Фиалка как раз закончила распутывать гребешком последнюю непослушную прядь, когда за окном послышался приглушённый топот лошадиных копыт. Увы, совсем спрятаться от мира никогда не получится…
Она вышла на крыльцо, прикрывая глаза ладонью – так слепило радостное солнце, пробивавшееся сквозь густые кроны. Всадник спешился и изящным движением перебросил поводья через голову лоснящегося гнедого жеребца. Фиалка узнала раннего гостя сразу – не помешали и не ввели в заблуждение ни яркое солнце, ни просторный, даже бесформенный дорожный плащ странника. Скользящая лёгкость движений, грациозность, с какой всадник покинул седло, сверкнувшие на солнце светлые волосы позволили бы ей узнать его из тысяч.
Он подошёл к крыльцу и даже не сразу поклонился – впился в Фиалку долгим пронзительным взглядом. О, как же любили эти бездонные зелёные глаза! С какой надеждой и жаждой смотрели они на молодую ведьму. Наконец утренний гость отвесил учтивый полупоклон – белокурые волосы качнулись, приоткрыв на мгновение красивые продолговатые уши. Стоящая на пороге вежливо склонила голову в ответ. Она знала, эльф никогда не стал бы беспокоить затаившихся в чаще попусту, раз приехал – значит, привёз какие-то важные известия.
– Я разбудил тебя? – Тихо спросил он.
В мягком голосе было столько неизбывной и трудно скрываемой тоски, что сердце Фиалки (да, да, то самое сердце, которому, как известно, не прикажешь) дрогнуло. На мгновение она представила этого эльфа на месте своего мужчины – как бы она чувствовала себя, если бы, проснувшись, увидела не обожаемые до яростной дрожи черты своего любовника, а вот это безукоризненно прекрасное эльфийское лицо? И тут же поняла – подобное попросту невозможно. Невозможно по той простой причине, что случись в этой жизни подобная перестановка и она – Фиалка – задохнётся от точно такой же нестерпимой боли и тоски, от какой сейчас задыхается перед нею эльф.
«Почему не я? – Безмолвно вопрошали плотно сомкнутые губы бессмертного. – Почему не я? Как могло такое случиться? Ведь никто и никогда не полюбит тебя так, как люблю я! И, если мы не предназначены друг для друга, тогда зачем судьба свела нас вместе? Неужели только для того, что бы один из нас страдал, а другой чувствовал себя виноватым в этом страдании? За что? Или почему? Да, почему, почему ты не любишь меня?»
Тишину леса нарушал только шелест ветвей. Эльф молчал. И стоящая на пороге женщина тоже не произнесла ни слова. Они оба знали, что такова их участь. С одной стороны – его несчастная любовь, которую так трудно (да и стыдно тоже) скрывать от лучшего друга. С другой стороны – её временно счастливая любовь к другому мужчине, любовь, которой не суждено продлиться долго.
– Я проснулась раньше. – Негромко ответила Фиалка на отзвучавший едва ли ни вечность назад вопрос.
Эльф поднялся по ступенькам крыльца и сказал:
– Эйлик хочет встретиться с твоим мужем.
Фиалка грустно улыбнулась столь трогательной эльфийской щепетильности – этот бессмертный никогда, никогда не унизит её даже намёком на то бесстыдное положение, в котором она живёт – положение любовницы. Как никогда не оскорбит её признанием в своих чувствах, или даже намёком, подначкой, на возможный роман. Всё, что он чувствует к ней, никогда не будет облечено в признание. Конечно, если не считать за признание горящие тщательно скрываемым обожанием глаза. Впрочем, это обожание способна разглядеть только женщина. Да и то при условии, что женщина эта очень, даже слишком проницательна. А ведь он и впрямь любит её. Любит так сильно, что это чувство изумляет и обезоруживает. За что? За что её вот так любить – безродную, пускай и такую смазливую ведьму?
– Эйлик? – Удивилась она. – Что ему нужно?
Остроухий бессмертный выразительно пожал плечами:
– Не знаю, с ним встречался Зэн-Зин, а поскольку он скоро будет здесь, то всё нам и объяснит.
Фиалка кивнула.
– Подожди тут, я пойду, разбужу мужа. – Она в который уже раз охотно поддержала предложенную игру в приличия, ровно как и свой надуманный статус замужней особы.
Эльф послушно остался ждать на крыльце, проводив красавицу ведьму взглядом полным нежности и боли.
* * *
– Милый… Милый, проснись. – Пепельная прядь щекотнула покрывшуюся за ночь щетиной мужскую щёку.
Он открыл глаза и сказал (не спросил, а именно сказал), подчёркивая уже свершившийся факт:
– Кто-то приехал.
Фиалка кивнула и улыбнулась. Да, завтракать они сегодня будут в компании.
Зэн-Зин примчался на взмыленном жеребце (это же надо так лететь через чащу!) спустя час. У крыльца вылил себе на голову ковш воды из кадушки и, роняя капли, ввалился в дом, где мирно завтракали трое его друзей.
– О, не успели проснуться, сразу давай животы набивать? Дорогая, так ты растолстеешь, и ненаглядный тебя бросит.
Новоприбывший улыбался, стряхивая со стриженых ёжиком чёрных волос воду. Раскосые глаза насмешливо блестели на круглом, словно луна, лице – поди, угадай в таком жизнерадостном балагуре чернокнижника. А вон она – татуировка в виде распахнутого человеческого глаза – аккурат на внутренней стороне ладони, во всей своей красе. И как ни пугай Зэн-Зина военными патрулями да магами, а татуировку эту он прятать не станет – такой вот бедовый, не гляди, что росту в нём – на полголовы только и больше, чем в гноме, а телосложение, словно у мальчишки-подростка.
Девушка за столом улыбнулась появлению бодрого гостя и ответила:
– Он никогда меня не бросит.
Фиалка сказала это слишком твердо и тут же почувствовала, как болезненно сжалось сердце, ведающее об этой самоуверенной лжи. Эльф на другом конце стола уронил взгляд в кружку с травяным отваром.
– Ну, тогда пойдёт по миру, покупая ткань для твоих нарядов. – Быстро нашёлся узкоглазый гость. – Небось, аршин по десять надо будет извести на одни только юбки. Обнищаете.
И он уселся за стол, не дожидаясь приглашения. Ловко съел пару сырных лепёшек, не стесняясь дурных манер, со вкусом облизал испачканные в топлёном масле пальцы и сказал, наконец:
– Эйлик, спасу нет, как хочет с тобой, мой магический друг, свидеться. До печёнок меня достал, так просил всё устроить, говорит, есть у него какая-то совершенно потрясающая идея. Итель, налей мне что ли молока, а то в горле пересохло… И ещё пару лепёшек дай.
Фиалка, а точнее, ведьма Итель поднялась на негнущихся ногах из-за стола и направилась к печи, с трудом борясь со слезами. Мало им всем того, что её мужа (а, да чего уж расшаркиваться перед самой собой, так и говори – любовника!) изгнали из Великого Магического Совета за вольнодумие! Мало им того, что от него навсегда отказалась высокородная семья за связь с чернокнижниками и ведьмой-простолюдинкой (уж тут неизвестно, что позорнее, то что простолюдинка или то что ведьма)! Теперь эти пламенные борцы с режимом надумали ещё какую-то гадость! Почему, почему нельзя оставить их в покое. Почему нельзя дать им жить тихо и уединённо? Зачем всё это?
Она кусала губы и в то же самое время баюкала в сердце ответ на все эти многочисленные вопросы – да потому, что Рогон не может иначе, выше его сил – прозябать в какой-то глуши, прячась о мира и людей. Его Сила, его ум, его желание всё постичь и изменить никогда не дадут Ители возможности спокойно сидеть у очага и вязать очередные штанишки для очередного ребёнка. Да, сейчас он пошёл на поводу у своей любовницы, оставив Гелинвир. Даже на некоторое время отошёл от дел и вот уже который месяц живёт в этой идиллической глуши, прячется, говоря проще.
Но… Но следовало признать, Рогон – он прежде всего великий маг, и только потом – муж, отец, сын… А ещё он совершенно не знает, как больно Ители, что их и без того коротенькая жизнь будет потрачена на волшебство, чернокнижие и некромантию. Зачем оно вообще нужно – волшебство? И ведьма, в который раз глотая слёзы, прокляла твердолобый Магический Совет, лишивший её мужа (любовника, любовника) возможности не идти наперекор всем и вся, а спокойно созидать, не прячась и не путая следы.
Мужчины негромко говорили о чём-то, Рогон был спокоен и серьёзен, Алех с интересом слушал Зэн-Зина, даже голову на бок склонил – так увлёкся. А узкоглазый кин-чианец продолжал убеждённо вещать, уписывая сырные лепёшки. Итель не слушала. Она вообще ушла из домика, чтобы ничего не слышать, не видеть и не знать. Это на самом деле страшно – знать куда, когда и, самое главное, от кого снова придётся бежать.
* * *
– Фиалка… – Он поцеловал её в кудрявый затылок, когда она остервенело намывала в ручье посуду, оставшуюся после завтрака. – Почему ты сегодня такая неразговорчивая?
И уселся рядом на траву, чтобы помочь Ители управиться с грязными глиняными мисками. Взял одну, что побольше, погрузил в прозрачную воду, несколькими уверенными движениями протёр её песком, и вот уже сверкающая тарелка опустилась на примятую траву рядом с другой помытой утварью.
В этом был весь Рогон. Он никогда не гнушался даже самой чёрной работы. Мог, ничуть не смущаясь своего высокого происхождения, колоть дрова, разжигать очаг, чистить овощи для похлёбки или увлечённо починять хромоногую лавку.
Первое время Итель удивлялась этой его непритязательности, потом привыкла. Только с изумлением отметила про себя, что муж-волшебник крайне редко делает работу по дому, при помощи магии. Он вообще редко прибегал к чарам, разве только в случае самой острой необходимости. А в любое другое время предпочитал всё постигать сам. На первых порах, конечно, сделанные им лавки рассыпались прямо под своими неосторожными седоками, а потом – ничего – выдерживали. С посудой, кстати, получилось точно также, как и с лавками – первый раз вымытая плошка мало чем отличалась от грязной, зато теперь – ну просто загляденье. Такая уж была у Рогона привычка – если за что-то брался, старался до тех пор, пока не делал всё безупречно. Да, он стал бы идеальным мужем, если бы не оказался волшебником.
Итель вздохнула и ответила:
– Потому что я не хочу, чтобы Эйлик и Аранхольд приезжали сюда. Я вообще не хочу видеть никого из Совета…
Он насмешливо вздёрнул бровь:
– И меня? – Серо-зелёные глаза искрились.
Фиалка пожала плечами:
– Ну, ты же больше не ходишь в состав Совета.
Рогон рассмеялся и спросил:
– Скажи, отчего иногда ты смотришь на меня с такой тоской, будто знаешь то, чего не знаю я? Вот, сегодня, например, за завтраком. – И тут же добавил, словно в оправдание, – Я чуть не подавился. Не к добру это, когда колдунья так глядит.
Итель едва не расплакалась, ну как, как объяснить ему, почему в её любви столько надрыва, столько болезненного самоотречения? Да и разве скажешь такое, когда, кажется, только-только ухватила счастье, прижала его к груди и никак не нарадуешься? А ведь отрывистая горькая правда разобьёт это хрупкое блаженство, не оставит от него даже следа. Да, что тут говорить, сам Рогон не примет такого сомнительного счастья!
И колдунья горько вздохнула про себя: «Ах, мой любимый не-муж, ты слишком, непростительно честен сам с собой, и именно по этой причине я не могу поделиться своей Тайной. Точно также как твой лучший друг Алех никогда не признается в том, что влюблён в меня едва ли меньше, чем я в тебя. И ты никогда об этой его любви не узнаешь, потому что дружба для Алеха – нечто стократ более святое, чем любовь. И как жить в этом мире, когда один закон попирает другой – закон любви – закон крови, закон дружбы – закон любви?» Ведьма улыбнулась, привычно сделав вид, что совсем не терзается какими-то там противоречиями.
– Как же мне не смотреть с тоской, если ты вот-вот ввяжешься в очередную безрассудную авантюру, которая не принесёт ничего хорошего? Да, я знаю, знаю, ты очень хочешь, чтобы Совет осознал, наконец, необходимость изучения низшего волшебства, то есть некромантии, чернокнижия и иже с ним. Я знаю, что ради воплощения этой своей идеи в жизнь ты готов жертвовать всем, даже собой, но…
Он замер, отложив в сторону очередную вымытую до блеска плошку.
– Продолжай.
А голос глухой и сиплый, словно Фиалка говорит что-то оскорбительное, что-то в корне неверное. Вот так всегда с этими мужчинами – любить люби, хоть до гроба, но знай, есть в их душе такие уголки, куда тебе вход заказан и не пробьёшься туда, как ни стремись.
– …но как же я? – Тихо спросила она, собирая в передник вымытые тарелки и чашки.
Он побледнел. Всегда бледнел, когда упрямился и собирался поссориться – не любил разногласий и слишком явственно боролся с собой, чтобы пойти на открытую ссору, но и цель (точнее, Цель) свою предать не мог.
– Я всегда с тобой, ничего от тебя не таю, разве нельзя просто разделить со мною путь? – Он выглядел обиженным и непонятым.
Фиалка едва не разрыдалась. «Да ведь я этим и занята! Делю твой путь, отказавшись, навсегда отказавшись от своего! – Хотелось крикнуть ей. – И я тоже с тобой!» Но пришлось промолчать. И молча же направиться к дому.
А любимый упрямец так и остался возле ручья, смотреть пустыми глазами на воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Она вышла на крыльцо, прикрывая глаза ладонью – так слепило радостное солнце, пробивавшееся сквозь густые кроны. Всадник спешился и изящным движением перебросил поводья через голову лоснящегося гнедого жеребца. Фиалка узнала раннего гостя сразу – не помешали и не ввели в заблуждение ни яркое солнце, ни просторный, даже бесформенный дорожный плащ странника. Скользящая лёгкость движений, грациозность, с какой всадник покинул седло, сверкнувшие на солнце светлые волосы позволили бы ей узнать его из тысяч.
Он подошёл к крыльцу и даже не сразу поклонился – впился в Фиалку долгим пронзительным взглядом. О, как же любили эти бездонные зелёные глаза! С какой надеждой и жаждой смотрели они на молодую ведьму. Наконец утренний гость отвесил учтивый полупоклон – белокурые волосы качнулись, приоткрыв на мгновение красивые продолговатые уши. Стоящая на пороге вежливо склонила голову в ответ. Она знала, эльф никогда не стал бы беспокоить затаившихся в чаще попусту, раз приехал – значит, привёз какие-то важные известия.
– Я разбудил тебя? – Тихо спросил он.
В мягком голосе было столько неизбывной и трудно скрываемой тоски, что сердце Фиалки (да, да, то самое сердце, которому, как известно, не прикажешь) дрогнуло. На мгновение она представила этого эльфа на месте своего мужчины – как бы она чувствовала себя, если бы, проснувшись, увидела не обожаемые до яростной дрожи черты своего любовника, а вот это безукоризненно прекрасное эльфийское лицо? И тут же поняла – подобное попросту невозможно. Невозможно по той простой причине, что случись в этой жизни подобная перестановка и она – Фиалка – задохнётся от точно такой же нестерпимой боли и тоски, от какой сейчас задыхается перед нею эльф.
«Почему не я? – Безмолвно вопрошали плотно сомкнутые губы бессмертного. – Почему не я? Как могло такое случиться? Ведь никто и никогда не полюбит тебя так, как люблю я! И, если мы не предназначены друг для друга, тогда зачем судьба свела нас вместе? Неужели только для того, что бы один из нас страдал, а другой чувствовал себя виноватым в этом страдании? За что? Или почему? Да, почему, почему ты не любишь меня?»
Тишину леса нарушал только шелест ветвей. Эльф молчал. И стоящая на пороге женщина тоже не произнесла ни слова. Они оба знали, что такова их участь. С одной стороны – его несчастная любовь, которую так трудно (да и стыдно тоже) скрывать от лучшего друга. С другой стороны – её временно счастливая любовь к другому мужчине, любовь, которой не суждено продлиться долго.
– Я проснулась раньше. – Негромко ответила Фиалка на отзвучавший едва ли ни вечность назад вопрос.
Эльф поднялся по ступенькам крыльца и сказал:
– Эйлик хочет встретиться с твоим мужем.
Фиалка грустно улыбнулась столь трогательной эльфийской щепетильности – этот бессмертный никогда, никогда не унизит её даже намёком на то бесстыдное положение, в котором она живёт – положение любовницы. Как никогда не оскорбит её признанием в своих чувствах, или даже намёком, подначкой, на возможный роман. Всё, что он чувствует к ней, никогда не будет облечено в признание. Конечно, если не считать за признание горящие тщательно скрываемым обожанием глаза. Впрочем, это обожание способна разглядеть только женщина. Да и то при условии, что женщина эта очень, даже слишком проницательна. А ведь он и впрямь любит её. Любит так сильно, что это чувство изумляет и обезоруживает. За что? За что её вот так любить – безродную, пускай и такую смазливую ведьму?
– Эйлик? – Удивилась она. – Что ему нужно?
Остроухий бессмертный выразительно пожал плечами:
– Не знаю, с ним встречался Зэн-Зин, а поскольку он скоро будет здесь, то всё нам и объяснит.
Фиалка кивнула.
– Подожди тут, я пойду, разбужу мужа. – Она в который уже раз охотно поддержала предложенную игру в приличия, ровно как и свой надуманный статус замужней особы.
Эльф послушно остался ждать на крыльце, проводив красавицу ведьму взглядом полным нежности и боли.
* * *
– Милый… Милый, проснись. – Пепельная прядь щекотнула покрывшуюся за ночь щетиной мужскую щёку.
Он открыл глаза и сказал (не спросил, а именно сказал), подчёркивая уже свершившийся факт:
– Кто-то приехал.
Фиалка кивнула и улыбнулась. Да, завтракать они сегодня будут в компании.
Зэн-Зин примчался на взмыленном жеребце (это же надо так лететь через чащу!) спустя час. У крыльца вылил себе на голову ковш воды из кадушки и, роняя капли, ввалился в дом, где мирно завтракали трое его друзей.
– О, не успели проснуться, сразу давай животы набивать? Дорогая, так ты растолстеешь, и ненаглядный тебя бросит.
Новоприбывший улыбался, стряхивая со стриженых ёжиком чёрных волос воду. Раскосые глаза насмешливо блестели на круглом, словно луна, лице – поди, угадай в таком жизнерадостном балагуре чернокнижника. А вон она – татуировка в виде распахнутого человеческого глаза – аккурат на внутренней стороне ладони, во всей своей красе. И как ни пугай Зэн-Зина военными патрулями да магами, а татуировку эту он прятать не станет – такой вот бедовый, не гляди, что росту в нём – на полголовы только и больше, чем в гноме, а телосложение, словно у мальчишки-подростка.
Девушка за столом улыбнулась появлению бодрого гостя и ответила:
– Он никогда меня не бросит.
Фиалка сказала это слишком твердо и тут же почувствовала, как болезненно сжалось сердце, ведающее об этой самоуверенной лжи. Эльф на другом конце стола уронил взгляд в кружку с травяным отваром.
– Ну, тогда пойдёт по миру, покупая ткань для твоих нарядов. – Быстро нашёлся узкоглазый гость. – Небось, аршин по десять надо будет извести на одни только юбки. Обнищаете.
И он уселся за стол, не дожидаясь приглашения. Ловко съел пару сырных лепёшек, не стесняясь дурных манер, со вкусом облизал испачканные в топлёном масле пальцы и сказал, наконец:
– Эйлик, спасу нет, как хочет с тобой, мой магический друг, свидеться. До печёнок меня достал, так просил всё устроить, говорит, есть у него какая-то совершенно потрясающая идея. Итель, налей мне что ли молока, а то в горле пересохло… И ещё пару лепёшек дай.
Фиалка, а точнее, ведьма Итель поднялась на негнущихся ногах из-за стола и направилась к печи, с трудом борясь со слезами. Мало им всем того, что её мужа (а, да чего уж расшаркиваться перед самой собой, так и говори – любовника!) изгнали из Великого Магического Совета за вольнодумие! Мало им того, что от него навсегда отказалась высокородная семья за связь с чернокнижниками и ведьмой-простолюдинкой (уж тут неизвестно, что позорнее, то что простолюдинка или то что ведьма)! Теперь эти пламенные борцы с режимом надумали ещё какую-то гадость! Почему, почему нельзя оставить их в покое. Почему нельзя дать им жить тихо и уединённо? Зачем всё это?
Она кусала губы и в то же самое время баюкала в сердце ответ на все эти многочисленные вопросы – да потому, что Рогон не может иначе, выше его сил – прозябать в какой-то глуши, прячась о мира и людей. Его Сила, его ум, его желание всё постичь и изменить никогда не дадут Ители возможности спокойно сидеть у очага и вязать очередные штанишки для очередного ребёнка. Да, сейчас он пошёл на поводу у своей любовницы, оставив Гелинвир. Даже на некоторое время отошёл от дел и вот уже который месяц живёт в этой идиллической глуши, прячется, говоря проще.
Но… Но следовало признать, Рогон – он прежде всего великий маг, и только потом – муж, отец, сын… А ещё он совершенно не знает, как больно Ители, что их и без того коротенькая жизнь будет потрачена на волшебство, чернокнижие и некромантию. Зачем оно вообще нужно – волшебство? И ведьма, в который раз глотая слёзы, прокляла твердолобый Магический Совет, лишивший её мужа (любовника, любовника) возможности не идти наперекор всем и вся, а спокойно созидать, не прячась и не путая следы.
Мужчины негромко говорили о чём-то, Рогон был спокоен и серьёзен, Алех с интересом слушал Зэн-Зина, даже голову на бок склонил – так увлёкся. А узкоглазый кин-чианец продолжал убеждённо вещать, уписывая сырные лепёшки. Итель не слушала. Она вообще ушла из домика, чтобы ничего не слышать, не видеть и не знать. Это на самом деле страшно – знать куда, когда и, самое главное, от кого снова придётся бежать.
* * *
– Фиалка… – Он поцеловал её в кудрявый затылок, когда она остервенело намывала в ручье посуду, оставшуюся после завтрака. – Почему ты сегодня такая неразговорчивая?
И уселся рядом на траву, чтобы помочь Ители управиться с грязными глиняными мисками. Взял одну, что побольше, погрузил в прозрачную воду, несколькими уверенными движениями протёр её песком, и вот уже сверкающая тарелка опустилась на примятую траву рядом с другой помытой утварью.
В этом был весь Рогон. Он никогда не гнушался даже самой чёрной работы. Мог, ничуть не смущаясь своего высокого происхождения, колоть дрова, разжигать очаг, чистить овощи для похлёбки или увлечённо починять хромоногую лавку.
Первое время Итель удивлялась этой его непритязательности, потом привыкла. Только с изумлением отметила про себя, что муж-волшебник крайне редко делает работу по дому, при помощи магии. Он вообще редко прибегал к чарам, разве только в случае самой острой необходимости. А в любое другое время предпочитал всё постигать сам. На первых порах, конечно, сделанные им лавки рассыпались прямо под своими неосторожными седоками, а потом – ничего – выдерживали. С посудой, кстати, получилось точно также, как и с лавками – первый раз вымытая плошка мало чем отличалась от грязной, зато теперь – ну просто загляденье. Такая уж была у Рогона привычка – если за что-то брался, старался до тех пор, пока не делал всё безупречно. Да, он стал бы идеальным мужем, если бы не оказался волшебником.
Итель вздохнула и ответила:
– Потому что я не хочу, чтобы Эйлик и Аранхольд приезжали сюда. Я вообще не хочу видеть никого из Совета…
Он насмешливо вздёрнул бровь:
– И меня? – Серо-зелёные глаза искрились.
Фиалка пожала плечами:
– Ну, ты же больше не ходишь в состав Совета.
Рогон рассмеялся и спросил:
– Скажи, отчего иногда ты смотришь на меня с такой тоской, будто знаешь то, чего не знаю я? Вот, сегодня, например, за завтраком. – И тут же добавил, словно в оправдание, – Я чуть не подавился. Не к добру это, когда колдунья так глядит.
Итель едва не расплакалась, ну как, как объяснить ему, почему в её любви столько надрыва, столько болезненного самоотречения? Да и разве скажешь такое, когда, кажется, только-только ухватила счастье, прижала его к груди и никак не нарадуешься? А ведь отрывистая горькая правда разобьёт это хрупкое блаженство, не оставит от него даже следа. Да, что тут говорить, сам Рогон не примет такого сомнительного счастья!
И колдунья горько вздохнула про себя: «Ах, мой любимый не-муж, ты слишком, непростительно честен сам с собой, и именно по этой причине я не могу поделиться своей Тайной. Точно также как твой лучший друг Алех никогда не признается в том, что влюблён в меня едва ли меньше, чем я в тебя. И ты никогда об этой его любви не узнаешь, потому что дружба для Алеха – нечто стократ более святое, чем любовь. И как жить в этом мире, когда один закон попирает другой – закон любви – закон крови, закон дружбы – закон любви?» Ведьма улыбнулась, привычно сделав вид, что совсем не терзается какими-то там противоречиями.
– Как же мне не смотреть с тоской, если ты вот-вот ввяжешься в очередную безрассудную авантюру, которая не принесёт ничего хорошего? Да, я знаю, знаю, ты очень хочешь, чтобы Совет осознал, наконец, необходимость изучения низшего волшебства, то есть некромантии, чернокнижия и иже с ним. Я знаю, что ради воплощения этой своей идеи в жизнь ты готов жертвовать всем, даже собой, но…
Он замер, отложив в сторону очередную вымытую до блеска плошку.
– Продолжай.
А голос глухой и сиплый, словно Фиалка говорит что-то оскорбительное, что-то в корне неверное. Вот так всегда с этими мужчинами – любить люби, хоть до гроба, но знай, есть в их душе такие уголки, куда тебе вход заказан и не пробьёшься туда, как ни стремись.
– …но как же я? – Тихо спросила она, собирая в передник вымытые тарелки и чашки.
Он побледнел. Всегда бледнел, когда упрямился и собирался поссориться – не любил разногласий и слишком явственно боролся с собой, чтобы пойти на открытую ссору, но и цель (точнее, Цель) свою предать не мог.
– Я всегда с тобой, ничего от тебя не таю, разве нельзя просто разделить со мною путь? – Он выглядел обиженным и непонятым.
Фиалка едва не разрыдалась. «Да ведь я этим и занята! Делю твой путь, отказавшись, навсегда отказавшись от своего! – Хотелось крикнуть ей. – И я тоже с тобой!» Но пришлось промолчать. И молча же направиться к дому.
А любимый упрямец так и остался возле ручья, смотреть пустыми глазами на воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79