Только сейчас для Грешюма и началась настоящая жизнь. Книга воистину спасла его.
Кряхтя и чертыхаясь, старик спускался по лестницам. И зачем только он наврал хозяину по поводу своего подлинного интереса к Кровавому Дневнику? Все, конечно, обстояло совсем не так, как он объяснил, дело совсем не в ведьме. Нет, для уничтожения Книги у него были собственные веские причины.
Старик зашаркал по пыльному полу еще сильнее. Он солгал лишь потому, что иначе его не поняли бы. Тем более не способен его понять такой больной и раненый дух, как дух Претора. И чего бы ему мучиться? У человека есть все: неограниченная власть, свобода сердца и даже то, чему больше всего завидовал сам старик — молодость.
Он никогда не состарится, навсегда останется тем черноволосым молодым магом, каким был пятьсот зим назад, полным все той же молодости и энергии. Проходящие зимы не оставляют на нем следов, в то время, как тело Грешюма незаметно дряхлеет, несмотря на все ухищрения магии. Суставы его ноют, глаза слепит катаракта, волосы выпадают из морщинистой головы.
И каждый раз при виде стоящего у окна молодого и красивого Претора, в сердце Грешюма вспыхивало чувство обидной несправедливости. И чем старше он становился, тем сильней угнетала его эта ноющая обида.
Но с некоторых пор Грешюм был очень решительно настроен изменить это положение. Уже несколько столетий он тайно изучал искусства черной магии: читал рунические тексты, практиковался на животных и маленьких детях; практиковался до тех пор, пока не нашел способ вернуть утраченную юность. И метод этот являлся без сомнения действенным — оставалось только освободить вторую половину своей души. А для этого надо уничтожить Дневник!
И тогда все изменится, и плевать он хотел на свои обещания и этому так называемому Претору, и самому Темному Лорду! Он больше не станет подчиняться этим двоим, возомнившим себя его хозяевами. Книга освободит его, и он будет поступать согласно лишь своим собственным желаниям!
Тем временем немощный старик медленно шагал по коридорам Эдифайса, гулко ударяя дубовым посохом по каменным плитам.
И пусть все, кто встанут на его пути, сгинут!
Наконец, старый маг остановился на пересечении двух коридоров, тяжело опираясь на посох и глядя по сторонам. Дыхание с шумом вырывалось сквозь его стиснутые зубы, а плечи тяжело давили к земле. Грешюм обернулся.
Увы, перед ним стоял всего лишь проклятый мальчишка. Грешюм замахнулся и ударил юношу по ребрам.
— Пошел прочь! — прошипел разъяренный старик.
Юноша даже не моргнул глазом, просто отошел на пару шагов, продолжая глядеть на мага все с тем же бессмысленным видом.
Грешюм снова огляделся по сторонам. Мальчишка стал настоящей бородавкой на его коже, каким-то ядом, постоянно раздражая и зля. Грешюм затряс головой от нестерпимого желания прогнать Джоаха, избавиться от саднящей его досады и, наконец, решил, куда идти. Кости его болели, и мысль о мягкой постели в келье манила, но если нужно любым путем поддерживать силу в старом теле, то нечего прислушиваться к скрипу в суставах.
С приближением ведьмы тянуть дальше нечего. Кто знает, когда она постучится в двери Эдифайса? И если он хочет успеть, то он должен начать немедленно. И, решившись, Грешюм свернул направо.
— Иди за мной, — крикнул он юноше. — Но держись на расстоянии, гаденыш.
Коридор уводил от кельи и вел к Большому Двору. При мысли о том, что придется пересекать внутренний парк, Грешюма перекосило. Он всегда, проходя эти гнилые деревья с пожухлыми листьями и редкими цветами, вспоминал былую роскошь парка. В голове старика начинало мутиться от воспоминаний, а желудок сводило острыми спазмами. И все же он не любил Большой Двор не за эти назойливые воспоминания; просто некая часть старого мага все-таки боялась полуразвалившегося парка. Следы магии Чи, как отравленные озерца, до сих пор таились в нем, как и в остальных садах города.
Большой же Двор, расположенный в самом центре Эдифайса, был и вообще настоящим средоточием древней магии. Это был корень, из которого вырос весь Алоа Глен. И, хотя город был давно мертв, эхо его магии все еще перелетало с ветки на ветку, порхая по деревьям старого парка.
Грешюм понурил плечи. Он ненавидел старый парк, но сегодня у него не было иного выбора: единственный вход в катакомбы находился там.
Старик шел по длинному коридору, а за ним на небольшом расстоянии следовал, словно тень, истощенный юноша. Ноги старого мага заплетались, сердце билось, как пойманный кролик в клетке, но, наконец, старик добрался до стеклянных дверей, ведущих в парк.
Большие двери высотой в два человеческих роста были украшены мозаикой, изображавшей две сплетенные розовые ветви. Железные шипы на них блестели в солнечных лучах, а сами цветки были вырезаны из рубинов и Камня Сердца — двойного талисмана Ордена. За одну только розу с этих дверей можно было купить целые города.
Около дверей тоже стояла стража с длинными мечами в руках. Один из стражников выступил вперед и молча распахнул двери перед братом в белых одеждах.
Что ж, он имел на это право.
Слегка кивнув в знак благодарности, Грешюм вышел на солнечный свет. Юноша неотступно следовал за ним своей отвратительной расслабленной походкой. Прищурившись, старик вдруг вспомнил еще одно обстоятельство, за которое стоило ненавидеть старый парк. По нему во множестве прогуливались другие братья Ордена в таких же, как у него, белых сутанах. А он ведь совсем забыл, как много народу вечно болтается здесь, особенно, когда морские туманы рассеиваются и становится видно солнце.
Старик прикусил нижнюю губу и отрешенно двинулся вглубь парка.
— Брат Грешюм? — услышал он голос откуда-то слева, и под тяжелой ногой громко заскрипел гравий. — Как приятно увидеть здесь вас в такой час! Солнце сегодня заставило выйти на прогулку решительно всех!
Маг обернулся к говорящему, но тот стоял, низко опустив голову в знак почтения, и лица его не было видно. Как, впрочем, и лица самого Грешюма. Откуда же этот дурачина узнал его? Потом старик вспомнил про мальчишку — разумеется, все знают про его идиота. Вот и этот откинул капюшон и смотрит на мальчишку с состраданием.
— А, как же, брат Трит, — ответил Грешюм, стараясь скрыть раздражение в голосе. — Воистину прекрасный день. Как я мог остаться дома? Мои старые косточки просят тепла и тащат меня на улицу, как только появляется такая возможность.
Толстяк улыбнулся и откинул капюшон еще сильнее, нежась на солнце. Его тусклые волосы едва покрывали массивную голову, и небольшие глаза были расставлены слишком широко. Выглядел он нелепо, как вечно удивленная корова.
— Так вы, значит, еще ничего не слышали! — вдруг оживился толстяк.
Грешюм едва не застонал вслух. Слухи распространялись в Эдифайсе, словно бешенство среди собак, проникая во все углы и щели. А у него совершенно нет времени выслушивать всю эту чепуху, и потому старый маг сделал вид, что не услышал последних слов брата Трита. В таком возрасте притвориться глухим нетрудно.
— Ну... я пошел, пока старые ноги еще несут меня, — преувеличенно тихо прошамкал Грешюм. — Эта зимняя сырость окончательно подкосила мои колени. — И старик демонстративно оперся на посох.
— В таком случае небольшая прогулка по парку — именно то, в чем Вы нуждаетесь, — не отставал Трит. — А я составлю вам компанию.
— Вы очень добры, но, боюсь, это лишнее. У меня с собой слуга. — Грешюм уже почти отвернулся от назойливого брата.
— Глупости! Я должен проводить вас к дереву коакона — такое невозможно пропустить!
Грешюм скривился от этих слов, как от боли.
— У меня нет времени...
— Так значит, вы действительно ничего не слышали? — В голосе Трита зазвучало торжество знающего секрет перед незнающим. — Тогда идемте, вы сами все увидите! Это удивительно. Это знак благих перемен.
И Грешюму пришлось тащиться к старому, давно окаменевшему дереву-монстру в самом центре парка. Все же слова брата Трита как-то задели его любопытство — что там еще может случиться с проклятым деревом?
— О каких это благих знаках вы говорите?
— Не буду портить вам сюрприз. Вы должны увидеть все собственными глазами. — И Трит затрусил по гравийной дорожке. Скрип его сандалий мучительно громко отдавался в ушах Грешюма.
Спрятав недобрую усмешку, маг махнул рукой, чтобы Джоах следовал за ним. Из всех остатков магии Чи в старом парке дерево коакона было, пожалуй, самым мощным. Когда-то его ветви простирались в небо, выше самого высокого из городских шпилей. А перед смертью ствол настолько раздался в толщину, что его не могли обхватить, взявшись за руки, и десять человек. В былые времена дерево своей серебристо-зеленой кроной давало тень всему парку, а ночью, когда открывались его пурпурные цветы, освещало парк мерцающим сапфировым сиянием.
Для жителей Алоа Глен дерево коакона являлось сердцем и духом города.
И если даже одна только верхняя часть дерева производила такое впечатление, то что уж было говорить о его корнях! Корни уходили глубоко под землю острова и снизу, подобно сети, оплетали весь город. Именно там лежало настоящее сердце города. И именно оттуда черпали свою силу маги былых времен. Корни, таким образом, создавали одновременно и живой центр могучей энергии. А уж потом корни дерева разносили эту силу по всему городу, поддерживая его блеск и богатство.
Но все это было слишком давно.
И сейчас, следуя за толстяком Тритом, Грешюм испытывал даже нечто вроде симпатии к старому великану. Время было равно жестоко к ним обоим. После падения Алоа Глен дерево осталось на растерзание суровым зимам и постепенно уходящей магии, а теперь и вовсе представляло собой скелет с мертвыми ветвями и полусгнившими корнями, готовый рухнуть в любой момент. Правда, иногда, весной, как умирающий, который перед смертью вдруг открывает глаза, чтобы в последний раз посмотреть на мир, дерево вдруг пускало несколько зеленых листочков. Но прежде, чем такое случалось снова, порой проходили целые столетия.
А в последние годы дерево коакона и вовсе казалось мертвым бесполезным колоссом — не более того.
Но даже от мертвого дерева Грешюм старался прятаться. Шепоты древней магии, казалось, так и порхали по его ветвям и висели на черных ветках, как нити мха. И хотя сила этой магии была чрезвычайна слаба, она представляла собой немалую опасность. Даже жалкие остатки могли так или иначе подорвать или, по крайней мере, ослабить ту сложную черную силу, которая до сих пор поддерживала Грешюма.
Поэтому-то маг и взял в привычку ходить по парку с большой осторожностью, а к дереву коакона старался не подходить вовсе. Но сейчас выбора у него не было. И, хотя путь к катакомбам лежал по окраине парка, Грешюму вдруг стало и в самом деле интересно посмотреть, что же происходит в его середине.
Грешюм знал, что вообще-то не стоило бы ему тащиться туда, но, когда у него появлялось какое-нибудь желание, остановить мага было трудно. И посему он последовал за братом Тритом в самую глубь внутреннего двора.
К его удивлению, чем ближе они подходили к дереву, тем больше вокруг становилось одетых в белое братьев. К дереву явно собиралось настоящее паломничество. Одни вели других, разговаривая шепотом и почтительно наклонив головы, другие шли поодиночке, не отрывая глаз от мертвого остова. Что так влекло обычно нелюбопытных братьев?
И с каждым новым шагом любопытство старика все более возрастало. Затем к любопытству стал примешиваться гнев. Почему он узнает о случившемся едва ли не последним? Теперь Грешюм уже злобно смотрел на толпу в белых одеяниях, сгрудившуюся у дерева. Как же так вышло? Но тут, словно читая его мысли, снова заговорил Трит.
— Это появилось лишь нынешним утром. А новости распространяются быстро.
— Что «это»? — уже не сдерживаясь и не притворяясь, рявкнул Грешюм. Трит посмотрел на него в полном недоумении, и, стараясь взяться себя в руки, старый маг продолжил уже спокойней. — Простите меня, брат Трит. Это все мои старые кости, боль такая, что свету белого не взвидишь. Наверное, прогулка была не самой лучшей идеей.
Слова его успокоили Трита.
— Не беспокойтесь, брат Грешюм. Мы уже у цели. — Толстяк стал вежливо освобождать проход среди толпы в белых робах. — Дайте дорогу, прошу вас. Пропустите пожилого человека.
Толпа раздалась, и Трит тоже отошел в сторону, пропуская Грешюма.
— Это знак, пророчество, — не выдержав, все же еще раз повторил он.
Но Грешюм уже подходил к дереву, не обращая ни на кого внимания и даже по рассеянности опершись на ногу толстяка своим острым посохом. От боли толстое лицо того побагровело, но Грешюм даже не извинился и не повернул головы. Он был уже под сенью мертвых веток.
Вокруг слышался приглушенный шепот молитв и удивления, а наверху, на такой высоте, что Грешюму, чтобы увидеть «это», пришлось едва ли не сломать спину, одна из черных веток зеленела купой свежих листьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Кряхтя и чертыхаясь, старик спускался по лестницам. И зачем только он наврал хозяину по поводу своего подлинного интереса к Кровавому Дневнику? Все, конечно, обстояло совсем не так, как он объяснил, дело совсем не в ведьме. Нет, для уничтожения Книги у него были собственные веские причины.
Старик зашаркал по пыльному полу еще сильнее. Он солгал лишь потому, что иначе его не поняли бы. Тем более не способен его понять такой больной и раненый дух, как дух Претора. И чего бы ему мучиться? У человека есть все: неограниченная власть, свобода сердца и даже то, чему больше всего завидовал сам старик — молодость.
Он никогда не состарится, навсегда останется тем черноволосым молодым магом, каким был пятьсот зим назад, полным все той же молодости и энергии. Проходящие зимы не оставляют на нем следов, в то время, как тело Грешюма незаметно дряхлеет, несмотря на все ухищрения магии. Суставы его ноют, глаза слепит катаракта, волосы выпадают из морщинистой головы.
И каждый раз при виде стоящего у окна молодого и красивого Претора, в сердце Грешюма вспыхивало чувство обидной несправедливости. И чем старше он становился, тем сильней угнетала его эта ноющая обида.
Но с некоторых пор Грешюм был очень решительно настроен изменить это положение. Уже несколько столетий он тайно изучал искусства черной магии: читал рунические тексты, практиковался на животных и маленьких детях; практиковался до тех пор, пока не нашел способ вернуть утраченную юность. И метод этот являлся без сомнения действенным — оставалось только освободить вторую половину своей души. А для этого надо уничтожить Дневник!
И тогда все изменится, и плевать он хотел на свои обещания и этому так называемому Претору, и самому Темному Лорду! Он больше не станет подчиняться этим двоим, возомнившим себя его хозяевами. Книга освободит его, и он будет поступать согласно лишь своим собственным желаниям!
Тем временем немощный старик медленно шагал по коридорам Эдифайса, гулко ударяя дубовым посохом по каменным плитам.
И пусть все, кто встанут на его пути, сгинут!
Наконец, старый маг остановился на пересечении двух коридоров, тяжело опираясь на посох и глядя по сторонам. Дыхание с шумом вырывалось сквозь его стиснутые зубы, а плечи тяжело давили к земле. Грешюм обернулся.
Увы, перед ним стоял всего лишь проклятый мальчишка. Грешюм замахнулся и ударил юношу по ребрам.
— Пошел прочь! — прошипел разъяренный старик.
Юноша даже не моргнул глазом, просто отошел на пару шагов, продолжая глядеть на мага все с тем же бессмысленным видом.
Грешюм снова огляделся по сторонам. Мальчишка стал настоящей бородавкой на его коже, каким-то ядом, постоянно раздражая и зля. Грешюм затряс головой от нестерпимого желания прогнать Джоаха, избавиться от саднящей его досады и, наконец, решил, куда идти. Кости его болели, и мысль о мягкой постели в келье манила, но если нужно любым путем поддерживать силу в старом теле, то нечего прислушиваться к скрипу в суставах.
С приближением ведьмы тянуть дальше нечего. Кто знает, когда она постучится в двери Эдифайса? И если он хочет успеть, то он должен начать немедленно. И, решившись, Грешюм свернул направо.
— Иди за мной, — крикнул он юноше. — Но держись на расстоянии, гаденыш.
Коридор уводил от кельи и вел к Большому Двору. При мысли о том, что придется пересекать внутренний парк, Грешюма перекосило. Он всегда, проходя эти гнилые деревья с пожухлыми листьями и редкими цветами, вспоминал былую роскошь парка. В голове старика начинало мутиться от воспоминаний, а желудок сводило острыми спазмами. И все же он не любил Большой Двор не за эти назойливые воспоминания; просто некая часть старого мага все-таки боялась полуразвалившегося парка. Следы магии Чи, как отравленные озерца, до сих пор таились в нем, как и в остальных садах города.
Большой же Двор, расположенный в самом центре Эдифайса, был и вообще настоящим средоточием древней магии. Это был корень, из которого вырос весь Алоа Глен. И, хотя город был давно мертв, эхо его магии все еще перелетало с ветки на ветку, порхая по деревьям старого парка.
Грешюм понурил плечи. Он ненавидел старый парк, но сегодня у него не было иного выбора: единственный вход в катакомбы находился там.
Старик шел по длинному коридору, а за ним на небольшом расстоянии следовал, словно тень, истощенный юноша. Ноги старого мага заплетались, сердце билось, как пойманный кролик в клетке, но, наконец, старик добрался до стеклянных дверей, ведущих в парк.
Большие двери высотой в два человеческих роста были украшены мозаикой, изображавшей две сплетенные розовые ветви. Железные шипы на них блестели в солнечных лучах, а сами цветки были вырезаны из рубинов и Камня Сердца — двойного талисмана Ордена. За одну только розу с этих дверей можно было купить целые города.
Около дверей тоже стояла стража с длинными мечами в руках. Один из стражников выступил вперед и молча распахнул двери перед братом в белых одеждах.
Что ж, он имел на это право.
Слегка кивнув в знак благодарности, Грешюм вышел на солнечный свет. Юноша неотступно следовал за ним своей отвратительной расслабленной походкой. Прищурившись, старик вдруг вспомнил еще одно обстоятельство, за которое стоило ненавидеть старый парк. По нему во множестве прогуливались другие братья Ордена в таких же, как у него, белых сутанах. А он ведь совсем забыл, как много народу вечно болтается здесь, особенно, когда морские туманы рассеиваются и становится видно солнце.
Старик прикусил нижнюю губу и отрешенно двинулся вглубь парка.
— Брат Грешюм? — услышал он голос откуда-то слева, и под тяжелой ногой громко заскрипел гравий. — Как приятно увидеть здесь вас в такой час! Солнце сегодня заставило выйти на прогулку решительно всех!
Маг обернулся к говорящему, но тот стоял, низко опустив голову в знак почтения, и лица его не было видно. Как, впрочем, и лица самого Грешюма. Откуда же этот дурачина узнал его? Потом старик вспомнил про мальчишку — разумеется, все знают про его идиота. Вот и этот откинул капюшон и смотрит на мальчишку с состраданием.
— А, как же, брат Трит, — ответил Грешюм, стараясь скрыть раздражение в голосе. — Воистину прекрасный день. Как я мог остаться дома? Мои старые косточки просят тепла и тащат меня на улицу, как только появляется такая возможность.
Толстяк улыбнулся и откинул капюшон еще сильнее, нежась на солнце. Его тусклые волосы едва покрывали массивную голову, и небольшие глаза были расставлены слишком широко. Выглядел он нелепо, как вечно удивленная корова.
— Так вы, значит, еще ничего не слышали! — вдруг оживился толстяк.
Грешюм едва не застонал вслух. Слухи распространялись в Эдифайсе, словно бешенство среди собак, проникая во все углы и щели. А у него совершенно нет времени выслушивать всю эту чепуху, и потому старый маг сделал вид, что не услышал последних слов брата Трита. В таком возрасте притвориться глухим нетрудно.
— Ну... я пошел, пока старые ноги еще несут меня, — преувеличенно тихо прошамкал Грешюм. — Эта зимняя сырость окончательно подкосила мои колени. — И старик демонстративно оперся на посох.
— В таком случае небольшая прогулка по парку — именно то, в чем Вы нуждаетесь, — не отставал Трит. — А я составлю вам компанию.
— Вы очень добры, но, боюсь, это лишнее. У меня с собой слуга. — Грешюм уже почти отвернулся от назойливого брата.
— Глупости! Я должен проводить вас к дереву коакона — такое невозможно пропустить!
Грешюм скривился от этих слов, как от боли.
— У меня нет времени...
— Так значит, вы действительно ничего не слышали? — В голосе Трита зазвучало торжество знающего секрет перед незнающим. — Тогда идемте, вы сами все увидите! Это удивительно. Это знак благих перемен.
И Грешюму пришлось тащиться к старому, давно окаменевшему дереву-монстру в самом центре парка. Все же слова брата Трита как-то задели его любопытство — что там еще может случиться с проклятым деревом?
— О каких это благих знаках вы говорите?
— Не буду портить вам сюрприз. Вы должны увидеть все собственными глазами. — И Трит затрусил по гравийной дорожке. Скрип его сандалий мучительно громко отдавался в ушах Грешюма.
Спрятав недобрую усмешку, маг махнул рукой, чтобы Джоах следовал за ним. Из всех остатков магии Чи в старом парке дерево коакона было, пожалуй, самым мощным. Когда-то его ветви простирались в небо, выше самого высокого из городских шпилей. А перед смертью ствол настолько раздался в толщину, что его не могли обхватить, взявшись за руки, и десять человек. В былые времена дерево своей серебристо-зеленой кроной давало тень всему парку, а ночью, когда открывались его пурпурные цветы, освещало парк мерцающим сапфировым сиянием.
Для жителей Алоа Глен дерево коакона являлось сердцем и духом города.
И если даже одна только верхняя часть дерева производила такое впечатление, то что уж было говорить о его корнях! Корни уходили глубоко под землю острова и снизу, подобно сети, оплетали весь город. Именно там лежало настоящее сердце города. И именно оттуда черпали свою силу маги былых времен. Корни, таким образом, создавали одновременно и живой центр могучей энергии. А уж потом корни дерева разносили эту силу по всему городу, поддерживая его блеск и богатство.
Но все это было слишком давно.
И сейчас, следуя за толстяком Тритом, Грешюм испытывал даже нечто вроде симпатии к старому великану. Время было равно жестоко к ним обоим. После падения Алоа Глен дерево осталось на растерзание суровым зимам и постепенно уходящей магии, а теперь и вовсе представляло собой скелет с мертвыми ветвями и полусгнившими корнями, готовый рухнуть в любой момент. Правда, иногда, весной, как умирающий, который перед смертью вдруг открывает глаза, чтобы в последний раз посмотреть на мир, дерево вдруг пускало несколько зеленых листочков. Но прежде, чем такое случалось снова, порой проходили целые столетия.
А в последние годы дерево коакона и вовсе казалось мертвым бесполезным колоссом — не более того.
Но даже от мертвого дерева Грешюм старался прятаться. Шепоты древней магии, казалось, так и порхали по его ветвям и висели на черных ветках, как нити мха. И хотя сила этой магии была чрезвычайна слаба, она представляла собой немалую опасность. Даже жалкие остатки могли так или иначе подорвать или, по крайней мере, ослабить ту сложную черную силу, которая до сих пор поддерживала Грешюма.
Поэтому-то маг и взял в привычку ходить по парку с большой осторожностью, а к дереву коакона старался не подходить вовсе. Но сейчас выбора у него не было. И, хотя путь к катакомбам лежал по окраине парка, Грешюму вдруг стало и в самом деле интересно посмотреть, что же происходит в его середине.
Грешюм знал, что вообще-то не стоило бы ему тащиться туда, но, когда у него появлялось какое-нибудь желание, остановить мага было трудно. И посему он последовал за братом Тритом в самую глубь внутреннего двора.
К его удивлению, чем ближе они подходили к дереву, тем больше вокруг становилось одетых в белое братьев. К дереву явно собиралось настоящее паломничество. Одни вели других, разговаривая шепотом и почтительно наклонив головы, другие шли поодиночке, не отрывая глаз от мертвого остова. Что так влекло обычно нелюбопытных братьев?
И с каждым новым шагом любопытство старика все более возрастало. Затем к любопытству стал примешиваться гнев. Почему он узнает о случившемся едва ли не последним? Теперь Грешюм уже злобно смотрел на толпу в белых одеяниях, сгрудившуюся у дерева. Как же так вышло? Но тут, словно читая его мысли, снова заговорил Трит.
— Это появилось лишь нынешним утром. А новости распространяются быстро.
— Что «это»? — уже не сдерживаясь и не притворяясь, рявкнул Грешюм. Трит посмотрел на него в полном недоумении, и, стараясь взяться себя в руки, старый маг продолжил уже спокойней. — Простите меня, брат Трит. Это все мои старые кости, боль такая, что свету белого не взвидишь. Наверное, прогулка была не самой лучшей идеей.
Слова его успокоили Трита.
— Не беспокойтесь, брат Грешюм. Мы уже у цели. — Толстяк стал вежливо освобождать проход среди толпы в белых робах. — Дайте дорогу, прошу вас. Пропустите пожилого человека.
Толпа раздалась, и Трит тоже отошел в сторону, пропуская Грешюма.
— Это знак, пророчество, — не выдержав, все же еще раз повторил он.
Но Грешюм уже подходил к дереву, не обращая ни на кого внимания и даже по рассеянности опершись на ногу толстяка своим острым посохом. От боли толстое лицо того побагровело, но Грешюм даже не извинился и не повернул головы. Он был уже под сенью мертвых веток.
Вокруг слышался приглушенный шепот молитв и удивления, а наверху, на такой высоте, что Грешюму, чтобы увидеть «это», пришлось едва ли не сломать спину, одна из черных веток зеленела купой свежих листьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73