своевременно о чудовищной шутке, сыгранной с нею Газах л аром? Саму бы ее сволокли в дворцовые застенки, а Таанрету тотчас же перерезали глотку. Для него-то, впрочем, это, быть может, оказалось бы наилучшим выходом…
А ведь, глядя на него из окна, выходящего в один из дворцовых двориков, она почти поверила, что все худшее уже позади! Предстоящая свадьба представлялась ей слишком суровой карой за глупость, и все же это была приемлемая цена за жизнь и свободу Таанрета. В те недолгие мгновения, пока чудом уцелевшие во время бойни в «Мраморном логове» Валихамун и Гордас вели его к лошадям, ожидавшим их за невысокой оградой дворика, она испытывала не только щемящую боль утраты, но и гордость, чувство удовлетворения от исполненного долга и незнакомую ей прежде радость самопожертвования…
Разумеется, она видела, что Таанрет пару раз споткнулся, что его качает из стороны в сторону, словно корабельщика после шторма или подгулявшего ремесленника, но едва ли можно было ожидать от раненого, проведшего несколько суток в дворцовых застенках, чтобы он выглядел бодрым, жизнерадостным и преисполненным сил. Скверное предчувствие кольнуло ее, лишь когда Таанрет попытался сесть в седло своего любимца. С первого раза это ему не удалось, но молочно-белый конь с удивительными светло-карими глазами опустился перед хозяином на колени, и Ильяс подумала: что-то здесь не так. Однако задержаться на этой мысли себе не позволила Да и Газахлар, заметив, вероятно, как дрогнуло ее лицо, поспешил отвлечь дочь от невеселого зрелища: «Ты видишь, он жив и почти здоров. Твое условие выполнено. Не пора ли и тебе исполнить обещанное?»
На следующий день Нганья принесла Хутама во дворец и, оставшись наедине с Ильяс, сообщила, что Таанрет вместе с Валихамуном и Гордасом рано поутру отплыл из Мванааке на торговом корабле, направляющемся в Мельсину. У ее мужа еще оставалось немало сторонников в столице и даже среди дворцовой челяди, так что тайным его отъезд оказался только для нелюбопытных. Но Кешо, надобно думать, и не делал из этого особого секрета. Очень может статься, что он, по совету Газахлара, сам же и позаботился о том, чтобы об отъезде его соперника из столицы узнало как можно больше народу. Ибо, ослепив Таанрета, мог его больше не опасаться. Известие же о постигшей соперника Кешо участи должно было послужить кое-кому хорошим уроком, научив осмотрительности в словах и делах…
Выслушав подругу, Ильяс устроила безобразную сцену. Но выла, визжала и лезла на Нганью с кулаками, кусалась и царапалась она не потому, что не поверила ей. Поверить-то она как раз поверила, однако гнев, боль и ужас, вызванные известием о нанесенном ее мужу увечье и новом предательстве отца, были столь велики, что Ильяс не сумела справиться с ними, удержать их в себе. И Нганья, видя, что ей совершенно необходимо выплеснуть их на кого-то, дабы не лопнуть, как перезрелый плод тхайи, даже не пыталась образумить подругу. Вместо этого она честно дралась с ней, воображая, что лупит Газахлара или Кешо, и в голос ревя от горя, которому ничем не могла помочь. А потом они ревели обе, и Нганье пришлось бежать из дворца, ибо весть, которую она принесла, дочь Газахлара, по его расчетам, не должна была получить так скоро.
О времени, прошедшем после побега Нганьи, которому никто, естественно, не препятствовал, Ильяс сохранила самые смутные воспоминания. Она что-то ела, пила, с кем-то разговаривала, кормила Хутама, пока как-то разом, вдруг не кончилось молоко. По настоянию приставленных к ней не то служанок, не то сторожих стала, после переезда во дворец, выбираться в императорские сады, и здесь-то ее и разыскали Нганья с Дадават.
Им не пришлось долго уговаривать Ильяс бежать из дворца, поскольку мысль о предстоящем замужестве была ей в высшей степени омерзительна, а охватившее ко всему на свете, в том числе и к собственной судьбе, безразличие начало к тому времени понемногу рассеиваться. Его место заняли злость, упрямство и понимание того, что, несмотря на обрушившиеся на нее беды, жизнь продолжается. И если уж она не сумела помочь своему мужу, то должна хотя бы позаботиться о судьбе сыновей. Известий от Мутамак не было, и это, пожалуй, даже радовало молодую женщину. Что же касается Хутама… Главную опасность представлял для него ребенок, которого она могла родить от Кешо, и это был еще один довод в пользу бегства. Но бежать надобно было не просто из дворца или же из столицы, а из империи, дабы не дрожать каждое мгновение, ожидая появления соглядатаев Кешо.
Поначалу Ильяс страстно желала выкрасть Хутама, однако сделать это было невозможно, ибо Кешо — а может, Газахлар? — распорядился, чтобы их не оставляли наедине во время не слишком продолжительных встреч. Да и одному Великому Духу ведомо, как встретили бы малолетнего претендента на императорский трон в Кидоте, где имелась у Нганьи какая-то дальняя родня. Едва ли Кешо станет выставлять себя на посмешище, требуя от соседей выдачи сбежавшей от него невесты, а вот обвинить их в похищении наследника престола очень даже может…
Нет, о Хутаме ей незачем беспокоиться, уговаривала себя форани, проходя по кипарисовой аллее к лестнице, ведущей на вторую террасу. Если их с Нганьей побег удастся, Кешо придется пылинки с ее сына сдувать. Оставаясь здесь, она, будучи игрушкой в руках «Сберегателя императора», ничем не в состоянии ему помочь, но что помешает ей, вырвавшись из-под стражи, вернуться за сыном, когда Кешо и его приспешники будут этого меньше всего ожидать? Она вернется. Обязательно вернется и постарается сделать так, чтобы и отец, и Кешо дорого заплатили за содеянное с Таанретом, за подлый обман, за все-все-все…
Очутившись на второй террасе императорских садов, молодая женщина устремилась к рощице агав, за которой располагался подземный, выполненный в виде пещеры спуск на первую террасу. Именно там ее еще могли перехватить, устроив засаду, прислужники Кешо. Но если до сих пор она ни разу не заметила, чтобы за ней тайно наблюдали, то почему сегодня что-нибудь должно измениться? В конечном счете не так уж сильно «Сберегатель императора» стремится заполучить ее в жены, иначе свадьба давно бы уже состоялась. Кешо знает, какие чувства она к нему испытывает, и, может статься, ждет не дождется, когда же Ильяс уберется из дворца. А почему бы, собственно говоря, и нет? Мысль о кинжале, который она рано или поздно вонзит ему в горло, была весьма соблазнительной, и подругам не без труда удалось отговорить ее от идеи устроить маленькое кровопускание, вполне, право же, уместное на брачном ложе.
Войдя в подземный переход — один из полутора десятков, имевшихся на территории императорских садов, — Ильяс подождала, пока глаза привыкнут к тусклому, льющемуся из нескольких хитро замаскированных щелей свету и побежала вниз по плавно изгибавшейся лестнице, словно нарочно задуманной так, чтобы на ней удобно было устраивать засады. Так оно, в общем-то, и было: подземные переходы являлись излюбленным местом игр малолетних Небожителей, и Ильяс отлично помнила, как они с Дадават подкарауливали здесь заносчивого и самоуверенного Дунгу…
В глаза форани ударил солнечный свет. Засады не было. То есть во все те ловушки, которые были ей приготовлены, сначала Таанретом, а потом отцом и Кешо, она уже попалась, и теперь ее, похоже, отпускали по той же причине, по которой выгоняют на улицу, «даруя свободу», престарелых, ни на что не годных рабов. Молодая женщина замедлила шаг, плечи ее опустились, и тут от края первой террасы, обрывавшейся крутой стеной, выходящей прямо на идущую к морскому порту дорогу, донесся нетерпеливый крик:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58