Из густой травы выскочило несколько кроликов, и Тарантио удачным броском
ножа прикончил одного из них. Отыскав плоский камень, он освежевал и
выпотрошил тушку, отделив сердце и почки. Неподалеку протекал ручеек, и
на берегу его Тарантио отыскал заросли крапивы и скороды. Продолжив
поиски, он скоро обнаружил настоящее сокровище - дикий лук. Вернувшись
на стоянку, Тарантио развел костер и, когда пламя занялось как следует,
кинжалом срезал с березы два больших квадратных куска коры. С помощью
рогульки Тарантио подержал бересту над огнем, чтобы она нагрелась и
размягчилась. Из первого куска он ловко и умело свернул небольшую чашу,
но когда принялся за второй кусок, терпение ему изменило, и береста
треснула. Тарантио выругал себя и уже с удвоенной осторожностью срезал с
березы еще один кусок коры.
Наполнив первую чашу водой из ручья, он вернулся к огню, развел
второй костер и принялся размеренно подбрасывать в него хворост. Когда
образовалось достаточно углей, Тарантио поставил чашу на огонь и бросил
в воду горсть крапивных листьев, нарезанную кусками скороду и несколько
луковиц. На первом костре он поджарил кролика. Мясо оказалось жирное,
нежное, и Тарантио сразу съел половину тушки, а остатки бросил в кипящую
воду.
Здесь, высоко в горах, вода выкипала быстро, и Тарантио еще трижды
пришлось сбегать за ней к ручью. Он не опасался, что берестяная чаша
сгорит - главное, чтобы пламя не поднималось слишком высоко.
Внизу, в лагере наемников, Тарантио бросил пару превосходных медных
котелков и прочую утварь, накопленную за годы службы. Когда на лагерь
напали копейщики Карис, заботиться о личном имуществе было некогда.
Тарантио лег навзничь, неотрывно глядя в небо. Сейчас он уже с трудом
мог припомнить время, когда не приходилось воевать. Почти треть его
жизни прошла от сражения к сражению - то осаждаешь город, то обороняешь,
то атакуешь врага, то отбиваешь вражескую атаку.
Все эти свары между герцогами здесь, в холодном величии гор, казались
такими глупыми мелочами. Как, впрочем, и женские прелести - пускай даже
речь шла о Мириак. Дейс, конечно, был прав - Тарантио влюбился в нее и
часто думал о ней, вспоминал ее атласно-гладкую кожу, теплое пьянящее
дыхание. Не важно, что Мириак была куртизанкой, то есть шлюхой для
богачей. Тарантио знал, надеялся, чувствовал, что в глубине души она
совсем другая.
- Какой же ты неисправимый романтик, братец! Едва твоя красотка
услышит звон золотых монет, она тут же повалится на спину и раздвинет
ноги. И плевать ей, чье это будет золото - твое или нет.
- Ты же сам сказал, что она влюбилась в меня, - напомнил Тарантио.
- Ну да, я так и сказал - в мальчишку-девственника. Это ее и
привлекло. Очень скоро ты бы ей надоел.
- Ну, этого мы уже никогда не узнаем, верно?
Когда наступили сумерки, Тарантио съел похлебку. Варево получилось
недурное, сытное и пряное на вкус, но он сам испортил себе удовольствие,
некстати припомнив последнюю трапезу в лагере наемников - когда у него
еще была соль. Дейс помалкивал, за что Тарантио был ему несказанно
благодарен.
На следующее утро он двинулся дальше, по узким долинам, где густо
росли ольха, сосна и береза. Распогодилось, и в ясном небе сияло солнце,
зажигая белым пламенем заснеженные пики дальних гор.
Тарантио шел, стараясь не думать о битвах и войнах, - он вспоминал те
далекие мирные дни, когда жил у Гатьена, изучал древние летописи,
пытаясь отыскать хоть какой-то смысл в кровавой истории этих плодородных
земель. "Если все эти войны когда-нибудь закончатся, - подумал Тарантио,
- стану ученым".
В голове у него эхом отозвался насмешливый хохот Дейса.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В трехстах милях северо-восточнее, в самом сердце недавно возникшей
каменистой пустыни стройный и гибкий светловолосый человек взбирался на
вершину горы, которая некогда называлась Капритас. Его зеленый плащ был
истрепан и изорван, подошвы башмаков протерлись почти до дыр. Дуводас
Арфист стоял на вершине горы и боролся с приливом отчаяния и нестерпимой
боли. На его тонком лице и в мягких серо-зеленых глазах отражалась та же
печаль, которая терзала его душу. В этой земле не осталось ни капли
магии. Черные лысые скалы торчали повсюду, словно гнилые зубы, и
Дуводасу мерещилось, будто он забрался в чудовищную пасть самой смерти.
Там, где некогда царила красота, где зеленели леса, текли реки, нежились
под солнцем плодородные долины, - теперь не осталось ничего. Плоть земли
была содрана до костей, содрана незримой рукой, перед которой склонилась
бы и сама вечность. Четыре города эльдеров сгинули бесследно, и даже
ветер, шуршавший между бесплодных скал, не мог отыскать ни малейшего их
следа, ни единого намека на то, что они когда-то существовали. Ни
треснувшей чашки, ни детской куклы, ни могильной плиты.
Взгляд серо-зеленых глаз Дуводаса, скользя по ощеренным черным
скалам, остановился на Близнецах - так звались два высоких утеса, что
веками осеняли город Эльдериса.
Дети эльдеров, еще не достигшие зрелости, частенько забирались на
Визу - левый утес - и, преодолев восемь футов пустоты, перепрыгивали на
каменистую макушку соседнего Пазака. На склонах этих утесов с
незапамятных времен был насажен Зачарованный Сад, и в нем круглый год
росли самые прекрасные в мире цветы. Теперь и здесь был только мертвый
камень. Ни травинки не осталось на безжизненных черных склонах, и даже
память Дуводаса не в силах была их оживить. Дуводас выпрямился и вынул
из мешка за спиной маленькую арфу.
В этом черном пугающем запустении сама мысль о музыке казалась
греховной, но что еще оставалось у него, кроме музыки? Тонкие пальцы
Дуводаса пробежали по струнам, и печальная мелодия эхом отозвалась в
угрюмом нагромождении скал. Закрыв глаза, Дуводас пел песню об Элиде и
ее Любви к Лесному Королю, и голос его срывался, когда зазвучали
прощальные слова - Элида стоит у темной реки, глядя, как бездыханное
тело ее возлюбленного уносит в объятия вечности черная ладья ночи.
Музыка стихла. Дуводас убрал арфу в мешок и закинул его за спину.
Спустившись с горы, он вышел на бывшую лесную дорогу и проворно
зашагал к отдаленным равнинам. Восемь лет назад он шел той же дорогой,
но тогда его путь осеняли могучие ветви, солнечные пятна рассыпались под
его ногами, неумолчимo пела река. Воздух так и звенел от птичьих трелей,
и свежий аромат леса пьянил молодого путника не хуже, чем старое вино.
Теперь под ногами Дуводаса шуршала мертвая пыль, и ни единый звук не
нарушал могильную тишину.
Дуводас шел почти целый день, все время забирая к северо-востоку. Уже
в сумерки он увидел черную полосу земли - издалека она казалась дамбой,
безнадежно пытавшейся сдержать натиск пустынного моря. Полоса земли
пересекала дорогy, по которой шел Дуводас. Уже темнело, когда он подошел
к земляному валу и поднялся на его гребень. Здесь когда-то пролегала
северная граница земли эльдеров. Именно в этом месте, надежно укрытом
туманами и пологом эльдерской магии, Дуводас давней осенней ночью
пересек границу. Здесь по-прежнему росли дубы, но лишь одинокие деревья
- леса больше не было. Слишком много деревьев погибло от нехватки воды.
Дуводас надеялся, что, ощутив под ногами землю, почувствует себя
лучше - но ошибся. Запах травы, влажной от недавнего дождя, лишь острее
напоминал о безжизненной пустыне, которая осталась у него за спиной.
Дуводас брел среди редких дубов. Восемь лет назад он пришел в
деревню, процветавшую на плодородных берегах реки Круин. В отличие от
покрытых шерстью эльдеров, которые когда-то приютили и вырастили
Дуводаса, он сам мог без опаски жить среди людей, бывших своих
сородичей. Тем не менее денег у него не было ни гроша, а потому
встретили его в деревне неприветливо. Пришельцу не предложили ни место
для ночлега, ни даже миску похлебки. Крестьяне косились на него с
нескрываемым подозрением, а когда Дуводас предложил заплатить за ужин
пением, ему ответили, что музыки им не нужно.
Голодный и уставший, Дуводас побрел дальше.
Теперь он снова стоял на краю деревни. Заброшенные дома опустели,
широкое речное ложе пересохло и растрескалось.
Та же чудовищная сила, что содрала с гор плодородную почву, осушила
до капли полноводную реку. Без воды крестьянские поля были обречены. В
лунном свете Дуводас разглядел, что крестьяне вырыли множество колодцев,
тщетно надеясь хоть так спасти урожай от гибели.
Он заночевал в заброшенной хижине, а с рассветом тронулся в путь,
припомнив о том, как добры были к нему когда-то охотник и его семейство
- их длинный приземистый дом стоял в лощине, на границе между лесом и
горами. Восемь лет назад Дуводас прибрел к их порогу мокрый и
несчастный, умиравший от голода и усталости. Когда громадный пес
бросился на него, зловеще ощерив зубы, Дуводас даже не успел ничего
предпринять. Ударом в грудь собака сбила его с ног, едва не вышибив дух.
Миг - и он уже валялся на земле, задыхаясь под тяжестью массивного тела,
вслушиваясь в глухое рычание. Потом прозвучал строгий оклик - и пес
неохотно отошел.
- Ты, верно, чужой в этих краях, друг мой, - услышал, как в тумане,
Дуводас. Сильная рука ухватила его за плечо и рывком подняла на ноги. В
лунном свете казалось, что волосы охотника мерцают стальным отливом, а
светло-серые глаза сияют серебром.
- Это правда, - пробормотал Дуводас, - я нездешний. Я... э-э...
бродячий певец, менестрель. Я бы с радостью спел вам песню или рассказал
историю в обмен на...
- Тебе не придется петь, - перебил его охотник. - Пойдем, у нас в
доме тепло и есть еда.
От этих воспоминаний Дуводас даже воспрял духом и прибавил шаг.
Вскоре после полудня он пришел к дому охотника. Дом выглядел таким же,
каким сохранился в памяти Дуводаса, - приземистым, длинным, крытым
дерном, вот только детская половина, пристроенная позже, потеряла свой
новый вид и почти ничем не отличалась от старой постройки. Дверь дома
была распахнута настежь.
Осторожно ступая по огородным грядкам, Дуводас подошел к дому. Внутри
было темно, но он услышал стон и обнаружил охотника - тот лежал, голый,
на полу у очага. Дуводас опустился рядом с ним на колени. Кожа у мужчины
была сухая и горячая, на шее, в подмышках и в паху чернели чумные
бубоны; один уже лопнул, залив кожу гноем и кровью. Поднявшись, Дуводас
пошел в дальние комнаты. В первой лежала в постели жена охотника; она
была без сознания, исхудавшее лицо больше походило на обтянутый кожей
череп. У нее тоже была чума. Дуводас прошел на детскую половину. Восемь
лет назад у четы был только один ребенок - мальчик девяти лет. Сейчас в
большой кровати лежали две маленькие девочки и младенец. Малыш был
мертв; девочки умирали. Дуводас бережно прикрыл их одеялом.
Достав арфу, он вернулся в большую комнату. Во рту у него пересохло,
сердце билось прерывисто и часто. Поставив стул посреди комнаты, он сел,
закрыл глаза и постарался обрести душевный покой - источник магии.
Дыхание его стало медленней и глубже. Живя среди эльдеров, Дуводас
научился многому, но все же он был человеком, а потому магия исцеления
всегда давалась ему нелегко. Эта сила рождалась из душевного мира и
гармонии - того, что человеку трудней всего обрести.
- В вашей крови живет бурная жажда насильственного действия, -
говорил Дуводасу Раналот, сидя рядом с ним в тени Великой Библиотеки. -
Люди по сути своей охотники-убийцы. Они преклоняются перед силой и
героизмом. Само по себе это не зло - однако готовит в душе почву для
зла. Помимо воли человек исторгается на свет из материнской утробы, и
первое движение его души - гнев на тех, кто насильно лишил его уютного
прибежища.
- Но мы можем учиться, мастер Раналот. Я же научился.
- Научился, - согласился старик. - Научился сам по себе, как
личность, и притом замечательная. Что до твоего народа - боюсь, это
безнадежно.
- Эльдеры когда-то тоже были охотниками-убийцами, - не сдавался
Дуводас.
- Это не совсем так, Дуво. Мы до сих пор сохранили способность
применять насилие ради защиты своей жизни, однако насилие не приносит
нам радости. Наши ученые говорят, что на заре времен эльдеры охотились
стаями, убивали и поедали добычу. И все же мы никогда не убивали себе
подобных, как это делают люди.
- Но, мастер, если люди с вашей точки зрения так плохи, отчего же
эльдеры наполняют воду рек магией, храня людей от болезней и поветрий?
- Мы поступаем так, Дуво, потому что любим жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55