И хочу увидеть, как Его план осуществится.
— Его план? Который?
— Как Новый Иерусалим сходит с неба от Бога во всей славе своей. И тайна этого — здесь, в южных землях. Взгляните на видимый нами мир. Он все еще прекрасен, но в нем нет единения. Мы ищем Бога сотнями разных способов в тысячах разных мест. Нам надо собраться вместе, трудиться вместе, строить вместе. Мы должны подчиняться законам, крепким, как железо, от океана до океана. Но сначала нам надо увидеть, как исполнится реченное в Откровении.
Тревога Шэнноу росла.
— Я думал, оно исполнилось. Разве там не говорится, об ужасных катастрофах, катаклизмах, которые уничтожат большую часть человечества?
— Я говорю о Мече Божьем, Шэнноу. Господь послал его, чтобы он выкосил Землю, точно коса, а это не свершилось! Почему? Да потому, что он висит над нечистым краем, где обитают звери Сатаны и Блудница Вавилонская.
— Мне кажется, я смотрю глубже вас, Пастырь, — устало сказал Шэнноу. — Вы стремитесь уничтожить зверей, сокрушить Блудницу?
— А что еще остается богобоязненному человеку, Шэнноу? Неужто вы не хотите увидеть, как исполнится план Господа?
— Я не верю, что бойня поможет его исполнению. Пастырь покачал головой. Его глаза широко раскрылись от удивления.
— Как можете вы — именно вы — говорить подобное? Ваши пистолеты легендарны, вехами вашего жизненного пути служат трупы. Я думал, вы начитаны в Писании, Шэнноу. Разве вы не помните о городах, сокрушенных Иисусом Навином, и как Господь проклял язычников? Из поклонявшихся Молоху в живых не осталось ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка.
— Я уже слышал этот довод, — сказал Шэнноу. — От царя исчадий Ада, поклонявшегося Сатане. Где же любовь, Пастырь?
— Любовь для избранных, созданных по образу и подобию Бога Всемогущего, Он создал людей и зверей полевых. Только у Люцифера достало бы нечестивой дерзости претворять зверей в людей.
— Вы быстры судить. Быть может, судить неверно. Пастырь встал.
— Не исключено, что вы правы, так как, видимо, я неверно судил о вас. Я полагал, что вы — Божий воин, но в вас есть слабость, Шэнноу, сомнение.
Дверь открылась, и вошла Бет, держа поднос с ломтями черного хлеба, сыром и кувшинчиком воды. Пастырь осторожно обошел ее, дружески улыбнулся, но вышел, не попрощавшись. Бет поставила поднос и села у кровати.
— Попахивает ссорой? — заметила она. Шэнноу пожал плечами.
— Он человек, зачарованный видением, которого я не разделяю. — Протянув руку, он сжал ее пальцы. — Вы были очень добры ко мне, Бет, и я благодарен вам. Насколько я понял, это вы пошли к Пастырю и понудили его создать комитет, который явился мне на выручку.
— Чепуха, Шэнноу. Город давно надо было очистить, а люди вроде Брума убили бы год на рассуждения о позволительности прямых действий.
— Однако Брум, по-моему, был там.
— В храбрости у него недостатка нет — в отличие от здравого смысла. Как ваша голова?
— Лучше. Почти не болит. Вы не окажете мне услугу? Не принесете бритву и мыла?
— Я сделаю кое-что получше, Иерусалимец. Сама вас побрею. Мне не терпится увидеть, какое лицо вы прячете под бородой.
Она вернулась с жесткой кисточкой из барсучьей шерсти и бритвой, позаимствованной у Мейсона, а также куском мыла и тазиком с горячей водой. Шэнноу лежал, откинувшись и закрыв глаза, пока она намыливала его бороду. Потом принялась умело срезать волосы и соскабливать щетину. Прикосновение бритвы к его коже было легким и прохладным. Наконец, она стерла мыльную пену с его щек и вручила ему полотенце. Он улыбнулся ей.
— Ну, что вы видите?
— Некрасивым вас не назовешь, Шэнноу, хотя и красавцем тоже. А теперь ешьте свой хлеб с сыром. Увидимся вечером.
— Не уходите, Бет. Подождите немножко. — Он протянул руку и взял ее за локоть.
— Меня ждет работа, Шэнноу.
— Да… да, конечно. Простите меня.
Она встала, попятилась к двери, заставила себя улыбнуться ему и вышла. В коридоре она остановилась и вновь словно увидела выражение его глаз в ту секунду, когда он попросил ее остаться.
"Не будь дурой, Бет!» — одернула она себя.
"А что? У тебя же еще есть свободный час». Повернувшись на каблуках, она снова открыла дверь и вошла внутрь. Ее пальцы поднялись к пуговицам блузы.
— Не придавай особого значения, Шэнноу, — прошептала она, сбрасывая юбку на пол. И забралась к нему в постель.
Для Бет Мак-Адам это явилось откровением. Потом она лежала рядом с уснувшим Шэнноу, ощущая теплую истому во всем теле. Однако главной неожиданностью была его стеснительная неопытность, тихая благодарность, с какой он принял ее. Бет знала мужские повадки, и у нее хватало любовников до того, как она познакомилась с Шоном Мак-Адамом и соблазнила его. Она успела убедиться, что поведение одного охваченного животной страстью мужчины мало чем отличается от поведения другого. Лапает, щупает, впадает в ритмичное исступление. С Шэнноу было по-другому…
Он привлек ее к себе, поглаживал ей плечи, спину… Все исходило от нее. Как грозен и молниеносен ни оказывался он в минуты смертельной опасности, в женских объятиях Иерусалимец был безыскусственным и удивительно нежным.
Бет соскользнула с кровати, и Шэнноу мгновенно проснулся.
— Ты уходишь? — спросил он.
— Да. Тебе хорошо спалось?
— Чудесно! Ты придешь вечером?
— Нет, — ответила она твердо. — Мне надо побыть с детьми.
— Спасибо, Бет.
— Не благодари, — отрезала она, быстро оделась и кое-как расчесала волосы пальцами. У двери она остановилась.
— Со сколькими женщинами ты спал, Шэнноу?
— С двумя, — просто, без малейшего смущения ответил он. Она направилась через улицу в «Веселого паломника», где ее поджидал Брум, багровый от злости.
— Вы сказали час, фрей Мак-Адам, а отсутствовали два. Я остался без клиентов… а вы останетесь без денег.
— Как сочтете нужным, менхир, — ответила она и прошла в чулан, где накопилась грязная посуда. В зале сидели два посетителя, и оба доедали обед. Бет унесла посуду на задний двор и вымыла водой из глубокого колодца. Когда она вернулась, зала «Паломника» была пуста.
Брум подошел к ней.
— Мне жаль, что я вспылил, — сказал он. — Я знаю, он ранен и нуждается в уходе. Монеты не возвращайте. Я вот подумал… вы бы не заглянули вечером ко мне домой?
— Зачем, менхир?
— Чтобы побеседовать… перекусить… поближе узнать друг друга. Тем, кто работает вместе, очень важно взаимное понимание.
Она поглядела на его испитое лицо и увидела желание в его глазах.
— Боюсь, я не могу, менхир. Сегодня вечером я иду к менхиру Скейсу обсудить одно дело.
— Аренду земли, я знаю, — сказал он, и ее глаза потемнели. — Поймите меня правильно, фрей Мак-Адам. Менхир Скейс говорил со мной, потому что я вас знаю. Он хочет быть уверен в вашей… надежности. Я сказал ему, что, по-моему, вы честная и трудолюбивая женщина. Но неужели вас и правда влечет одинокая жизнь вдовы на ферме?
— Я хочу иметь свой дом, Менхир.
— Да-да…
Она поняла, что он собирается с духом для объяснения, и уклонилась.
— Меня работа ждет, — сказала она, проскальзывая мимо него в кухню.
Вечером слуга Скейса встретил ее у входа в комнаты, которые Скейс занимал в «Отдыхе путника», и проводил в залу, где в большом очаге жарко пылали поленья. Скейс встал из глубокого мягкого кресла, взял ее руку и поднес к губам.
— Добро пожаловать, сударыня. Могу я предложить вам глоток вина?
Красивый мужчина, он выглядел еще внушительнее в свете огня — зачесанные назад волосы блестят, резкие суровые черты лица дышат яростной силой.
— Нет, благодарю вас, — сказала она. Он подвел ее к другому креслу, подождал, чтобы она села, и вернулся в свое.
— Земля, которую вы хотите арендовать, мне не нужна. Но объясните, фрей Мак-Адам, почему вы обратились ко мне? Вы же знаете, что никаких документов на владение землей не существует. Люди забирают столько, сколько могут удержать. Вам достаточно было бы приехать в вашем фургоне на облюбованное место и построить себе дом.
— Будь я богата, менхир, и имей пятьдесят всадников, те поступила бы именно так. Но я бедна. Земля остается вашей, а если мне начнут угрожать, я обращусь к вам за помощью. Ваши люди объезжают верхние пастбища, и всем известно, что разбойники редко вас тревожат. Надеюсь, гак будет и со мной.
— За свое недолгое пребывание тут вы успели узнать очень много. Несомненно, вы женщина большого ума. А мне редко доводилось видеть, чтобы в одной женщине сочетались красота и ум.
— Как странно! Но же самое я замечала в мужчинах. Он засмеялся:
— Вы не поужинаете со мной?
— Да нет, пожалуй. Мы ведь договорились об арендной плате?
— Я откажусь от платы… в обмен на ужин.
— Пусть все будет ясно, менхир. Это деловое соглашение. — Она развязала небольшой кисет и отсчитала тридцать серебреников. — Вот плата за первый год. А теперь мне пора идти.
— Я разочарован, — сказал он, вставая вместе с ней. — У меня были такие надежды!
— Храните их, менхир. Это ведь все, что у нас есть.
После ухода Бет Шэнноу сел на постели. Он все еще ощущал благоухание ее тела на простынях, чувствовал теплоту ее присутствия. Никогда он не испытывал ничего подобного. Донна Тейбард была нежной, кроткой, уступчивой, глубоко любящей, источником утешения. Но Бет… в ней была сила, почти первозданный голод, который и утомил его тело, и воспламенил его дух.
Он осторожно спустил ноги с кровати и встал. Покачнулся, комната завертелась вокруг него, но он устоял, глубоко дыша, пока головокружение не прошло. Ему хотелось одеться, выйти на воздух, но он знал, что еще слишком слаб. В таком состоянии его мог бы свалить на землю ребенок с прутиком. Он неохотно снова лег, начал есть хлеб с сыром и с удивлением обнаружил у себя волчий аппетит. Потом проспал несколько часов и проснулся освеженный.
Раздался легкий стук в дверь. С надеждой, что это Бет, он крикнул:
— Войдите!
На пороге появился Клем Стейнер.
— Есть на что полюбоваться! — сказал Стейнер, ухмыляясь. — Иерусалимец слег и побрился. Без этой своей бороды с серебряным клином ты не выглядишь таким уж внушительным, Шэнноу. — Молодой человек повернул стул спинкой вперед и сел на него верхом лицом к кровати. Шэнноу посмотрел ему в глаза.
— Что тебе нужно, Стейнер?
— То, чего ты мне дать не можешь. То, что мне придется отобрать у тебя… как мне ни жаль, потому что ты мне нравишься, Шэнноу.
— Ты поднимаешь больше шума, чем свинья, пускающая ветер. И слишком молод, чтобы понять это. То, что у меня есть — чем бы оно ни было, — не по тебе, малый. И так будет всегда. Получаешь, если не хочешь, — и никогда, если хочешь.
— Тебе легко рассуждать, Шэнноу. Посмотри на себя — самого знаменитого человека из всех, кого мне доводилось видеть. А кто слышал обо мне?
— Хочешь посмотреть цену славы, Стейнер? Загляни в мои седельные сумки. Две старые рубахи, две Библии и четыре пистолета. Ты видишь мою жену, Стейнер? Мою семью? Дом? Ах, слава! Я не искал славы. И я глазом не моргну, если потеряю ее. А я ее потеряю, Стейнер. Потому что буду странствовать и дальше и найду место, где никогда не слышали о Иерусалимце.
— Ты мог бы стать богатым, — сказал Стейнер. — Ты мог бы стать чем-то вроде древнего царя. Но ты все это отшвырнул, Шэнноу. Славу на тебя потратили зря. А я знаю, что с ней делать.
— Ты ничего не знаешь, малый.
— Меня уже давно не называли «малым», и мне не нравится такая кличка.
— Мне не нравится дождь, малый, но что поделать!
Стейнер вскочил:
— Ты умеешь довести человека, верно, Шэнноу? Умеешь его допечь?
— Не терпится убить меня, Стейнер? Твоя слава достигнет небес. Вот человек, который пристрелил Шэнноу в постели.
Стейнер ухмыльнулся и снова сел.
— Я учусь. Я не пристрелю тебя темной ночью, Шэнноу. Не выстрелю тебе в спину; А прямо в лоб. На улице.
— Где все это увидят?
— Вот именно.
— А что ты сделаешь потом?
— Присмотрю, чтобы тебя похоронили с честью. Отвезли к могиле на высоких вороных конях и поставили на нее красивый камень. Потом отправлюсь странствовать и, может, стану царем… Скажи, зачем ты устроил эту штуку с Мэддоксом? Вы могли бы разнести друг друга в куски.
— Но не разнесли, верно?
— Да. Он чуть тебя не убил. Скверный просчет, Шэнноу. Не похоже на то, что я о тебе слышал. Быстрота исчезла? Ты стареешь?
— Да. На оба вопроса, — ответил Шэнноу. Приподнявшись на подушке, он посмотрел в окно, словно забыв о молодом человеке. Но Стейнер засмеялся и похлопал его по плечу:
— Пора на покой, Шэнноу… если только они тебе позволят.
— Эта мысль приходила мне в голову.
— Но, бьюсь об заклад, ненадолго. Что ты будешь делать? Копаться в земле, пока кто-нибудь тебя не узнает? Ожидать пули или ножа? Все время глядеть на дальние горы, думая, не за ними ли Иерусалим? Нет. Ты уйдешь из жизни под перекрестным огнем на улице, на равнине или в долине.
— Как они все? — негромко спросил Шэнноу.
— Как мы все, — согласился Стейнер. — Но имена живут. История помнит.
— Иногда. Ты когда-нибудь слышал про Пендаррика?
— Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Его план? Который?
— Как Новый Иерусалим сходит с неба от Бога во всей славе своей. И тайна этого — здесь, в южных землях. Взгляните на видимый нами мир. Он все еще прекрасен, но в нем нет единения. Мы ищем Бога сотнями разных способов в тысячах разных мест. Нам надо собраться вместе, трудиться вместе, строить вместе. Мы должны подчиняться законам, крепким, как железо, от океана до океана. Но сначала нам надо увидеть, как исполнится реченное в Откровении.
Тревога Шэнноу росла.
— Я думал, оно исполнилось. Разве там не говорится, об ужасных катастрофах, катаклизмах, которые уничтожат большую часть человечества?
— Я говорю о Мече Божьем, Шэнноу. Господь послал его, чтобы он выкосил Землю, точно коса, а это не свершилось! Почему? Да потому, что он висит над нечистым краем, где обитают звери Сатаны и Блудница Вавилонская.
— Мне кажется, я смотрю глубже вас, Пастырь, — устало сказал Шэнноу. — Вы стремитесь уничтожить зверей, сокрушить Блудницу?
— А что еще остается богобоязненному человеку, Шэнноу? Неужто вы не хотите увидеть, как исполнится план Господа?
— Я не верю, что бойня поможет его исполнению. Пастырь покачал головой. Его глаза широко раскрылись от удивления.
— Как можете вы — именно вы — говорить подобное? Ваши пистолеты легендарны, вехами вашего жизненного пути служат трупы. Я думал, вы начитаны в Писании, Шэнноу. Разве вы не помните о городах, сокрушенных Иисусом Навином, и как Господь проклял язычников? Из поклонявшихся Молоху в живых не осталось ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка.
— Я уже слышал этот довод, — сказал Шэнноу. — От царя исчадий Ада, поклонявшегося Сатане. Где же любовь, Пастырь?
— Любовь для избранных, созданных по образу и подобию Бога Всемогущего, Он создал людей и зверей полевых. Только у Люцифера достало бы нечестивой дерзости претворять зверей в людей.
— Вы быстры судить. Быть может, судить неверно. Пастырь встал.
— Не исключено, что вы правы, так как, видимо, я неверно судил о вас. Я полагал, что вы — Божий воин, но в вас есть слабость, Шэнноу, сомнение.
Дверь открылась, и вошла Бет, держа поднос с ломтями черного хлеба, сыром и кувшинчиком воды. Пастырь осторожно обошел ее, дружески улыбнулся, но вышел, не попрощавшись. Бет поставила поднос и села у кровати.
— Попахивает ссорой? — заметила она. Шэнноу пожал плечами.
— Он человек, зачарованный видением, которого я не разделяю. — Протянув руку, он сжал ее пальцы. — Вы были очень добры ко мне, Бет, и я благодарен вам. Насколько я понял, это вы пошли к Пастырю и понудили его создать комитет, который явился мне на выручку.
— Чепуха, Шэнноу. Город давно надо было очистить, а люди вроде Брума убили бы год на рассуждения о позволительности прямых действий.
— Однако Брум, по-моему, был там.
— В храбрости у него недостатка нет — в отличие от здравого смысла. Как ваша голова?
— Лучше. Почти не болит. Вы не окажете мне услугу? Не принесете бритву и мыла?
— Я сделаю кое-что получше, Иерусалимец. Сама вас побрею. Мне не терпится увидеть, какое лицо вы прячете под бородой.
Она вернулась с жесткой кисточкой из барсучьей шерсти и бритвой, позаимствованной у Мейсона, а также куском мыла и тазиком с горячей водой. Шэнноу лежал, откинувшись и закрыв глаза, пока она намыливала его бороду. Потом принялась умело срезать волосы и соскабливать щетину. Прикосновение бритвы к его коже было легким и прохладным. Наконец, она стерла мыльную пену с его щек и вручила ему полотенце. Он улыбнулся ей.
— Ну, что вы видите?
— Некрасивым вас не назовешь, Шэнноу, хотя и красавцем тоже. А теперь ешьте свой хлеб с сыром. Увидимся вечером.
— Не уходите, Бет. Подождите немножко. — Он протянул руку и взял ее за локоть.
— Меня ждет работа, Шэнноу.
— Да… да, конечно. Простите меня.
Она встала, попятилась к двери, заставила себя улыбнуться ему и вышла. В коридоре она остановилась и вновь словно увидела выражение его глаз в ту секунду, когда он попросил ее остаться.
"Не будь дурой, Бет!» — одернула она себя.
"А что? У тебя же еще есть свободный час». Повернувшись на каблуках, она снова открыла дверь и вошла внутрь. Ее пальцы поднялись к пуговицам блузы.
— Не придавай особого значения, Шэнноу, — прошептала она, сбрасывая юбку на пол. И забралась к нему в постель.
Для Бет Мак-Адам это явилось откровением. Потом она лежала рядом с уснувшим Шэнноу, ощущая теплую истому во всем теле. Однако главной неожиданностью была его стеснительная неопытность, тихая благодарность, с какой он принял ее. Бет знала мужские повадки, и у нее хватало любовников до того, как она познакомилась с Шоном Мак-Адамом и соблазнила его. Она успела убедиться, что поведение одного охваченного животной страстью мужчины мало чем отличается от поведения другого. Лапает, щупает, впадает в ритмичное исступление. С Шэнноу было по-другому…
Он привлек ее к себе, поглаживал ей плечи, спину… Все исходило от нее. Как грозен и молниеносен ни оказывался он в минуты смертельной опасности, в женских объятиях Иерусалимец был безыскусственным и удивительно нежным.
Бет соскользнула с кровати, и Шэнноу мгновенно проснулся.
— Ты уходишь? — спросил он.
— Да. Тебе хорошо спалось?
— Чудесно! Ты придешь вечером?
— Нет, — ответила она твердо. — Мне надо побыть с детьми.
— Спасибо, Бет.
— Не благодари, — отрезала она, быстро оделась и кое-как расчесала волосы пальцами. У двери она остановилась.
— Со сколькими женщинами ты спал, Шэнноу?
— С двумя, — просто, без малейшего смущения ответил он. Она направилась через улицу в «Веселого паломника», где ее поджидал Брум, багровый от злости.
— Вы сказали час, фрей Мак-Адам, а отсутствовали два. Я остался без клиентов… а вы останетесь без денег.
— Как сочтете нужным, менхир, — ответила она и прошла в чулан, где накопилась грязная посуда. В зале сидели два посетителя, и оба доедали обед. Бет унесла посуду на задний двор и вымыла водой из глубокого колодца. Когда она вернулась, зала «Паломника» была пуста.
Брум подошел к ней.
— Мне жаль, что я вспылил, — сказал он. — Я знаю, он ранен и нуждается в уходе. Монеты не возвращайте. Я вот подумал… вы бы не заглянули вечером ко мне домой?
— Зачем, менхир?
— Чтобы побеседовать… перекусить… поближе узнать друг друга. Тем, кто работает вместе, очень важно взаимное понимание.
Она поглядела на его испитое лицо и увидела желание в его глазах.
— Боюсь, я не могу, менхир. Сегодня вечером я иду к менхиру Скейсу обсудить одно дело.
— Аренду земли, я знаю, — сказал он, и ее глаза потемнели. — Поймите меня правильно, фрей Мак-Адам. Менхир Скейс говорил со мной, потому что я вас знаю. Он хочет быть уверен в вашей… надежности. Я сказал ему, что, по-моему, вы честная и трудолюбивая женщина. Но неужели вас и правда влечет одинокая жизнь вдовы на ферме?
— Я хочу иметь свой дом, Менхир.
— Да-да…
Она поняла, что он собирается с духом для объяснения, и уклонилась.
— Меня работа ждет, — сказала она, проскальзывая мимо него в кухню.
Вечером слуга Скейса встретил ее у входа в комнаты, которые Скейс занимал в «Отдыхе путника», и проводил в залу, где в большом очаге жарко пылали поленья. Скейс встал из глубокого мягкого кресла, взял ее руку и поднес к губам.
— Добро пожаловать, сударыня. Могу я предложить вам глоток вина?
Красивый мужчина, он выглядел еще внушительнее в свете огня — зачесанные назад волосы блестят, резкие суровые черты лица дышат яростной силой.
— Нет, благодарю вас, — сказала она. Он подвел ее к другому креслу, подождал, чтобы она села, и вернулся в свое.
— Земля, которую вы хотите арендовать, мне не нужна. Но объясните, фрей Мак-Адам, почему вы обратились ко мне? Вы же знаете, что никаких документов на владение землей не существует. Люди забирают столько, сколько могут удержать. Вам достаточно было бы приехать в вашем фургоне на облюбованное место и построить себе дом.
— Будь я богата, менхир, и имей пятьдесят всадников, те поступила бы именно так. Но я бедна. Земля остается вашей, а если мне начнут угрожать, я обращусь к вам за помощью. Ваши люди объезжают верхние пастбища, и всем известно, что разбойники редко вас тревожат. Надеюсь, гак будет и со мной.
— За свое недолгое пребывание тут вы успели узнать очень много. Несомненно, вы женщина большого ума. А мне редко доводилось видеть, чтобы в одной женщине сочетались красота и ум.
— Как странно! Но же самое я замечала в мужчинах. Он засмеялся:
— Вы не поужинаете со мной?
— Да нет, пожалуй. Мы ведь договорились об арендной плате?
— Я откажусь от платы… в обмен на ужин.
— Пусть все будет ясно, менхир. Это деловое соглашение. — Она развязала небольшой кисет и отсчитала тридцать серебреников. — Вот плата за первый год. А теперь мне пора идти.
— Я разочарован, — сказал он, вставая вместе с ней. — У меня были такие надежды!
— Храните их, менхир. Это ведь все, что у нас есть.
После ухода Бет Шэнноу сел на постели. Он все еще ощущал благоухание ее тела на простынях, чувствовал теплоту ее присутствия. Никогда он не испытывал ничего подобного. Донна Тейбард была нежной, кроткой, уступчивой, глубоко любящей, источником утешения. Но Бет… в ней была сила, почти первозданный голод, который и утомил его тело, и воспламенил его дух.
Он осторожно спустил ноги с кровати и встал. Покачнулся, комната завертелась вокруг него, но он устоял, глубоко дыша, пока головокружение не прошло. Ему хотелось одеться, выйти на воздух, но он знал, что еще слишком слаб. В таком состоянии его мог бы свалить на землю ребенок с прутиком. Он неохотно снова лег, начал есть хлеб с сыром и с удивлением обнаружил у себя волчий аппетит. Потом проспал несколько часов и проснулся освеженный.
Раздался легкий стук в дверь. С надеждой, что это Бет, он крикнул:
— Войдите!
На пороге появился Клем Стейнер.
— Есть на что полюбоваться! — сказал Стейнер, ухмыляясь. — Иерусалимец слег и побрился. Без этой своей бороды с серебряным клином ты не выглядишь таким уж внушительным, Шэнноу. — Молодой человек повернул стул спинкой вперед и сел на него верхом лицом к кровати. Шэнноу посмотрел ему в глаза.
— Что тебе нужно, Стейнер?
— То, чего ты мне дать не можешь. То, что мне придется отобрать у тебя… как мне ни жаль, потому что ты мне нравишься, Шэнноу.
— Ты поднимаешь больше шума, чем свинья, пускающая ветер. И слишком молод, чтобы понять это. То, что у меня есть — чем бы оно ни было, — не по тебе, малый. И так будет всегда. Получаешь, если не хочешь, — и никогда, если хочешь.
— Тебе легко рассуждать, Шэнноу. Посмотри на себя — самого знаменитого человека из всех, кого мне доводилось видеть. А кто слышал обо мне?
— Хочешь посмотреть цену славы, Стейнер? Загляни в мои седельные сумки. Две старые рубахи, две Библии и четыре пистолета. Ты видишь мою жену, Стейнер? Мою семью? Дом? Ах, слава! Я не искал славы. И я глазом не моргну, если потеряю ее. А я ее потеряю, Стейнер. Потому что буду странствовать и дальше и найду место, где никогда не слышали о Иерусалимце.
— Ты мог бы стать богатым, — сказал Стейнер. — Ты мог бы стать чем-то вроде древнего царя. Но ты все это отшвырнул, Шэнноу. Славу на тебя потратили зря. А я знаю, что с ней делать.
— Ты ничего не знаешь, малый.
— Меня уже давно не называли «малым», и мне не нравится такая кличка.
— Мне не нравится дождь, малый, но что поделать!
Стейнер вскочил:
— Ты умеешь довести человека, верно, Шэнноу? Умеешь его допечь?
— Не терпится убить меня, Стейнер? Твоя слава достигнет небес. Вот человек, который пристрелил Шэнноу в постели.
Стейнер ухмыльнулся и снова сел.
— Я учусь. Я не пристрелю тебя темной ночью, Шэнноу. Не выстрелю тебе в спину; А прямо в лоб. На улице.
— Где все это увидят?
— Вот именно.
— А что ты сделаешь потом?
— Присмотрю, чтобы тебя похоронили с честью. Отвезли к могиле на высоких вороных конях и поставили на нее красивый камень. Потом отправлюсь странствовать и, может, стану царем… Скажи, зачем ты устроил эту штуку с Мэддоксом? Вы могли бы разнести друг друга в куски.
— Но не разнесли, верно?
— Да. Он чуть тебя не убил. Скверный просчет, Шэнноу. Не похоже на то, что я о тебе слышал. Быстрота исчезла? Ты стареешь?
— Да. На оба вопроса, — ответил Шэнноу. Приподнявшись на подушке, он посмотрел в окно, словно забыв о молодом человеке. Но Стейнер засмеялся и похлопал его по плечу:
— Пора на покой, Шэнноу… если только они тебе позволят.
— Эта мысль приходила мне в голову.
— Но, бьюсь об заклад, ненадолго. Что ты будешь делать? Копаться в земле, пока кто-нибудь тебя не узнает? Ожидать пули или ножа? Все время глядеть на дальние горы, думая, не за ними ли Иерусалим? Нет. Ты уйдешь из жизни под перекрестным огнем на улице, на равнине или в долине.
— Как они все? — негромко спросил Шэнноу.
— Как мы все, — согласился Стейнер. — Но имена живут. История помнит.
— Иногда. Ты когда-нибудь слышал про Пендаррика?
— Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37