Затем мы снова возвращались в суэби – к серому небу, серой грязи, серому дождю, серым кустам, так что вскоре глаза начинали болеть, требуя отдыха от этого бесконечного однообразия. Единственными яркими красками вокруг были наши мундиры и пестрые наряды Алегрии.
Я ни за что бы не предположил, что мне надоест постоянная сырость, – ведь я родился и вырос в джунглях. Однако серая мгла, мерзкий холод с утра до вечера в вечно сырой одежде, не высыхающей за ночь, – это действовало на всех нас. Я с гордостью смотрел на Алегрию. Возможно, девушка родилась для дворцовой роскоши, но сейчас она стойко переносила все тяготы пути, в трудную минуту подбадривая нас шуткой, каким-нибудь интересным рассказом или преданием о здешних местах, а то просто замечанием о реке или деревеньке, мимо которой проходил караван. Если ночь заставала нас в суэби, вдалеке от населенных мест, Алегрия рассказывала сказку у костра или пела.
Когда мы наконец, готовясь ко сну, забирались в карету, пытаясь согреться под толстыми одеялами, я старался не думать о ней, о том, что нас разделяет всего пара футов и она не станет возражать, если я преодолею это расстояние. Разумеется, с таким же успехом можно просить человека не думать о зеленой свинье. Алегрия была моей зеленой свиньей, и чем дальше на юг мы продвигались, тем зеленее она становилась.
Мы увязли в болоте. Наш кучер, ругаясь, истово хлестал кнутом, лошади недовольно ржали, но экипаж лишь скрипел, раскачиваясь из стороны в сторону. Офицеры приказали солдатам спешиться и вытащить карету из трясины. Выскочив через боковую дверь, я присоединился к ним, в вечерних сумерках превратившись в еще одного ругающегося рядового, с головы до ног перепачканного грязью.
В нескольких футах от увязшего экипажа я заметил группу всадников, невозмутимо глядящих на нас. Я чуть было не крикнул лентяям, чтобы они оторвали свои задницы от седел и размяли мышцы, но тут сообразил, что это были офицеры.
Сквозь крики и ругань до меня отчетливо донесся гнусавый голос шамба Ак-Мехата:
– Если бы только этот немытый варвар и его шлюха, от которой он без ума, перестали трахаться и вылезли бы из кареты...
Слушать дальше я не стал. Схватив Ак-Мехата за обутую в сапог ногу, я выдернул его из седла. Вскрикнув, он пролетел пару метров и шлепнулся лицом в грязь.
– Ах ты... ах ты подлая свинья, мать твою... Да я тебя...
Едва поднявшись с земли, он встретил своей грудью мой сапог и снова рухнул в лужу, поднимая брызги. Перекатившись на бок, Ак-Мехат встал и только тут узнал меня.
– Ах ты ублюдок, как смеешь ты, безродный бастард... как ты смеешь поднимать на меня руку! – прошипел он, выходя из себя и хватаясь за саблю.
Я собрался еще раз отправить его на землю, как вдруг пропела тетива и в живот шамбу впилась стрела. Вскрикнув, Ак-Мехат судорожно схватился за стрелу, пытаясь вырвать ее, но тут ему в грудь вонзились еще три стрелы, причем одна из них пробила насквозь руку. Он в третий раз упал в грязь, на этот раз уже окончательно.
Обернувшись, я увидел мрачного шамба Филарета, за спиной которого стояли лучники. Он без сожаления посмотрел на труп.
– Глупый ублюдок. Считал, что проклятая родословная дает ему право... – Филарет умолк. – Калстор! – крикнул он.
Тотчас же к нам подбежал уоррент-офицер.
– Слушаю и повинуюсь, сэр! – произнес он стандартную фразу.
– Оттащи этот мешок дерьма к ближайшему дереву и вздерни его на ветку. И прикрепи табличку: «Эта собака осмелилась перечить своему господину».
– Слушаю и повинуюсь, сэр! – бесстрастно произнес калстор, словно ему поручили проверить, как девасы начистили к смотру свое снаряжение.
– Этот мерзавец опозорил нас, – сказал Филарет, обращаясь ко мне. – Приношу вам свои искренние извинения. Если вы решите доложить о данном инциденте нашему королю, я отнесусь к этому с пониманием.
– И что будет в этом случае?
– Скорее всего, в подразделении, которым командовал это заносчивый болван, будет казнен каждый десятый человек – рядовой, уоррент-офицер, офицер, – равнодушно произнес Филарет. – В первую очередь наказание понесут офицеры. Вполне вероятно, семейству Ак-Мехат придется смывать вину одного из своих членов кровью. У самого шамба остались сын и дочь; они обречены. Возможно, король решит, что на чашу весов надо будет бросить также жизнь его отца.
Он говорил эти ужасные вещи совершенно спокойно, в точности так же, как до него это делал калстор.
– Шамб Филарет, не вижу смысла возвращаться к этому прискорбному происшествию. Глупости, совершенные дураком, следует забывать как можно скорее.
Я также мог добавить то, о чем думал: что в смерти Ак-Мехата не было никакой необходимости, так как он, не успев обнажить свою саблю, снова отправился бы в грязь, после чего получил бы хорошую взбучку, и это, возможно, послужило бы ему уроком. Но я предпочел промолчать.
Прочитанное мной оказалось истинной правдой: офицеры майсирской армии считали своих подчиненных за скот и обращались с ними соответствующим образом. Шамб Филарет и его младшие офицеры были поражены, увидев, что я каждый раз, перед тем как сесть есть, убеждался, что у моих людей есть все необходимое. Для них рядовые были чем-то вроде слуг. Помню, однажды нам не удалось засветло добраться до какого-либо жилья и пришлось разбивать шатры. Как только офицеры обрели крышу над головой и получили приготовленный для них ужин, быдло-рядовые перестали для них существовать. Не важно, как девасы утоляли голод крупами и холодной солониной, где они собирались спать.
В то же время, храни Иса того несчастного рядового, кто проснется утром, не готовый продолжать путь верхом. Кстати, не имело никакого значения, удалось ли ему хоть раз с прошлого года побывать в бане, промок ли он насквозь, – главное, чтобы на мундире не было никаких следов вчерашнего пути по болотам. Но девасы и калсторы никогда не жаловались – по крайней мере я ничего не слышал.
Один раз мы разбили лагерь неподалеку от торгового каравана, и я перед ужином отправился поболтать с купцами. Подобно всем торговцам на свете, они очень осторожно следили за своими словами даже в простом разговоре с незнакомым человеком, к тому же военным. И все же мне удалось кое-что разузнать о здешних краях, что помогло мне заполнить белые пятна на мысленной карте, которую я составлял у себя в голове. Кроме того, не скрою, мне было приятно провести какое-то время с людьми не в форме. Я вернулся в наш лагерь с маленьким подарком для Алегрии. Это была заколка в виде котенка, пытающегося поймать бабочку, выкованная из различных золотых сплавов. В ней присутствовали все оттенки благородного металла – желтый, красный, белый. Если подержать заколку на ладони, котенок приобретал окраску настоящего животного и начинал прыгать и мяукать, но ему так и не удавалось поймать игривое насекомое, кружащееся у него над головой. Когда я протянул заколку Алегрии, у девушки на глаза навернулись слезы. Я спросил, в чем дело, – подарок был относительно дешевый, а заключенная в нем магия не шла ни в какое сравнение с теми чудесами, которых Алегрия насмотрелась, общаясь с сильными мира сего.
– Это первая вещь, которая будет моей, – сказала девушка. – По-настоящему моей.
– А как же твои наряды, драгоценности?
– Это все принадлежит королю Байрану. Или ордену далриад. Мои они до тех пор, пока я с вами. – Алегрия шмыгнула носом. – Прошу прощения, мой господин. Я не собираюсь все время лить слезы, словно дождевая туча. Но...
Она умолкла.
– По-моему, уже давно пришло время забыть о словах «мой господин», – быстро заметил я. – Как насчет «Дамастеса»?
– Хорошо. Дамастес.
Алегрия собралась было что-то добавить, но осеклась и уставилась на котенка, резвящегося у нее на руках.
Чаще всего мы останавливались на сельских постоялых дворах, что давало мне возможность бродить по улицам и разговаривать с местными жителями. Торговцы, ремесленники и вообще представители среднего сословия встречались в деревнях нечасто; мало было среди крестьян и людей зажиточных. В основной своей массе они были грязными, жизнерадостными, дружелюбными и в высшей степени религиозными. Но солдаты, набиравшиеся преимущественно из крестьян, к своим бывшим собратьям относились с презрительным высокомерием.
Вот два примера этого, оба следствия одного и того же случая. Как-то раз мы были вынуждены искать укрытия от непогоды во дворе одного крестьянина. Мы поставили свои шатры рядом с его убогим сараем. Крестьянин угостил нас свежим молоком и двумя цыплятами, а также горсткой сушеных овощей, из которых мы сварили жидкий суп. На следующее утро радушный крестьянин вышел нас провожать. Я понял, что никто не собирается заплатить ему за ужин, каким бы скромным он ни был. Торопливо выйдя из кареты, я подошел к крестьянину и вручил ему три золотых. Тот забормотал бессвязные слова благодарности, еще больше смутив меня.
Мы тронулись в путь. Не знаю, что подтолкнуло меня на этот поступок, – возможно, я увидел что-то краем глаза и у меня в подсознании поселились подозрения. Так или иначе, после того как мы отъехали от деревни где-то на милю, я крикнул, приказывая каравану остановиться, и попросил у шамба Филарета коня. Мне нужно было возвратиться в деревню, где я кое-что забыл. Филарет предложил отправить туда одного пыдну, но я отказался. Карьян, успевший слишком хорошо меня узнать, скептически усмехнулся, сердясь, что я затеял какую-то глупость и не беру с собой сопровождение. Вернувшись галопом назад, у самой деревни я пустил коня шагом. Приблизившись к дому нашего хозяина, я услышал громкие крики. Бесшумно соскочив на землю, я выхватил меч и побежал вперед.
Три солдата из нашего отряда, один калстор и два деваса, привязали крестьянина к огромному колесу его собственной арбы. Калстор держал в руке импровизированный кнут, сделанный из расплетенной веревки с завязанными на концах узлами.
– Или ты скажешь нам, где твое золото и серебро, или покажешь нам свои кости! – крикнул он.
Снова свистнул кнут.
Наверное, эта троица была назначена в дозор. Негодяи решили, что успеют совершить свое злодеяние и догнать отряд, прежде чем их хватятся. Я пробежал через двор и приблизился к ним, и только тогда они услышали мои шаги. Я ударил калстора по затылку рукояткой меча, и он, обмякнув, рухнул на землю. Два деваса, увидев обнаженное лезвие, закричали от страха.
– Немедленно освободите его!
Солдаты бросились выполнять мое приказание. Разрезав веревки, один из них обернулся, сжимая нож в руке. Прежде чем его мысль успела оформиться в действие, я всадил ему в руку четыре дюйма стали.
– Принесите длинную веревку, – распорядился я.
Девасы притащили кусок длиной около пятидесяти футов. Сделав три петли на расстоянии пять футов друг от друга, я накинул их на шеи солдат. Крестьянин бормотал что-то насчет «милосердного повелителя» и «великого отца», однако это я был перед ним в долгу. Дав бедняге еще несколько золотых, я взял веревку за длинный конец и поспешил вдогонку за караваном. Коня я пустил быстрой рысью, так что негодяям приходилось бежать. Они то и дело спотыкались и падали в раскисшую от дождей колею. Я останавливал коня не сразу, протаскивая извивающихся и брыкающихся людей по земле, и лишь потом давал им возможность подняться на ноги. Когда мы догнали наш маленький отряд, вся троица превратилась в огромные комки грязи.
Филарет захотел знать, в чем дело, но я, не сказав ни слова, лишь бросил ему конец веревки, вернул пыдне его коня и сел в свою карету. Не знаю, что сталось с тремя неудавшимися ворами, но, по-моему, больше я их не видел.
Далеко не все майсирские военные были идиотами и негодяями. Во время переправы через реку, от дождей вышедшую из берегов, одного солдата сбросило с лошади и потащило вниз по течению. Не раздумывая ни секунды, четверо девасов нырнули следом за ним. Первого мы так и не нашли, и из четверки храбрецов трое тоже утонули.
Это был благородный поступок, но шамб Филарет ни словом не обмолвился о подвиге трех солдат.
Попросив его подождать минутку, я произнес краткую молитву, обращенную скорее не к богам, а к другим майсирским солдатам. Затем мы продолжили путь, и вскоре шум реки, только что забравшей жизни четырех человек, замер вдали.
Преодолев около двух третей расстояния от границы до Джарры, мы достигли реки Анкер. Этот водный поток, текущий с востока за запад, имеет ширину больше двух миль. Однако для торговых сообщений эта река как транспортная артерия не имеет никакого значения; кроме того, она очень мелкая, так что судоходна только для небольших лодок. Здесь, в районе города Сидор, река разветвляется на много мелких рукавов, разделенных песчаными отмелями и мелкими островами. На некоторых островках ютятся убогие рыбацкие деревеньки.
Через Анкер переброшены два длинных моста, расположенных на расстоянии двадцати ярдов друг от друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88