Прекрасную песню выводил звучный и трепещущий баритон, в голосе звучали боль и утрата, но, услышав ее, Хасмаль мог опечалиться еще больше, только если бы при первых звуках разбойники потащили его к ближайшему дереву. Ну а пока он мог надеяться в равной степени на оба исхода: на возможное избавление от смерти и весьма вероятное низвержение в ад.
Гирусы, сказал разбойник, точнее — отвратительные Гиру-налле: целый народ, занятый грабежом, более утонченным и организованным, чем придорожный; известные всей Ибере и за ее пределами конокрады и воры, специализировавшиеся на собаках, самоцветах и редких металлах, знаменитые лжецы и карманники, утверждавшие, что некогда им принадлежала власть над всей Иберой; самое главное — как утверждали ночные шепотки, произносимые за глухими ставнями и запертыми дверями, — похитители детей, юных женщин и симпатичных парнишек; работорговцы, кои без зазрения совести сбывали этот товар и не испытывали особых угрызений совести в отношении того, куда, кому и зачем они его продают. По мнению Хасмаля, люди, имевшие дело с Гиру-налле — не утруждавшие себя лицензиями покупатели, приобретавшие рабов, не уплачивая налогов и не оформляя бумаг, — шли на это лишь потому, что нуждались в легко ликвидируемых невольниках. Хасмаль знал, что повешение — далеко не самая тяжелая смерть; попав в отнюдь неласковые руки Гиру, он мог в итоге ознакомиться с одним из непростых ее вариантов.
Впрочем, выбора у него не было никакого. Разбойники снова потащили его вперед — уже более быстрым шагом, а вожак их начал посвистывать: долгая затихающая нотка, два коротких резких и возвышающихся свиста, а затем трель. Пока грабители спешили вперед, он повторил свой сигнал не менее трех раз, а на четвертый добавил целую птичью песню, хотя рожденный в городе Хасмаль не имел ни малейшего представления, голосу какой птицы подражает главарь. Когда разбойник умолк, на окрестных деревьях, где только что царили тишина и покой, зашевелились. Из-за ствола громадного фикуса вышел человек — бледнокожий, сплошь покрытый веснушками и светлоглазый. Заплетенные в сотни косичек рыжие волосы достигали талии, усы также были заплетены и украшены на концах золотыми бусинками. Он улыбнулся, блеснув в лесном полумраке золотыми зубами. Конечно же, это был Гиру-налле. Хасмаль охотно заплакал бы, если б не подумал, что сей поступок ухудшит его положение. Остальные Гиру, засевшие вокруг, не стали выходить из укрытий, но Хасмаль чувствовал: их здесь предостаточно. И все до одной стрелы были направлены прямо в его почки.
Обнявшись с предводителем разбойников, Гиру сказал:
— Тра метакгли, ваверрас ама Талларфа ахаава?
Захохотав, предводитель хлопнул Гиру по спине.
— Аллему кхееторрас саммес файен цеоррей ллосади, во ему аве. Хайки тахафа кхааррамас салледро.
Он указал подбородком на Хасмаля.
— Тхо фегрро авомас хото? Хитту?
Хасмаль понял большую часть разговора. Гиру торговали и антиквариатом, и он слышал их деловые беседы с отцом с того дня, как начал ходить. Хасмаль вообще-то не предполагал, что будет когда-нибудь слушать разговор на шомбе, являясь предметом сделки, однако такова жизнь. Слова Гиру переводились примерно так: «Какая счастливая встреча, старый козел! Что ты хочешь продать мне?»
Вор на чудовищном жаргоне ответил ему: «Брат мой, я нашел на дороге восхитительного раба, и хозяина рядом с ним не было. Что ты дашь мне за него? Давай поторгуемся».
Гиру нагнулся и посмотрел сверху вниз на Хасмаля, поднял брови и выпятил губы. Он обошел вокруг пленника, изучая его со всех точек зрения, потом вернулся, сел перед ним на корточки, пренебрежительно фыркнул и подверг лежащего тщательному визуальному осмотру, от которого покраснел бы и жеребец. Наконец, поднявшись, он обратился к предводителю:
— Что ж, действительно неплох. Мышцы вроде бы есть. Только вдовицам его не продашь — хрен как у комара — и на рынке мальчишек не пойдет по той же причине.
Воры захохотали, веселое ржание послышалось и с деревьев, где засели спутники Гиру.
— Сойдет только в качестве работяги, а за них дорого не дают.
Предводитель разбойников воззрился на Хасмаля и сообщил:
— Ты ему понравился. Он сказал, если ты вставишь девственнице, она все равно останется непорочной. Он думает, что с твоей помощью можно нажиться, делая детей чудесным образом.
Хасмаль не счел нужным выказывать свое понимание того, что действительно сказал Гиру, и ответил на иберанском:
— Вот и хорошо. Радуйся, что это не тебя продают. Кому будет нужен евнух, совсем лишенный этих предметов.
Главарь бросил на него гневный взгляд, прочие же разбойники — и кое-кто из Гиру — расхохотались. Повернувшись спиной к Хасмалю, он спросил:
— Дашь восемь росов?
Увешанный косичками Гиру закатил глаза к небу и поднял два пальца.
— Могу дать тебе только два.
— Ослиный помет! Мне нужно семь — за труды по доставке его сюда.
Гиру снова захохотал, и тот, что торговался, качнул головой.
— Спрашиваешь семь росов за этого? Тьфу! Даю тебе четыре, но мне повезет, если удастся выручить за него столько же.
Грабитель приподнял брови.
— Разве чудесным образом рожденные дети теперь дешевы? Он обернулся к Хасмалю и произнес по-иберански:
— Он не хочет тратиться на тебя, — а затем обратился к Гиру на шомбе: — Отдам только за шесть росов… и считай, что ты украл мои глаза и вынул пищу из моего рта.
Гиру ухмыльнулся.
— Я не могу украсть у тебя того, что тебе не принадлежит. Радуйся, что мы не забираем всех вас на продажу. А этот парень — он будет посвободнее любого из твоей банды. Только из личной симпатии к тебе и потому, что нам уже приходилось проворачивать кое-какие дела, я избавлю тебя от этой проблемы — за четыре с половиной роса. Не больше и не меньше.
Главарь побагровел и нахмурился, смех вокруг утих. Какое-то мгновение казалось, что он намерен ринуться в бой. Однако, учитывая всех засевших на деревьях Гиру, предпринимать что-либо подобное было бы глупо. В конце концов он пожал плечами и сказал по-шомбийски:
— Ладно. Беру твои четыре с половиной роса.
И добавил на пефике, одном из деревенских диалектов иберанского:
— И пусть у тебя отвалятся яйца, вонючий сын шлюхи.
В глазах Гиру не промелькнуло даже искорки понимания. Он развязал висевшую на поясе кожаную мошну, с улыбкой извлек из нее четыре серебряных роса и два медяка. Уронив их в протянутую ладонь главаря, он небрежно поклонился остальным разбойникам и с прежней улыбкой поманил Хасмаля за собой. Разбойники, еще совсем недавно увлекавшие молодого человека в лес, отпустили его.
Хасмаль собрался было бежать — но только на один миг. На ветвях деревьев и в подлеске негромко переговаривались и пошевеливались приятели Гиру. Он ощущал на себе их взгляды и буквально чувствовал телом стрелы, которые вопьются в него, если он побежит. Лучше жить, решил Хасмаль, ибо завтрашний день может принести с собой свободу, а трудная жизнь лучше легкой смерти. Он пошатнулся — мешали связанные за спиной руки, да и нагота его претерпела весьма незаслуженный ущерб во время вынужденного путешествия сквозь шипы, кусты и колючки.
И последовал за Гиру, мечтая о том, чтобы вдруг оказаться сильнее, быстрее, отважнее; мечтая об освобождении — чудом, милостью богов — и зная, что этого не будет.
Утешала только одна-единственная мысль: во всяком случае, сейчас он находится достаточно далеко от той женщины, которой суждено погубить его.
Глава 8
На просторной площади в центре Халлеса трепетали ленты и вымпелы, гремели тамбурины, мамбуры, кимвалы и гонги. Представители низов, отплясывая, направлялись нескончаемыми вереницами по широкому главному проспекту к древней обсидиановой башне, откуда следили за всем происходящим Доктиираки вместе с уже прибывшими на свадьбу посланцами Галвеев.
Кейт считала башню интересным сооружением; она была древнее и самих Доктиираков, и большинства — а может, и всех — построек Халлеса. Однако за творение Древних принять ее было бы невозможно. Их здания возводились из особого белого камня; они взмывали ввысь, украшенные изящными арками и башенками, без всяких узоров на гладких прозрачных поверхностях. Башня Халлеса была сложена из черного мрамора, и каждый камень с идеальной точностью прилегал к другому, а верхнюю часть венчали резные изображения фантастически мерзких крылатых чудовищ. Время сгладило их черты, стерло кое-какие детали, однако изъязвления и мох только подчеркивали жуткий оскал и безумное выражение глаз этих тварей. Кто же построил эту башню? Глянув на ликовавший внизу сброд, Кейт сочла, что предков этих людей едва ли можно назвать достойными кандидатами на свершение такого деяния.
Тягостное предчувствие слепо нащупывающего ее зла, так досаждавшее Кейт в конце вчерашнего приема, откровенно говоря, стало только сильнее. Зло источал буквально весь город. Но теперь эмоции ее были притуплены, напряжение, вызванное потребностью в Трансформации, отступило, и Кейт удавалось загонять свои ощущения в дальний закоулок рассудка. Хорошо насытившись перед выходом из посольства, она хотела только одного — спать; неизбежная усталость, которая всегда наваливалась на нее после Превращения, не выпускала девушку из своей безжалостной хватки. Однако она была вынуждена бодрствовать; более того, ей следовало выглядеть очаровательной именно сейчас, когда самым огромным ее желанием было разорвать глотки этим лживым сукиным детям. Доктииракам, окружавшим ее.
Параглез Бранард Доктиирак, короткий и жирный, с намасленными волосами, заплетенными в длинные, похожие на веревки косички, остановился рядом с Кейт у края балкона и беззастенчиво пытался заглянуть за корсаж. Она сдержала раздражение… как-никак ее присутствие на церемонии, и откровенное платье, и общение с двуличными, лживыми предателями имели своей целью сгладить всякое подозрение, дать Семье время устроить подходящую месть. И все же параглеза трудно было назвать иначе, нежели мерзкой жабой, — получи Кейт возможность хорошенько стукнуть его, не вызвав этим печальных последствий, она, конечно, сделала бы это.
— Очаровательная девушка, — обратился он к ней с улыбкой, — кажется, ваше имя Кеитяринна, не так ли? Дочь Стрейкана Галвея, если я не ошибаюсь?
Кейт оставалось только надеяться, что она действительно выглядит польщенной его вниманием.
— Вы правы, — согласилась она, — однако меня удивляет уже то, что мое имя знакомо вам. Я еще слишком неопытный дипломат, чтобы моя Семья рискнула обратить ваше внимание на меня.
— И чересчур прекрасное создание, чтобы не приковать к себе мой взгляд. — Губы его расползлись в истинно жабьей улыбке. — Должен признаться, я услышал ваше имя, не зная о вашей дипломатической должности. Я заметил вас вчера у себя на приеме, оценил несомненную красоту и попросил одного из своих людей выяснить, кто вы, чтобы попробовать завязать знакомство.
Улыбка исчезла с его лица, параглез качнул головой и потупил глаза.
— К несчастью, прежде чем я успел отыскать общего знакомого, который мог бы представить нас, меня позвали к ложу дорогого кузена, сраженного внезапной болезнью…
— Идрогара Пендата? Я слышала, он вчера скончался.
— Увы, это правда. Смерть явилась к нему внезапно — этот крепкий человек находился в самом расцвете сил и, несмотря на болезнь, не осознавал, насколько близок к кончине. Мой лекапевт утверждает, что бедный Идрогар страдал сердечной слабостью и вчерашняя жара и сырость оказались чрезмерными для него.
— Скорблю вместе с вами в час вашей утраты, и примет Лодан с приязнью дух вашего кузена, — ответила Кейт.
Официальная формула. Тем не менее она сумела произнести ее, как если бы и вправду думала так. К собственному удивлению, девушка обнаружила, что ей нравится разговор — не беседа с параглезом, внушавшим ей отвращение, а знание истины, укрытой за его ложью; ей было приятно изображать неведение, играть роль, позволяющую обмануть мерзкого типа. В отличие от игры всей ее жизни игру в обман она разделяла со всеми окружающими. Каждый, кто находился сейчас наверху этой башни, что-нибудь да изображал. Ну, кроме разве что Типпы, но та была дурой, хоть и милой.
Разговор с параглезом явился для Кейт откровением. Создание Кейт несуществующей — вечный обман, делавший греховным все ее существование, — теперь служил некой цели. Годы лжи научили ее играть свою роль, а актерство и есть часть дипломатии, которая поможет ей послужить Семье и прославить имя Галвеев.
Параглез улыбнулся снова, на сей раз с печалью.
— Вы столь же любезны, как и прекрасны. И тем более печалит меня то, что, возвратившись к своим гостям, я уже не нашел вас.
Она кивнула, не преминув выразить свое огорчение.
— Весьма сожалею, однако у меня не было выбора. Несколько ваших гостей — как вы уже, вне сомнения, слышали — приставали к моей кузине Типпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Гирусы, сказал разбойник, точнее — отвратительные Гиру-налле: целый народ, занятый грабежом, более утонченным и организованным, чем придорожный; известные всей Ибере и за ее пределами конокрады и воры, специализировавшиеся на собаках, самоцветах и редких металлах, знаменитые лжецы и карманники, утверждавшие, что некогда им принадлежала власть над всей Иберой; самое главное — как утверждали ночные шепотки, произносимые за глухими ставнями и запертыми дверями, — похитители детей, юных женщин и симпатичных парнишек; работорговцы, кои без зазрения совести сбывали этот товар и не испытывали особых угрызений совести в отношении того, куда, кому и зачем они его продают. По мнению Хасмаля, люди, имевшие дело с Гиру-налле — не утруждавшие себя лицензиями покупатели, приобретавшие рабов, не уплачивая налогов и не оформляя бумаг, — шли на это лишь потому, что нуждались в легко ликвидируемых невольниках. Хасмаль знал, что повешение — далеко не самая тяжелая смерть; попав в отнюдь неласковые руки Гиру, он мог в итоге ознакомиться с одним из непростых ее вариантов.
Впрочем, выбора у него не было никакого. Разбойники снова потащили его вперед — уже более быстрым шагом, а вожак их начал посвистывать: долгая затихающая нотка, два коротких резких и возвышающихся свиста, а затем трель. Пока грабители спешили вперед, он повторил свой сигнал не менее трех раз, а на четвертый добавил целую птичью песню, хотя рожденный в городе Хасмаль не имел ни малейшего представления, голосу какой птицы подражает главарь. Когда разбойник умолк, на окрестных деревьях, где только что царили тишина и покой, зашевелились. Из-за ствола громадного фикуса вышел человек — бледнокожий, сплошь покрытый веснушками и светлоглазый. Заплетенные в сотни косичек рыжие волосы достигали талии, усы также были заплетены и украшены на концах золотыми бусинками. Он улыбнулся, блеснув в лесном полумраке золотыми зубами. Конечно же, это был Гиру-налле. Хасмаль охотно заплакал бы, если б не подумал, что сей поступок ухудшит его положение. Остальные Гиру, засевшие вокруг, не стали выходить из укрытий, но Хасмаль чувствовал: их здесь предостаточно. И все до одной стрелы были направлены прямо в его почки.
Обнявшись с предводителем разбойников, Гиру сказал:
— Тра метакгли, ваверрас ама Талларфа ахаава?
Захохотав, предводитель хлопнул Гиру по спине.
— Аллему кхееторрас саммес файен цеоррей ллосади, во ему аве. Хайки тахафа кхааррамас салледро.
Он указал подбородком на Хасмаля.
— Тхо фегрро авомас хото? Хитту?
Хасмаль понял большую часть разговора. Гиру торговали и антиквариатом, и он слышал их деловые беседы с отцом с того дня, как начал ходить. Хасмаль вообще-то не предполагал, что будет когда-нибудь слушать разговор на шомбе, являясь предметом сделки, однако такова жизнь. Слова Гиру переводились примерно так: «Какая счастливая встреча, старый козел! Что ты хочешь продать мне?»
Вор на чудовищном жаргоне ответил ему: «Брат мой, я нашел на дороге восхитительного раба, и хозяина рядом с ним не было. Что ты дашь мне за него? Давай поторгуемся».
Гиру нагнулся и посмотрел сверху вниз на Хасмаля, поднял брови и выпятил губы. Он обошел вокруг пленника, изучая его со всех точек зрения, потом вернулся, сел перед ним на корточки, пренебрежительно фыркнул и подверг лежащего тщательному визуальному осмотру, от которого покраснел бы и жеребец. Наконец, поднявшись, он обратился к предводителю:
— Что ж, действительно неплох. Мышцы вроде бы есть. Только вдовицам его не продашь — хрен как у комара — и на рынке мальчишек не пойдет по той же причине.
Воры захохотали, веселое ржание послышалось и с деревьев, где засели спутники Гиру.
— Сойдет только в качестве работяги, а за них дорого не дают.
Предводитель разбойников воззрился на Хасмаля и сообщил:
— Ты ему понравился. Он сказал, если ты вставишь девственнице, она все равно останется непорочной. Он думает, что с твоей помощью можно нажиться, делая детей чудесным образом.
Хасмаль не счел нужным выказывать свое понимание того, что действительно сказал Гиру, и ответил на иберанском:
— Вот и хорошо. Радуйся, что это не тебя продают. Кому будет нужен евнух, совсем лишенный этих предметов.
Главарь бросил на него гневный взгляд, прочие же разбойники — и кое-кто из Гиру — расхохотались. Повернувшись спиной к Хасмалю, он спросил:
— Дашь восемь росов?
Увешанный косичками Гиру закатил глаза к небу и поднял два пальца.
— Могу дать тебе только два.
— Ослиный помет! Мне нужно семь — за труды по доставке его сюда.
Гиру снова захохотал, и тот, что торговался, качнул головой.
— Спрашиваешь семь росов за этого? Тьфу! Даю тебе четыре, но мне повезет, если удастся выручить за него столько же.
Грабитель приподнял брови.
— Разве чудесным образом рожденные дети теперь дешевы? Он обернулся к Хасмалю и произнес по-иберански:
— Он не хочет тратиться на тебя, — а затем обратился к Гиру на шомбе: — Отдам только за шесть росов… и считай, что ты украл мои глаза и вынул пищу из моего рта.
Гиру ухмыльнулся.
— Я не могу украсть у тебя того, что тебе не принадлежит. Радуйся, что мы не забираем всех вас на продажу. А этот парень — он будет посвободнее любого из твоей банды. Только из личной симпатии к тебе и потому, что нам уже приходилось проворачивать кое-какие дела, я избавлю тебя от этой проблемы — за четыре с половиной роса. Не больше и не меньше.
Главарь побагровел и нахмурился, смех вокруг утих. Какое-то мгновение казалось, что он намерен ринуться в бой. Однако, учитывая всех засевших на деревьях Гиру, предпринимать что-либо подобное было бы глупо. В конце концов он пожал плечами и сказал по-шомбийски:
— Ладно. Беру твои четыре с половиной роса.
И добавил на пефике, одном из деревенских диалектов иберанского:
— И пусть у тебя отвалятся яйца, вонючий сын шлюхи.
В глазах Гиру не промелькнуло даже искорки понимания. Он развязал висевшую на поясе кожаную мошну, с улыбкой извлек из нее четыре серебряных роса и два медяка. Уронив их в протянутую ладонь главаря, он небрежно поклонился остальным разбойникам и с прежней улыбкой поманил Хасмаля за собой. Разбойники, еще совсем недавно увлекавшие молодого человека в лес, отпустили его.
Хасмаль собрался было бежать — но только на один миг. На ветвях деревьев и в подлеске негромко переговаривались и пошевеливались приятели Гиру. Он ощущал на себе их взгляды и буквально чувствовал телом стрелы, которые вопьются в него, если он побежит. Лучше жить, решил Хасмаль, ибо завтрашний день может принести с собой свободу, а трудная жизнь лучше легкой смерти. Он пошатнулся — мешали связанные за спиной руки, да и нагота его претерпела весьма незаслуженный ущерб во время вынужденного путешествия сквозь шипы, кусты и колючки.
И последовал за Гиру, мечтая о том, чтобы вдруг оказаться сильнее, быстрее, отважнее; мечтая об освобождении — чудом, милостью богов — и зная, что этого не будет.
Утешала только одна-единственная мысль: во всяком случае, сейчас он находится достаточно далеко от той женщины, которой суждено погубить его.
Глава 8
На просторной площади в центре Халлеса трепетали ленты и вымпелы, гремели тамбурины, мамбуры, кимвалы и гонги. Представители низов, отплясывая, направлялись нескончаемыми вереницами по широкому главному проспекту к древней обсидиановой башне, откуда следили за всем происходящим Доктиираки вместе с уже прибывшими на свадьбу посланцами Галвеев.
Кейт считала башню интересным сооружением; она была древнее и самих Доктиираков, и большинства — а может, и всех — построек Халлеса. Однако за творение Древних принять ее было бы невозможно. Их здания возводились из особого белого камня; они взмывали ввысь, украшенные изящными арками и башенками, без всяких узоров на гладких прозрачных поверхностях. Башня Халлеса была сложена из черного мрамора, и каждый камень с идеальной точностью прилегал к другому, а верхнюю часть венчали резные изображения фантастически мерзких крылатых чудовищ. Время сгладило их черты, стерло кое-какие детали, однако изъязвления и мох только подчеркивали жуткий оскал и безумное выражение глаз этих тварей. Кто же построил эту башню? Глянув на ликовавший внизу сброд, Кейт сочла, что предков этих людей едва ли можно назвать достойными кандидатами на свершение такого деяния.
Тягостное предчувствие слепо нащупывающего ее зла, так досаждавшее Кейт в конце вчерашнего приема, откровенно говоря, стало только сильнее. Зло источал буквально весь город. Но теперь эмоции ее были притуплены, напряжение, вызванное потребностью в Трансформации, отступило, и Кейт удавалось загонять свои ощущения в дальний закоулок рассудка. Хорошо насытившись перед выходом из посольства, она хотела только одного — спать; неизбежная усталость, которая всегда наваливалась на нее после Превращения, не выпускала девушку из своей безжалостной хватки. Однако она была вынуждена бодрствовать; более того, ей следовало выглядеть очаровательной именно сейчас, когда самым огромным ее желанием было разорвать глотки этим лживым сукиным детям. Доктииракам, окружавшим ее.
Параглез Бранард Доктиирак, короткий и жирный, с намасленными волосами, заплетенными в длинные, похожие на веревки косички, остановился рядом с Кейт у края балкона и беззастенчиво пытался заглянуть за корсаж. Она сдержала раздражение… как-никак ее присутствие на церемонии, и откровенное платье, и общение с двуличными, лживыми предателями имели своей целью сгладить всякое подозрение, дать Семье время устроить подходящую месть. И все же параглеза трудно было назвать иначе, нежели мерзкой жабой, — получи Кейт возможность хорошенько стукнуть его, не вызвав этим печальных последствий, она, конечно, сделала бы это.
— Очаровательная девушка, — обратился он к ней с улыбкой, — кажется, ваше имя Кеитяринна, не так ли? Дочь Стрейкана Галвея, если я не ошибаюсь?
Кейт оставалось только надеяться, что она действительно выглядит польщенной его вниманием.
— Вы правы, — согласилась она, — однако меня удивляет уже то, что мое имя знакомо вам. Я еще слишком неопытный дипломат, чтобы моя Семья рискнула обратить ваше внимание на меня.
— И чересчур прекрасное создание, чтобы не приковать к себе мой взгляд. — Губы его расползлись в истинно жабьей улыбке. — Должен признаться, я услышал ваше имя, не зная о вашей дипломатической должности. Я заметил вас вчера у себя на приеме, оценил несомненную красоту и попросил одного из своих людей выяснить, кто вы, чтобы попробовать завязать знакомство.
Улыбка исчезла с его лица, параглез качнул головой и потупил глаза.
— К несчастью, прежде чем я успел отыскать общего знакомого, который мог бы представить нас, меня позвали к ложу дорогого кузена, сраженного внезапной болезнью…
— Идрогара Пендата? Я слышала, он вчера скончался.
— Увы, это правда. Смерть явилась к нему внезапно — этот крепкий человек находился в самом расцвете сил и, несмотря на болезнь, не осознавал, насколько близок к кончине. Мой лекапевт утверждает, что бедный Идрогар страдал сердечной слабостью и вчерашняя жара и сырость оказались чрезмерными для него.
— Скорблю вместе с вами в час вашей утраты, и примет Лодан с приязнью дух вашего кузена, — ответила Кейт.
Официальная формула. Тем не менее она сумела произнести ее, как если бы и вправду думала так. К собственному удивлению, девушка обнаружила, что ей нравится разговор — не беседа с параглезом, внушавшим ей отвращение, а знание истины, укрытой за его ложью; ей было приятно изображать неведение, играть роль, позволяющую обмануть мерзкого типа. В отличие от игры всей ее жизни игру в обман она разделяла со всеми окружающими. Каждый, кто находился сейчас наверху этой башни, что-нибудь да изображал. Ну, кроме разве что Типпы, но та была дурой, хоть и милой.
Разговор с параглезом явился для Кейт откровением. Создание Кейт несуществующей — вечный обман, делавший греховным все ее существование, — теперь служил некой цели. Годы лжи научили ее играть свою роль, а актерство и есть часть дипломатии, которая поможет ей послужить Семье и прославить имя Галвеев.
Параглез улыбнулся снова, на сей раз с печалью.
— Вы столь же любезны, как и прекрасны. И тем более печалит меня то, что, возвратившись к своим гостям, я уже не нашел вас.
Она кивнула, не преминув выразить свое огорчение.
— Весьма сожалею, однако у меня не было выбора. Несколько ваших гостей — как вы уже, вне сомнения, слышали — приставали к моей кузине Типпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53