Ее перекладины были увешаны неописуемыми по красоте прозрачными мечами; они сверкали и вспыхивали в свете, исходившем с невидимого востока, и разбрасывали частые искры. Может, такой вот и была смерть: не дорогой к звездам и не одинокой ночью, а пустотой в нескончаемом ледяном лабиринте.
Тихой. Чем бы там еще ни была смерть, она была тихой. А он слышал хихиканье ив, их ледяной перезвон, как снег скрипит под ногами.
Он услышал, как шаги сзади сначала затихали, потом стали громче. Краем глаза он уловил движение.
Его тело отреагировало прежде, чем он сам это осознал. Он отпрянул в сторону, снова обрел равновесие, повернулся. Шею едва миновал удар тяжелого дротика.
Король бросил свои копья и встал в положение единоборства, ноги прямо, колени напряжены и слегка согнуты, щит наготове под подбородком. Меч свободно лежит в руке. Будик тоже приготовился и отступил на пару ярдов, сжимая легкий дротик.
Некоторое время они пристально смотрели друг другу в глаза. Где-то в глубине души Грациллоний заметил, что он по-прежнему ничего не ощущает: ни страха, ни злобы, ни удивления. Просто казалось, он должен сказать ровным голосом:
— Мне следовало этого ожидать. Но не думал, что ты трус и предатель.
Будик тоже понизил голос, но в нем прорывалась неуравновешенность.
— Ты все равно умрешь. Так было бы милосерднее.
— В том числе для тебя, когда будешь потом вспоминать?
Лицо, остававшееся долго таким мальчишечьим, было — не постаревшим, а как будто вне времени.
— Нет. Видишь ли, что бы я ни сделал, я уже проклят. И чем с большей легкостью я одержу победу, тем благоразумнее.
Грациллоний пришел в замешательство.
— Зачем? Что тебя к этому привело?
Будик отошел назад к краю, меж двух деревьев.
— Так будет лучше для всех, — сказал он. — Для Иса, для Рима. Сразу я взять управление в свои руки не смогу, если буду тяжело ранен, а я буду. Понимаешь, не так ли? Обещаю тебе похороны в соответствии с обрядами твоей веры, и памятные почести. — Внезапно он взметнул правую руку вверх, назад и вперед. Взлетел дротик.
Грациллоний это предвидел. Пускай наконечник вонзится в его щит, а замедляющееся движение древка часть его обороны превратит в помеху. Он рассчитывал на склонность Будика зацепляться. Парень не мог быть таким спокойным, каким притворялся. В запасе была всего лишь пара ударов сердца, но Грациллоний был готов. Он наклонил щит. Снаряд легко пронесся над изогнутой поверхностью и упал. Админий гордился бы мной, подумал Грациллоний, и все же это было забавно; Грациллоний рассмеялся.
Будик вытащил острие. Он оставался на месте, посмотреть, что будет делать его противник. Грациллоний отбросил идею швырнуть дротик назад. Затем он решил не двигаться вперед. Теперь они оба были в равной степени вооружены и обмундированы. Пускай подходит Будик.
Время шло. Грациллоний в ожидании сел. Маска Будика разбилась.
— Отлично! — огрызнулся он и двинулся вперед. Хотя он по-прежнему держался на манер легионера, что говорило о том, как он опасен. Отстраненная часть сознания Грациллония заметила, что сам Будик не подавал и движения к капитуляции, ни в уме, ни телом. Он был намерен доиграть эту игру хоть на последнем издыхании. А это означало, что надо что-то делать. Развязка значения не имела.
Будик двигался медленно, вне досягаемости меча, ища незащищенное место. Грациллоний поворачивался вслед за ним. Здесь, в гуще рощи им было мало места для маневров. Налететь на пень или споткнуться о спрятанный под снегом упавший куст могло оказаться решающим моментом схватки.
Одним движением Будик прекратил двигаться в сторону, сделал шаг вперед, и попытался ранить Грациллония в правое бедро. Грациллоний подставил щит, чтобы этому помешать и целился в голое предплечье Будика. Сталь звенела о сталь и отскакивала. Оба мужчины отступили. Кружение возобновилось.
Будик прошел рядом с деревом. Грациллоний видел, в каком месте ветка не даст ему отвести щит влево. Ослабив напряжение в правом колене, Грациллоний повернулся на левой ноге и ударил в эту сторону. Будь он таким же молодым, как Будик, он бы уклонился от острия. Будик был для него слишком быстр, всем телом качнулся влево и поймал его наконечник щитом. Тот с глухим стуком воткнулся в дерево. Будик вонзил клинок ему в руку. Грациллоний едва успел прийти в себя. Из царапины от локтя до запястья сочилась кровь.
— Ха! — ворчал Будик и нападал на него. Некоторое время они стояли, прижавшись щитом к щиту, кололи и рубили вверх-вниз, туда-сюда. Каждый неоднократно пытался воспользоваться трюком, поймать обод, но другой был настороже и этого не допускал. Они продолжали, вонзали, рубили, защищались, били, железный шторм.
Когда они выдохлись и сделали передышку, отступив на несколько шагов друг от друга, Грациллоний дрожал. В горле у него сжалось, словно у мумии, и он стремительно вдыхал и выдыхал воздух. От пота одежда намокла, он почувствовал, как та начала замерзать. Ледяная полость пульсировала, приближаясь к нему, отступала в необъятность, снова сжималась.
«Неужели я задыхаюсь? — спрашивал он себя. — Неужто я все так же слаб, как после того, как у меня срослись кости? Я думал, что у меня лучше получится».
Он взглянул на тени деревьев с ледяными листьями и осознал, что борьба шла дольше, чем он рассчитывал. У Будика дыханье было глубоким, но ритмичным. Он улыбался любопытной, доброй улыбкой.
— Ты умрешь, старик, — хрипло сказал он. — Хочешь облегчить свою кончину?
Грациллоний покачал головой.
— Скорее ты.
Лицо Будика стало горестным.
— Ты ведь знаешь, я терпеть этого не могу. Мне придется тебя убить, но дай мне, пожалуйста сделать это чисто и безболезненно. Тогда мы снова сможем стать друзьями, когда встретимся в аду.
И опять проснулось изумление.
— Ты и впрямь думаешь, что обрекаешь себя на Тартар? — выпалил Грациллоний. — Во имя Господа, любого бога, почему?
Будик обдумывал новое наблюдение.
— Дахут стоит чего угодно, — сказал он.
— После того, как убьешь ее отца?
Голос Будика дрогнул.
— Она — для меня.
Ярость, что вспыхнула в груди Грациллония, была ни с чем не сравнима в его жизни. Она заморозила весь мир. Ее белый дым заполнил все время и пространство. Она выжгла гуманность, смертельность, божественность, не осталось ничего, кроме льда и превосходной логики, что делать.
Центурион сделал шаг вперед.
— Солдат — внимание! — закричал он.
И в тот момент, когда Будик замер в силу овладевших им привычек и преданности, Грациллоний его настиг. Будик пришел в себя. Грациллоний скользнул краем щита под краем щита противника. Все свои последние силы он бросил в движение, поднявшее защиту Будика. Будик пошатнулся. Он ударил. Его оружие остановилось на кольчуге врага. Острие Грациллония вошло ему в горло. Больше он ничего не мог сделать. Он пошатнулся, упал на колени, всем весом навалился на руки и задрожал.
Он достаточно сделал. Кровь лилась алой струей. Там, где она обжигала снег, валил пар. Будик отклонился на дерево. От удара дерево сотряслось. Посыпались сосульки. От этого на Будика обрушился короткий яркий дождь ножей. Он соскользнул вниз. Плечи и голова поддерживались стволом, а он искал глазами Грациллония.
Шевелил губами. Он приподнялся на руках. Просил ли он прощения? Ни слова, коль скоро он умер.
Слишком плохо, подумал Грациллоний. Если б я взял тебя живым, то выпытал бы у тебя, что ты подразумевал под непристойностью.
Силы вновь ослабли, а с ними и жалость. Он встал во весь рост, направился к телу, встал в кровью окрашенную лужу, в которой оно лежало. Мертвый Будик казался очень молодым. Грациллонию вспомнились походы, лагерные костры, битвы, парады и конфиденциальные сообщения с запинкой. Он нагнулся, положил труп на спину, сомкнул глаза и челюсть, закрепил их палочками, отломанными с замерзшего кустарника.
Он не хотел встречаться с Корентином, но отправил послание священнику с просьбой устроить члену их паствы христианские похороны.
Что же заставило овечку отбиться? Грациллоний извлек меч, начисто вытер его тем куском килта, куда не попала кровь, вложил в ножны. Еще прежде, чем устало потащиться к Дому, он вынул дротики.
Случилось что-то ужасно неправильное. Это соблазнило человека из-под его командования на бунт, смерть и проклятие в соответствии с любой знакомой Грациллонию верой. И он должен выяснить, что. Каким-то образом в это была вовлечена Дахут. На дочь Дахилис пала тень. Что же, старый папа выведет ее сухой из воды. Ради этого стоило жить. И ради остальных девочек, и Бодилис, Форсквилис, Тамбилис, — всех королев, в самом деле, вместе со всем Исом, его товарищами, его людьми, со всеми, кто ему доверял. Ему некогда будет сожалеть.
Грациллоний выпрямился. Шаг стал длиннее, навстречу зимнему ветру.
II
Бодилис, Форсквилис, Тамбилис: мудрость, знание, дружба. Так подумал о них Грациллоний, когда вошел и увидел, как они сидят в ожидании. Без слов они выражали любовь, но здесь она носила три, до странности разных, обличья.
Что ж, ведь они и были тремя разными людьми. Он остановился и ответил на их взгляды, на их сдержано формальные приветствия. Под поседевшими волосами, в морщинах, проложенных временем, он видел беспокойство Бодилис, и подчеркнутое, сильное выражение лица. Форсквилис наклонилась вперед с обманчивой непринужденностью, с загадочным выражением греческого идола. Венера, она была прекрасна в расцвете своей женственности, память жгла его. Тамбилис, словно на насест, нервно взгромоздилась на краешек стула. Ее беременность только-только начала проявляться в ранней округлости живота и грудей, в осунувшемся лице. Как и во время двух предыдущих, беременность часто доставляла ей неудобства. За несколько последних месяцев, а то и больше, ни она не приходила к нему в постель, ни он к ней; как-то раз она прошептала ему за это поспешные благодарности, и обещания вспомнить все, как только ей полегчает. С переполнявшими его королевскими и военными делами, с ежедневными тренировками до крайнего изнеможения, дабы обрести былую форму, обычно он все равно хорошо спал.
Но не этой ночью.
— Садись, — пригласила Тамбилис. Жестом она указала на маленький столик между их и его стульями, на котором были приготовлены вино, вода и чаши.
— Спасибо, я лучше пока постою, — отвечал Грациллоний. В сущности, он начал расхаживать перед ними взад-вперед.
— Надеюсь, мы сможем отпереть клетку, в которой ты мечешься, — сказала Бодилис.
Он ответил ей полуулыбкой.
— Я и сам надеюсь. Неприятное жилище.
— Рассказывай, — сказала Форсквилис.
Он прочистил горло и приступил. Для него было непосильно перейти прямо к делу. Он подготовил слова, которые к нему приведут.
— За три дня с моей последней битвы я много думал и задавался вопросами. Это было трудно. Так трудно, что я робею до сих пор. Нет, лучше сказать, я отказываюсь верить, что существует хоть что-то, о чем нужно спрашивать.
В некотором роде следует благодарить Будика за то, что этот его… бунт… как громом поразил меня, и я стал понимать. На следующее утро я проснулся и осознал, что некоторые щиты необходимо сломать. Поэтому чтобы продолжить, мне понадобилось все мое мужество.
Зачем было Будику ополчаться на меня? Томмалтах и Карса — ладно, они были молоды, упрямы. Казалось, их поступки объяснялись амбициями и страстью. Не то, чтобы я видел какую-то подоснову в их аргументах. Предательства наносят боль острее, чем оружие. Однако, в этой жизни нас многое удивляет.
Но Будик! Почти двадцать лет был моим преданным солдатом. Мы вместе стояли на Валу. Мы вместе пришли сюда и медленно приучались к мысли, что это наш дом. Нас никогда не разделяла его христианская вера. Что бы ни случалось, поскольку он был очень благочестив, это еще больше укрепляло его в его клятве. Но теперь, без малейшего предостережения, он ее нарушил, порвал со всем, с чем был и во что верил. Почему?
Его соратники, исанские товарищи, все, кто его знал и кого я расспрашивал, изумлены не меньше меня. Этого ничто не может объяснить. Я вызвал его вдову и спросил ее; она ревела, что ничего не знает, но за последние дна месяца он едва обменялся с ней словечком.
— Это жалкое создание, — пробормотала Бодилис. — Ведь ты не был груб, не так ли?
— Нет, на то не было причин. Я прослежу, чтобы ей выплачивалась пенсия. Народ признает, что до того дня Будик становился все угрюмее и все больше уходил в себя. Он исчезал на долгие промежутки времени, а когда возвращался, никому не говорил, где был. Некоторые видели его в Нижнем городе, или за городом, на северных холмах. Не сомневаюсь, что его видели и другие, но не узнали, поскольку одет он был просто и прикрывал голову. Его что-то глодало.
— Ты разговаривал с Корентином? — спросила Форсквилис.
Грациллоний нахмурился, покачал головой и ускорил шаги.
— Еще нет. Я послал ему записку с просьбой рассказать все, что он знает. В ответ он написал, что ничего не знает, кроме того, что больше Будик не обращался к нему за советами, как и к вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60