превращались в непроходимую чащобу, щетинившуюся кинжальной остроты листьями. Временами под сандалиями девушки начинала хлюпать вода, а порой ей мерещилось, что она шагает по оставшимся от мощения улицы плитам. Тропа, выписывая зигзаги, огибала крохотные озерца и остатки замшелых каменных стен, словно нарочно норовя сбить путника с толку, так что форани начало чудиться, будто громада храма отдаляется от нее с той же скоростью, с какой она движется ей навстречу. Но вот наконец заросли тростника расступились и Ильяс очутилась перед входом в здание.
Ступени широкой и, надо думать, высокой лестницы, коими снабжены были все без исключения храмы Мванааке, ушли в мшистую влажную землю. Украшавшие некогда стены и портал фигуры стали почти неразличимы под слоем грязи и лишайника, так что выглядевший в высшей степени зловеще вход в святилище напоминал лаз в пещеру великана. Соваться в нее без светильника было сущим безумием, однако Ильяс чувствовала, что зашла слишком далеко и уже не может просто так повернуться и уйти не солоно хлебавши.
— О Нгура, к тебе обращаюсь, Доблестная и Прекраснолицая! Защити меня силой своей! Вдохни в меня мужество, искорени слабость! Освети путь мой, отведи от меня беду, не наказывай за неразумие! — истово прошептала девушка, сжимая правой рукой висящий на груди талисман, и шагнула в темный проем, из которого пахнуло на нее холодом и тленом.
Бесшумно ступая по толстому слою ила, нанесенного в храм во время сезона дождей, она вошла в первый зал, оказавшийся пустым квадратным помещением. Сквозь узкие вертикальные прорези в стенах проникало достаточно бледно-серого, безжизненного света, чтобы девушка могла сориентироваться и не чувствовать себя совсем уж беспомощной.
— Вот я и в храме. И ничего страшного со мной не случилось, — чуть слышно пробормотала она, дабы подбодрить себя. Зябко поежилась — в заброшенном святилище было сыро и холодно, как в глубоком погребе, где Газахлар хранил свои лучшие вина, — и, еще раз оглядев зал, испытала острое чувство разочарования.
В гулком пустом помещении не было ничего примечательного: ни алтаря, ни сосудов для жертвоприношений, ни обязательного изображения божества. А бугристые от лишайника поверхности стен не украшали ни многофигурные барельефы, ни даже простенькие фризы. «Ну что ж, так оно и должно быть, — рассудительно подумала форани. — Все, что можно было отсюда унести, давно уже унесено, а резных изображений с избытком хватает на наружных стенах святилища».
Сняв с шеи нитку бус из мелких пестрых ракушек, она, поднявшись на цыпочки, положила ее на высокий подоконник — для Нганьи и Дадават — и, поколебавшись, направилась ко входу в следующий зал.
Тут тоже было пусто и голо, и Ильяс недоуменно вздернула бровь: зачем же понадобилось кому-то прорубать тропинку в тростниковых зарослях, если она до сих пор не обнаружила в храме следов пребывания человека? Девушка заглянула в третий, лишенный окон зал, куда не проникал ни единый лучик лунного света, и совсем уже было собралась двинуться в обратный путь — не бродить же ей тут до скончания веков в кромешной тьме! — когда до нее донеслись приглушенные звуки человеческих голосов.
— Вай-ваг! Ну наконец-то! — тихо воскликнула форани, крадучись двигаясь вперед. Разобрать, о чем говорили находящиеся в недрах святилища люди, она не могла из-за гулкого эха, делавшего речь их невнятной, но направление определила безошибочно и вскоре заметила сочащийся из дверного проема желтый свет. Значит, Нганья-то была права: бродит кто-то ночами по древнему храму! Знать бы еще: кто и зачем?..
В открывшийся перед девушкой длинный высокий коридор свет от масляных светильников, характерный запах которых подействовал на нее почему-то успокаивающе, проникал из широкого проема, ведущего в очередной зал. Оттуда-то и доносились до нее неразборчивые голоса таинственных посетителей храма, на которых она твердо решила взглянуть, чего бы ей это ни стоило. При этом Ильяс, понятное дело, не собиралась уподобляться идущей на огонь рыбе, для которой у рыбаков была припасена не знающая пощады острога. Укрывшись за дверным косяком, она, оставаясь невидимой, могла наблюдать за ведущим в освещенный зал проходом и неслышно скрыться, если бы вышедшие из него люди направились в ее конец коридора.
Прислушиваясь к голосам говорящих в надежде рано или поздно понять, о чем они ведут речь, она принялась терпеливо ждать, и труд этот, самый, на ее взгляд, мучительный, был, по прошествии бесконечно длительного времени, вознагражден. Из освещенного зала вышли два человека, несущие на плечах длинный тяжелый сверток. За ними последовали еще двое, а затем еще двое — в темных саронгах и темных плащах с такими же точно свертками. Свернув направо, в дальний от девушки конец коридора, все три пары, одна за другой, растворились во тьме.
— Досадно! — пробормотала Ильяс, прикусив нижнюю губу. Этак она ничего не узнает. Да еще и люди в освещенном зале заговорили тише, теперь уж точно ни слова не разберешь.
Форани прождала изрядный кусок вечности, но больше из зала никто не появился. Беседовавшие за стеной незнакомцы то ли договорились о чем-то и замолчали, то ли перешли на шепот, и в наступившей тишине девушка, чувствуя себя дура дурой, провела еще один очень длинный отрезок вечности, после чего крадучись двинулась к приковывавшему ее взгляд стенному проему. Она понимала, что делать этого ни в коем случае не следует. Она знала: глупость и безрассудство никогда никого ни к чему хорошему не приводили. Будь у нее опрометчивый спутник, она бы в два счета доказала ему, что им надобно выбираться из храма подобру-поздорову, и, конечно же, сумела бы увести от светящегося гипнотическим светом прохода в зал, облюбованный безвестными злодеями для своих тайнозлодейских целей. О, будьте покойны, она убедила бы в своей правоте кого угодно, но договориться с собой бывает иногда труднее, чем переупрямить самого упрямого упрямца…
Заглянув в зал, Ильяс прежде всего увидела гору разнообразнейших форм и размеров свертков, полуразобранную корабельную баллисту для метания зажигательных стрел и несколько пирамид, составленных из копий, в широких, хитро изогнутых лезвиях которых отражались десятки помещенных в стенных нишах светильников. Затем она разглядела исполинскую статую выраставшего из каменной волны Балаала с поднесенной ко рту морской раковиной вместо трубы. Трех склонившихся над столом мужчин она поначалу просто не заметила. Уж очень несоразмерны они были всему остальному находящемуся в зале. И каменному Балаалу, трубный звук раковины которого не сулил миру ничего хорошего, и низкому величественному подиуму, окружавшему статую и рассчитанному на прохождение по нему величественной процессии жрецов перед многосотенной толпой прихожан, и огромному количеству оружия, заботливо увязанного в объемистые свертки, вызывавшие в памяти пахнущие огнем, дымом и кровью слова: «Заговор. Мятеж. Восстание».
Вай-ваг! Она поняла все и сразу. Глаза ее еще не отыскали этих троих, а чуткий слух уже вылущил из неторопливой невнятицы разговора ключевые обрывки фраз: «…блокируют суда в гавани…», «.. подкатить тяжелые катапульты…», «…первым атакует дворец…» И мозг, мгновенно сопоставив все увиденное и слышанное, отбросив контрабандистов, вражду кланов и речное пиратство, сделал единственно верный вывод: эти люди готовят переворот, собираются убить Димдиго и посадить на престол Мавуно нового императора.
«Эти три маленьких человечка в громадном зале намерены изменить судьбу империи!» — отрешенно подумала Ильяс, ощущая, как губы у нее сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. В улыбке, включавшей в себя целую гамму чувств: она проникла в логово заговорщиков; она догадалась, что означают эти приготовления; она присутствует при историческом событии, о котором до конца дней своих будет рассказывать замирающим от волнения детям и внукам; она…
— Ай-ваг! Попалась!
Ильяс ощутила страшный удар по голове и, словно выпущенное катапультой бревно, вылетела на середину зала. Скользнула по заиленным плитам пола и ткнулась в сверток с оружием, отозвавшийся чистым и грозным звоном.
— Эй, соратники, у нас гость! Клянусь раковиной Балаала, имперские прихвостни пронюхали-таки о наших приготовлениях!
— В чем дело, Гордас?
— Подсылка! Слухачка! Шкура Димдигова! Выследила нас, сука!.. — орал кто-то с подвизгом, явно рискуя посадить голос.
— Уймись, Халба! В чем дело, Гордас? Кого ты там по полу размазал? — сурово и властно прервал визгливого один из тех, кто склонялся над столом, стоящим под сенью каменного Балаала.
— Девка тут пришлая. В дверях стояла, — хмуро прозвучало над самым ухом Ильяс, и она ощутила, как чьи-то жесткие пальцы вцепляются ей в плечи, поднимают, встряхивают, пытаются утвердить на подкашивающихся ногах.
Они говорили что-то о нерадивых дозорных, о пирогах с оружием и раздельщиках рыбы, но девушка почти ничего не слышала, а понимала и того меньше. В затылке ломило, саднило ободранную щеку и руки, которые она при падении успела все же выставить перед собой. Перед глазами плавала серая муть, ноги отчаянно дрожали, но хуже всего был страх, мертвой хваткой сдавивший горло, скрутивший низ живота так, что и не дохнуть. Сейчас, вот сейчас они закончат говорить и примутся ее убивать. И будут правы, ибо она сама, сама виновата во всем, что с ней приключилось.
— Не слышит нас эта блаженная, что ли? Или отвечать не желает? А ну-ка, Халба, подай светильник! — неожиданно внятно произнес сухонький старичок с морщинистым лицом и близко посаженными глазами.
Ильяс вздрогнула, словно пробуждаясь от дурного сна, и тут же, сообразив, для чего понадобился старичку огонь, вновь провалилась в зыбкий туман, смазывающий звуки и запахи, краски и очертания предметов.
— Пей! Пей и не умирай прежде времени от страха.
Столь ненавидимая девушкой рисовая водка, от одного запаха которой ее выворачивало наизнанку, полилась ей в глотку, обожгла нёбо, пожаром вспыхнула в животе. Из глаз сами собой потекли слезы, и тот же, кто вливал в нее водку, сунул ей в рот кусок вяленой дыни, сурово приказав:
— Жуй!
На черной, покрытой мелкими волосками руке она увидела красно-белую татуировку — знак Огня.
— Жуй! — повторил человек из клана Огня, а стоящий справа от него гигант добродушно промолвил:
— Орочи пошутил. Тебе никто не желает зла. Ты ведь принадлежишь к клану Леопарда? Дочь Газахлара или…
— Дочь! — радостно подтвердила Ильяс, уверовав почему-то, что ни убивать, ни пытать ее эти люди не будут. Не могут они мучить и убивать дочь Газахлара! Но мгновением позже сообразила, что все это чушь: если уж они готовы свергнуть императора, то не помилуют, коли сочтут нужным казнить, ни самого Газахлара, ни тем паче его не в меру любопытную дочь.
— Отпустите меня! — жалобно попросила девушка, обводя умоляющим взглядом окружавших ее мужчин в одинаково темных саронгах и плащах, весьма удобных для тех, кто не желал привлекать к себе внимания, появляясь на улицах города после захода солнца.
— Расскажи, зачем ты пришла сюда, дабы мы решили, как с тобой поступить, — проскрипел старикашка Орочи, по виду вовсе не похожий на записного шутника.
— Что же рассказывать? Ляпнула моя подруга, будто видела ночью огни в заброшенном храме… — начала девушка, тщетно борясь с напавшим на нее вдруг косноязычием.
Добродушный гигант выжидающе уставился на Ильяс неподвижными, черными без блеска глазами, выразительностью своей напоминавшими печные заслонки. При ближайшем рассмотрении этот душа-парень производил еще более устрашающее впечатление, чем Орочи, ибо предпочитал носить маску и выдавать себя не за того, кем был на самом деле.
Халба и Гордас, заставшие форани в дверях зала, вернувшись за очередной партией оружия, которое, надобно думать, носили в припрятанные среди тростника челны, служили, вероятно во вспомогательных войсках. Щуплый визгливоголосый Халба продолжал держать в руках светильник, подозревая, что тот еще понадобится для допроса с пристрастием. В любом случае, помучить смазливую девчонку, особливо из благородных, было неизмеримо приятнее, чем таскать тяжеленные свертки с оружием. Мощнорукий, похожий на орангутанга Гордас слушал девушку скорее сочувственно, чем недружелюбно. На грубом лице старого вояки появилась даже виноватая ухмылка: выглядела по его милости форани не ахти как, а вся-то ее вина и заключалась в том, что сердце имела не куриное — ночью в заброшенный храм не всякая ватага парней решится отправиться.
— Гордас, проверь, лежат ли ракушечные бусы в зале паломников, — прервал повествование Ильяс человек из клана Огня.
Девушка вздрогнула, с надеждой глядя в неправдоподобно желтые глаза высокого, донельзя раздосадованного ее появлением мужчины. Это были глаза хищника, от которого не приходится ждать пощады, и все же Ильяс предпочла бы, чтобы судьбу ее решал именно он, а не Орочи и гигант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Ступени широкой и, надо думать, высокой лестницы, коими снабжены были все без исключения храмы Мванааке, ушли в мшистую влажную землю. Украшавшие некогда стены и портал фигуры стали почти неразличимы под слоем грязи и лишайника, так что выглядевший в высшей степени зловеще вход в святилище напоминал лаз в пещеру великана. Соваться в нее без светильника было сущим безумием, однако Ильяс чувствовала, что зашла слишком далеко и уже не может просто так повернуться и уйти не солоно хлебавши.
— О Нгура, к тебе обращаюсь, Доблестная и Прекраснолицая! Защити меня силой своей! Вдохни в меня мужество, искорени слабость! Освети путь мой, отведи от меня беду, не наказывай за неразумие! — истово прошептала девушка, сжимая правой рукой висящий на груди талисман, и шагнула в темный проем, из которого пахнуло на нее холодом и тленом.
Бесшумно ступая по толстому слою ила, нанесенного в храм во время сезона дождей, она вошла в первый зал, оказавшийся пустым квадратным помещением. Сквозь узкие вертикальные прорези в стенах проникало достаточно бледно-серого, безжизненного света, чтобы девушка могла сориентироваться и не чувствовать себя совсем уж беспомощной.
— Вот я и в храме. И ничего страшного со мной не случилось, — чуть слышно пробормотала она, дабы подбодрить себя. Зябко поежилась — в заброшенном святилище было сыро и холодно, как в глубоком погребе, где Газахлар хранил свои лучшие вина, — и, еще раз оглядев зал, испытала острое чувство разочарования.
В гулком пустом помещении не было ничего примечательного: ни алтаря, ни сосудов для жертвоприношений, ни обязательного изображения божества. А бугристые от лишайника поверхности стен не украшали ни многофигурные барельефы, ни даже простенькие фризы. «Ну что ж, так оно и должно быть, — рассудительно подумала форани. — Все, что можно было отсюда унести, давно уже унесено, а резных изображений с избытком хватает на наружных стенах святилища».
Сняв с шеи нитку бус из мелких пестрых ракушек, она, поднявшись на цыпочки, положила ее на высокий подоконник — для Нганьи и Дадават — и, поколебавшись, направилась ко входу в следующий зал.
Тут тоже было пусто и голо, и Ильяс недоуменно вздернула бровь: зачем же понадобилось кому-то прорубать тропинку в тростниковых зарослях, если она до сих пор не обнаружила в храме следов пребывания человека? Девушка заглянула в третий, лишенный окон зал, куда не проникал ни единый лучик лунного света, и совсем уже было собралась двинуться в обратный путь — не бродить же ей тут до скончания веков в кромешной тьме! — когда до нее донеслись приглушенные звуки человеческих голосов.
— Вай-ваг! Ну наконец-то! — тихо воскликнула форани, крадучись двигаясь вперед. Разобрать, о чем говорили находящиеся в недрах святилища люди, она не могла из-за гулкого эха, делавшего речь их невнятной, но направление определила безошибочно и вскоре заметила сочащийся из дверного проема желтый свет. Значит, Нганья-то была права: бродит кто-то ночами по древнему храму! Знать бы еще: кто и зачем?..
В открывшийся перед девушкой длинный высокий коридор свет от масляных светильников, характерный запах которых подействовал на нее почему-то успокаивающе, проникал из широкого проема, ведущего в очередной зал. Оттуда-то и доносились до нее неразборчивые голоса таинственных посетителей храма, на которых она твердо решила взглянуть, чего бы ей это ни стоило. При этом Ильяс, понятное дело, не собиралась уподобляться идущей на огонь рыбе, для которой у рыбаков была припасена не знающая пощады острога. Укрывшись за дверным косяком, она, оставаясь невидимой, могла наблюдать за ведущим в освещенный зал проходом и неслышно скрыться, если бы вышедшие из него люди направились в ее конец коридора.
Прислушиваясь к голосам говорящих в надежде рано или поздно понять, о чем они ведут речь, она принялась терпеливо ждать, и труд этот, самый, на ее взгляд, мучительный, был, по прошествии бесконечно длительного времени, вознагражден. Из освещенного зала вышли два человека, несущие на плечах длинный тяжелый сверток. За ними последовали еще двое, а затем еще двое — в темных саронгах и темных плащах с такими же точно свертками. Свернув направо, в дальний от девушки конец коридора, все три пары, одна за другой, растворились во тьме.
— Досадно! — пробормотала Ильяс, прикусив нижнюю губу. Этак она ничего не узнает. Да еще и люди в освещенном зале заговорили тише, теперь уж точно ни слова не разберешь.
Форани прождала изрядный кусок вечности, но больше из зала никто не появился. Беседовавшие за стеной незнакомцы то ли договорились о чем-то и замолчали, то ли перешли на шепот, и в наступившей тишине девушка, чувствуя себя дура дурой, провела еще один очень длинный отрезок вечности, после чего крадучись двинулась к приковывавшему ее взгляд стенному проему. Она понимала, что делать этого ни в коем случае не следует. Она знала: глупость и безрассудство никогда никого ни к чему хорошему не приводили. Будь у нее опрометчивый спутник, она бы в два счета доказала ему, что им надобно выбираться из храма подобру-поздорову, и, конечно же, сумела бы увести от светящегося гипнотическим светом прохода в зал, облюбованный безвестными злодеями для своих тайнозлодейских целей. О, будьте покойны, она убедила бы в своей правоте кого угодно, но договориться с собой бывает иногда труднее, чем переупрямить самого упрямого упрямца…
Заглянув в зал, Ильяс прежде всего увидела гору разнообразнейших форм и размеров свертков, полуразобранную корабельную баллисту для метания зажигательных стрел и несколько пирамид, составленных из копий, в широких, хитро изогнутых лезвиях которых отражались десятки помещенных в стенных нишах светильников. Затем она разглядела исполинскую статую выраставшего из каменной волны Балаала с поднесенной ко рту морской раковиной вместо трубы. Трех склонившихся над столом мужчин она поначалу просто не заметила. Уж очень несоразмерны они были всему остальному находящемуся в зале. И каменному Балаалу, трубный звук раковины которого не сулил миру ничего хорошего, и низкому величественному подиуму, окружавшему статую и рассчитанному на прохождение по нему величественной процессии жрецов перед многосотенной толпой прихожан, и огромному количеству оружия, заботливо увязанного в объемистые свертки, вызывавшие в памяти пахнущие огнем, дымом и кровью слова: «Заговор. Мятеж. Восстание».
Вай-ваг! Она поняла все и сразу. Глаза ее еще не отыскали этих троих, а чуткий слух уже вылущил из неторопливой невнятицы разговора ключевые обрывки фраз: «…блокируют суда в гавани…», «.. подкатить тяжелые катапульты…», «…первым атакует дворец…» И мозг, мгновенно сопоставив все увиденное и слышанное, отбросив контрабандистов, вражду кланов и речное пиратство, сделал единственно верный вывод: эти люди готовят переворот, собираются убить Димдиго и посадить на престол Мавуно нового императора.
«Эти три маленьких человечка в громадном зале намерены изменить судьбу империи!» — отрешенно подумала Ильяс, ощущая, как губы у нее сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. В улыбке, включавшей в себя целую гамму чувств: она проникла в логово заговорщиков; она догадалась, что означают эти приготовления; она присутствует при историческом событии, о котором до конца дней своих будет рассказывать замирающим от волнения детям и внукам; она…
— Ай-ваг! Попалась!
Ильяс ощутила страшный удар по голове и, словно выпущенное катапультой бревно, вылетела на середину зала. Скользнула по заиленным плитам пола и ткнулась в сверток с оружием, отозвавшийся чистым и грозным звоном.
— Эй, соратники, у нас гость! Клянусь раковиной Балаала, имперские прихвостни пронюхали-таки о наших приготовлениях!
— В чем дело, Гордас?
— Подсылка! Слухачка! Шкура Димдигова! Выследила нас, сука!.. — орал кто-то с подвизгом, явно рискуя посадить голос.
— Уймись, Халба! В чем дело, Гордас? Кого ты там по полу размазал? — сурово и властно прервал визгливого один из тех, кто склонялся над столом, стоящим под сенью каменного Балаала.
— Девка тут пришлая. В дверях стояла, — хмуро прозвучало над самым ухом Ильяс, и она ощутила, как чьи-то жесткие пальцы вцепляются ей в плечи, поднимают, встряхивают, пытаются утвердить на подкашивающихся ногах.
Они говорили что-то о нерадивых дозорных, о пирогах с оружием и раздельщиках рыбы, но девушка почти ничего не слышала, а понимала и того меньше. В затылке ломило, саднило ободранную щеку и руки, которые она при падении успела все же выставить перед собой. Перед глазами плавала серая муть, ноги отчаянно дрожали, но хуже всего был страх, мертвой хваткой сдавивший горло, скрутивший низ живота так, что и не дохнуть. Сейчас, вот сейчас они закончат говорить и примутся ее убивать. И будут правы, ибо она сама, сама виновата во всем, что с ней приключилось.
— Не слышит нас эта блаженная, что ли? Или отвечать не желает? А ну-ка, Халба, подай светильник! — неожиданно внятно произнес сухонький старичок с морщинистым лицом и близко посаженными глазами.
Ильяс вздрогнула, словно пробуждаясь от дурного сна, и тут же, сообразив, для чего понадобился старичку огонь, вновь провалилась в зыбкий туман, смазывающий звуки и запахи, краски и очертания предметов.
— Пей! Пей и не умирай прежде времени от страха.
Столь ненавидимая девушкой рисовая водка, от одного запаха которой ее выворачивало наизнанку, полилась ей в глотку, обожгла нёбо, пожаром вспыхнула в животе. Из глаз сами собой потекли слезы, и тот же, кто вливал в нее водку, сунул ей в рот кусок вяленой дыни, сурово приказав:
— Жуй!
На черной, покрытой мелкими волосками руке она увидела красно-белую татуировку — знак Огня.
— Жуй! — повторил человек из клана Огня, а стоящий справа от него гигант добродушно промолвил:
— Орочи пошутил. Тебе никто не желает зла. Ты ведь принадлежишь к клану Леопарда? Дочь Газахлара или…
— Дочь! — радостно подтвердила Ильяс, уверовав почему-то, что ни убивать, ни пытать ее эти люди не будут. Не могут они мучить и убивать дочь Газахлара! Но мгновением позже сообразила, что все это чушь: если уж они готовы свергнуть императора, то не помилуют, коли сочтут нужным казнить, ни самого Газахлара, ни тем паче его не в меру любопытную дочь.
— Отпустите меня! — жалобно попросила девушка, обводя умоляющим взглядом окружавших ее мужчин в одинаково темных саронгах и плащах, весьма удобных для тех, кто не желал привлекать к себе внимания, появляясь на улицах города после захода солнца.
— Расскажи, зачем ты пришла сюда, дабы мы решили, как с тобой поступить, — проскрипел старикашка Орочи, по виду вовсе не похожий на записного шутника.
— Что же рассказывать? Ляпнула моя подруга, будто видела ночью огни в заброшенном храме… — начала девушка, тщетно борясь с напавшим на нее вдруг косноязычием.
Добродушный гигант выжидающе уставился на Ильяс неподвижными, черными без блеска глазами, выразительностью своей напоминавшими печные заслонки. При ближайшем рассмотрении этот душа-парень производил еще более устрашающее впечатление, чем Орочи, ибо предпочитал носить маску и выдавать себя не за того, кем был на самом деле.
Халба и Гордас, заставшие форани в дверях зала, вернувшись за очередной партией оружия, которое, надобно думать, носили в припрятанные среди тростника челны, служили, вероятно во вспомогательных войсках. Щуплый визгливоголосый Халба продолжал держать в руках светильник, подозревая, что тот еще понадобится для допроса с пристрастием. В любом случае, помучить смазливую девчонку, особливо из благородных, было неизмеримо приятнее, чем таскать тяжеленные свертки с оружием. Мощнорукий, похожий на орангутанга Гордас слушал девушку скорее сочувственно, чем недружелюбно. На грубом лице старого вояки появилась даже виноватая ухмылка: выглядела по его милости форани не ахти как, а вся-то ее вина и заключалась в том, что сердце имела не куриное — ночью в заброшенный храм не всякая ватага парней решится отправиться.
— Гордас, проверь, лежат ли ракушечные бусы в зале паломников, — прервал повествование Ильяс человек из клана Огня.
Девушка вздрогнула, с надеждой глядя в неправдоподобно желтые глаза высокого, донельзя раздосадованного ее появлением мужчины. Это были глаза хищника, от которого не приходится ждать пощады, и все же Ильяс предпочла бы, чтобы судьбу ее решал именно он, а не Орочи и гигант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58