Нынче о богачах
говорили: "Тысячи отцов сын".
Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно злобен. Но
жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают, - у него
было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился батрачить на чужом
участке: его манила столица.
Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил по-другому
устроенный мир, инакое пространство рынка, где на нескольких квадратных
локтях горой навалено то, что производят, уныло и оплошно, мили и мили
унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец - как
волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить, сжать
и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде ложатся и встают,
повинуясь не солнцу, а своей собственной воле, и трудятся не по
предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а сами
по себе.
Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники уже уходят в
город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его котомке лежали три
кукурузных лепешки да украденный в храме амулет. В ней, разумеется, не
было разрешения на выход из общины - разрешения, стоившего либо денег,
либо унижений.
К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который тогда
был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха,
где работали по справедливым, определяемым в управах ценам, потомственные
ремесленники. Было и прошло.
Было время, когда вокруг Верхнего Города рос Нижний. Он рос из
ремесленников, ушедших из деревни, мелких торговцев, держателей гостиниц и
прочей почтенной, квалифицированной публики, имевшей свидетельства о
выходе из общины и зарабатывавшей лучше, чем в деревне. Прошло и это
время.
Нижний Город переполняли толпы нищих, не находящих, а то и не
желающих искать работы. Документов у них не было, и юридически эти людей
не существовали. Поэтому государство не кормило их, как кормило крестьян.
Они пробавлялись случайными заработками, незаконными промыслами, или
питаясь от щедрот многочисленных монастырей. Храмовыми землями еще кое-где
правили законы даровой экономики, где кормление нищего приравнивалось к
кормлению бога. Но чем ближе был храм к городу - тем больше соблазняли и
его городские рынки, некоторые же храмы, наоборот, пользуясь большей, чем
частные лица, безнаказанностью, норовили стать банками и финансовыми
корпорациями.
Города из центров управления превращались в центры производства, а из
центров производства - в центры недовольства. Шаваш очутился на самом дне.
Веселые девицы посылали его с записочками к клиентам; они норовили
заплатить за поручение жарким поцелуем, но мальчик неизменно добывал за
услугу лепешку или монетку; толстые рыночные торговки давали его товар для
постоянных клиентов и узнавали от него о приближающихся проверках; не одна
воровская шайка положила глаз на шустрого мальчишку и прикармливала его
поручениями. Но Шаваш выполнял лишь мелкие просьбы и умел стушеваться,
когда речь шла о серьезном деле; связи Шаваша были весьма обширны, но ни
одна связь не превращалась в зависимость, и жилось Шавашу голодно.
В городе Шаваш выучился грамоте. Он слушал глашатаев, зачитывавших
толпе указы, запоминал текст наизусть и, когда все расходились, оставался
у указного листа, сверяя значки со запомненными словами.
Шаваш понял, что красть у частного лица - опасно, потому что частное
лицо хорошо бережется; красть у государства - опасно, потому что за это
строго наказывают; самое же лучшее - красть ворованное. Тем и жил.
Никто в столице не знал точно, каким образом малолетний воришка
исхитрился продать себя в дом одного из самых высокопоставленных вельмож
империи, государева наставника Андарза. Не прошло и года - Андарз и Нан
устроили маленького раба в лицей Белого Бужвы. Теперь запоздало
поговаривали, что все дело в том, что Андарз-де неравнодушен к хорошеньким
мальчикам. Но при чем здесь Нан?
Через шесть лет Шаваш с отличием кончил лицей, и Нан взял его к себе
в управу.
Нет, недаром сказано в "Наставлениях сына" императора Веспшанки: "В
империи и сын пастуха может стать первым министром".
Шаваш отослал свою подарочную корзинку вдове Увинь вместе с
письмоводителем Имией, вхожим, на правах доверенного служащего, в личный
дом покойного судьи. Вскорости Имия, маленький, верткий человечек с
красными слезящимися глазками, вернулся и доложил, что скорбящая вдова
счастлива принять секретаря столичного инспектора.
- А барышня-то, - сказал письмоводитель, помаргивая красным глазком,
- в малом саду гуляет. - И откланялся.
Шаваш вспомнил, как почти нечаянно столкнулся с барышней утром в
покоях вдовы. Барышне было восемнадцать лет, звали ее Ильва, что означало
"белая лилия", и, несмотря на свой заплаканный и грустный вид, лилия была
необычайно хороша. Ильва как можно натуральнее испугалась, увидев
незнакомого молодого человека, и Шаваш понял, что нечаянная встреча была
тщательно продумана вдовой, желавшей показать блестящему молодому
чиновнику свое прелестное дитя.
Песчаная дорожка возле пруда была разлинована в косую клетку двумя
лунами, траву вокруг устилали лепестки опавших цветов. Шаваш, большой
охотник до искусства сажать свой корешок, улыбнулся, углубляясь в сад, -
никак это вдова сама послала барышню погулять в весенних сумерках...
Но Ильва у нижней беседки была не одна.
Она сидела на легкой резной скамейке, и рядом с ней стояла корзинка с
живыми орхидеями, что само по себе было скандально: во время траура
полагается дарить лишь мертвые цветы. У корзинки стоял человек, которого
Шаваш легко признал: это был давешний посыльный наместника, Ишмик. Это что
значит: увел из под носа у Шаваша одну девку, а теперь отбирает вторую?
Молодой чиновник невольно и страшно оскалился.
Ишмик наклонился и сорвал с клумбы большой розовощекий пион. Он
присел на корточки перед Ильвой и протянул ей цветок. Но слова,
последовавшие за подарком, мало напоминали слова влюбленного:
- Вот этот пион, - сказал Ишмик, - три дня, как вы не имеете права
его сорвать; цветет слива - но вы уже не отведаете ее осенью; вы даже не
дождетесь урожая мушмулы...
- Это наш сад, - капризно сказала девушка.
- Это сад господина городского судьи, - покачал головой Ишмик, - не
человека, а должности. Как только будет назначен новый судья, вам с
матерью и братцем придется покинуть этот дом. Вы отвергаете брак, а через
год будете рады стать простой наложницей! Вам не нравится наместник, а
через год вы согласитесь выйти замуж за городского писца!
- Я дочь городского судьи, я не могу быть пятой женой!
Ишмик засмеялся.
- Что же прикажете господину наместнику - отравить остальных? Ваш
отец не успел позаботиться о семье, вас ждет нищета. Вы ходили по улицам
Нижнего Города, Ильва? Вы знаете, как выглядит нищета, как она пахнет? Не
орхидеями, барышня, и даже не инчем...
Шаваш слушал внимательно, уцепившись за влажные и шероховатые ветви
вишни.
- У нас есть друзья! - сказала девушка, кусая губы.
- Друзья вашего отца - друзья господина наместника. Они не станут
помогать вам.
- Мы уедем к дяде в Ламассу.
- Но Ламасса - это тоже Харайн, и господин наместник лишь из чувства
дружбы к вашему отцу утвердил дядю ее налоговым инспектором. Во что
превратится ваша жизнь у человека, который благодаря вашему упрямству
перестал соответствовать должности?
Ильва перегнулась пополам и начала тихонько всхлипывать.
- Послушайте, барышня, - сказал Ишмик. - Я тоже кого-то люблю, но
есть обстоятельства, когда надо любовь запихать в рукав. Хотите, наместник
даст вашему милому должность при зерне и сыре?
- Я никого не люблю, - всхлипнула Ильва, - никого!
- Так это же еще лучше, барышня - вскричал Ишмик, - давайте найдем
молодого чиновника и попросим у него за должность три тысячи, а у
наместника мы получим ее даром! Половину мне, половину вам, а?
И кто его знает, что бы барышня Ильва ответила на этакое деловое
предложение, - если бы Шаваш не услышал за спиной своей, на дорожке,
шаркающие шаги. Секретарь заметался, но деться было некуда: слева беседка,
справа пруд. Шаваш стряхнул с себя опавшие лепестки и непринужденно вышел
из-за угла.
- Ах, вот оно как, - растерянно произнес Шаваш, глядя на барышню с
кавалером.
Ишмик поспешно распрямился. Шаваш хмыкнул. Но девушка вдруг взяла
инициативу в свои руки.
- Господин секретарь, - закричала она, с недевичьей силой вцепившись
в рукав Шаваша, - господин секретарь, да прогоните же вы его!
- Эй, Ишмик, - насмешливо сказал Шаваш, ухватив корзинку с орхидеями
и пихнув ее в руки сводника, - ты слышишь, что сказала барышня?
Ишмик побледнел.
- Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку, - продолжал
Шаваш, - учти, что во время траура живых цветов не дарят.
Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела в пруд и
гоголем поплыла по воде. Лепестки цветов опали и закачались среди
кувшинок.
- Не зарься на чужой пирог, столичный щенок, - сказал насмешливо
Ишмик, - к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.
Два молодых человека глядели друг на друга, набычившись и сжав
кулаки, готовые подраться из-за девицы, к которой ни один из них не питал
никаких чувств. "Ладно, - подумал Шаваш, - Нан всегда сможет за меня
почтительнейше извиниться".
- Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? - усмехнулся Шаваш.
Ишмик повернулся и бочком-бочком заспешил к изгороди.
- Смотри, секретарь, - бросил он на прощание, - за ложкой погонишься,
так казанок упустишь.
- Наглец, - сказал Шаваш вдогонку и обернулся к барышне Ильве.
Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки-пряхи! Сплетите,
сплетите сказку дальше: в самый безвыходный миг явился справедливый
чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!
Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том, что
сцена в саду, возможно, кем-то подстроена; и что теперь наместник не
простит смелому секретарю сломанную корзинку, а столичному инспектору -
смелого секретаря.
Маленькая и высохшая фигурка вдовы Увинь как-то не отвечала
тяжелогруженому овалу стола и синей траурной скатерти, на которой
церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же стояла
подарочная корзинка Шаваша, и из нее, ножками вверх, свидетельствовала
почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и
искусственных мертвых цветов ничего не полагалось приносить в дом, где
траур.
Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким-то траурным
благовонием, от которого слегка кружилась голова.
Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были
опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но
по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в
гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и
примыслила все остальное.
Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она
ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на
затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на
женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не
встречавшихся друг с другом.
Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала,
что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны
ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и
высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в
веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь
принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от
подобных забав считался первым признаком нелояльности.
Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по
настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского
кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил
вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко,
запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все
довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала от
досады, но потом сообразила спросить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
говорили: "Тысячи отцов сын".
Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно злобен. Но
жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают, - у него
было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился батрачить на чужом
участке: его манила столица.
Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил по-другому
устроенный мир, инакое пространство рынка, где на нескольких квадратных
локтях горой навалено то, что производят, уныло и оплошно, мили и мили
унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец - как
волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить, сжать
и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде ложатся и встают,
повинуясь не солнцу, а своей собственной воле, и трудятся не по
предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а сами
по себе.
Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники уже уходят в
город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его котомке лежали три
кукурузных лепешки да украденный в храме амулет. В ней, разумеется, не
было разрешения на выход из общины - разрешения, стоившего либо денег,
либо унижений.
К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который тогда
был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха,
где работали по справедливым, определяемым в управах ценам, потомственные
ремесленники. Было и прошло.
Было время, когда вокруг Верхнего Города рос Нижний. Он рос из
ремесленников, ушедших из деревни, мелких торговцев, держателей гостиниц и
прочей почтенной, квалифицированной публики, имевшей свидетельства о
выходе из общины и зарабатывавшей лучше, чем в деревне. Прошло и это
время.
Нижний Город переполняли толпы нищих, не находящих, а то и не
желающих искать работы. Документов у них не было, и юридически эти людей
не существовали. Поэтому государство не кормило их, как кормило крестьян.
Они пробавлялись случайными заработками, незаконными промыслами, или
питаясь от щедрот многочисленных монастырей. Храмовыми землями еще кое-где
правили законы даровой экономики, где кормление нищего приравнивалось к
кормлению бога. Но чем ближе был храм к городу - тем больше соблазняли и
его городские рынки, некоторые же храмы, наоборот, пользуясь большей, чем
частные лица, безнаказанностью, норовили стать банками и финансовыми
корпорациями.
Города из центров управления превращались в центры производства, а из
центров производства - в центры недовольства. Шаваш очутился на самом дне.
Веселые девицы посылали его с записочками к клиентам; они норовили
заплатить за поручение жарким поцелуем, но мальчик неизменно добывал за
услугу лепешку или монетку; толстые рыночные торговки давали его товар для
постоянных клиентов и узнавали от него о приближающихся проверках; не одна
воровская шайка положила глаз на шустрого мальчишку и прикармливала его
поручениями. Но Шаваш выполнял лишь мелкие просьбы и умел стушеваться,
когда речь шла о серьезном деле; связи Шаваша были весьма обширны, но ни
одна связь не превращалась в зависимость, и жилось Шавашу голодно.
В городе Шаваш выучился грамоте. Он слушал глашатаев, зачитывавших
толпе указы, запоминал текст наизусть и, когда все расходились, оставался
у указного листа, сверяя значки со запомненными словами.
Шаваш понял, что красть у частного лица - опасно, потому что частное
лицо хорошо бережется; красть у государства - опасно, потому что за это
строго наказывают; самое же лучшее - красть ворованное. Тем и жил.
Никто в столице не знал точно, каким образом малолетний воришка
исхитрился продать себя в дом одного из самых высокопоставленных вельмож
империи, государева наставника Андарза. Не прошло и года - Андарз и Нан
устроили маленького раба в лицей Белого Бужвы. Теперь запоздало
поговаривали, что все дело в том, что Андарз-де неравнодушен к хорошеньким
мальчикам. Но при чем здесь Нан?
Через шесть лет Шаваш с отличием кончил лицей, и Нан взял его к себе
в управу.
Нет, недаром сказано в "Наставлениях сына" императора Веспшанки: "В
империи и сын пастуха может стать первым министром".
Шаваш отослал свою подарочную корзинку вдове Увинь вместе с
письмоводителем Имией, вхожим, на правах доверенного служащего, в личный
дом покойного судьи. Вскорости Имия, маленький, верткий человечек с
красными слезящимися глазками, вернулся и доложил, что скорбящая вдова
счастлива принять секретаря столичного инспектора.
- А барышня-то, - сказал письмоводитель, помаргивая красным глазком,
- в малом саду гуляет. - И откланялся.
Шаваш вспомнил, как почти нечаянно столкнулся с барышней утром в
покоях вдовы. Барышне было восемнадцать лет, звали ее Ильва, что означало
"белая лилия", и, несмотря на свой заплаканный и грустный вид, лилия была
необычайно хороша. Ильва как можно натуральнее испугалась, увидев
незнакомого молодого человека, и Шаваш понял, что нечаянная встреча была
тщательно продумана вдовой, желавшей показать блестящему молодому
чиновнику свое прелестное дитя.
Песчаная дорожка возле пруда была разлинована в косую клетку двумя
лунами, траву вокруг устилали лепестки опавших цветов. Шаваш, большой
охотник до искусства сажать свой корешок, улыбнулся, углубляясь в сад, -
никак это вдова сама послала барышню погулять в весенних сумерках...
Но Ильва у нижней беседки была не одна.
Она сидела на легкой резной скамейке, и рядом с ней стояла корзинка с
живыми орхидеями, что само по себе было скандально: во время траура
полагается дарить лишь мертвые цветы. У корзинки стоял человек, которого
Шаваш легко признал: это был давешний посыльный наместника, Ишмик. Это что
значит: увел из под носа у Шаваша одну девку, а теперь отбирает вторую?
Молодой чиновник невольно и страшно оскалился.
Ишмик наклонился и сорвал с клумбы большой розовощекий пион. Он
присел на корточки перед Ильвой и протянул ей цветок. Но слова,
последовавшие за подарком, мало напоминали слова влюбленного:
- Вот этот пион, - сказал Ишмик, - три дня, как вы не имеете права
его сорвать; цветет слива - но вы уже не отведаете ее осенью; вы даже не
дождетесь урожая мушмулы...
- Это наш сад, - капризно сказала девушка.
- Это сад господина городского судьи, - покачал головой Ишмик, - не
человека, а должности. Как только будет назначен новый судья, вам с
матерью и братцем придется покинуть этот дом. Вы отвергаете брак, а через
год будете рады стать простой наложницей! Вам не нравится наместник, а
через год вы согласитесь выйти замуж за городского писца!
- Я дочь городского судьи, я не могу быть пятой женой!
Ишмик засмеялся.
- Что же прикажете господину наместнику - отравить остальных? Ваш
отец не успел позаботиться о семье, вас ждет нищета. Вы ходили по улицам
Нижнего Города, Ильва? Вы знаете, как выглядит нищета, как она пахнет? Не
орхидеями, барышня, и даже не инчем...
Шаваш слушал внимательно, уцепившись за влажные и шероховатые ветви
вишни.
- У нас есть друзья! - сказала девушка, кусая губы.
- Друзья вашего отца - друзья господина наместника. Они не станут
помогать вам.
- Мы уедем к дяде в Ламассу.
- Но Ламасса - это тоже Харайн, и господин наместник лишь из чувства
дружбы к вашему отцу утвердил дядю ее налоговым инспектором. Во что
превратится ваша жизнь у человека, который благодаря вашему упрямству
перестал соответствовать должности?
Ильва перегнулась пополам и начала тихонько всхлипывать.
- Послушайте, барышня, - сказал Ишмик. - Я тоже кого-то люблю, но
есть обстоятельства, когда надо любовь запихать в рукав. Хотите, наместник
даст вашему милому должность при зерне и сыре?
- Я никого не люблю, - всхлипнула Ильва, - никого!
- Так это же еще лучше, барышня - вскричал Ишмик, - давайте найдем
молодого чиновника и попросим у него за должность три тысячи, а у
наместника мы получим ее даром! Половину мне, половину вам, а?
И кто его знает, что бы барышня Ильва ответила на этакое деловое
предложение, - если бы Шаваш не услышал за спиной своей, на дорожке,
шаркающие шаги. Секретарь заметался, но деться было некуда: слева беседка,
справа пруд. Шаваш стряхнул с себя опавшие лепестки и непринужденно вышел
из-за угла.
- Ах, вот оно как, - растерянно произнес Шаваш, глядя на барышню с
кавалером.
Ишмик поспешно распрямился. Шаваш хмыкнул. Но девушка вдруг взяла
инициативу в свои руки.
- Господин секретарь, - закричала она, с недевичьей силой вцепившись
в рукав Шаваша, - господин секретарь, да прогоните же вы его!
- Эй, Ишмик, - насмешливо сказал Шаваш, ухватив корзинку с орхидеями
и пихнув ее в руки сводника, - ты слышишь, что сказала барышня?
Ишмик побледнел.
- Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку, - продолжал
Шаваш, - учти, что во время траура живых цветов не дарят.
Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела в пруд и
гоголем поплыла по воде. Лепестки цветов опали и закачались среди
кувшинок.
- Не зарься на чужой пирог, столичный щенок, - сказал насмешливо
Ишмик, - к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.
Два молодых человека глядели друг на друга, набычившись и сжав
кулаки, готовые подраться из-за девицы, к которой ни один из них не питал
никаких чувств. "Ладно, - подумал Шаваш, - Нан всегда сможет за меня
почтительнейше извиниться".
- Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? - усмехнулся Шаваш.
Ишмик повернулся и бочком-бочком заспешил к изгороди.
- Смотри, секретарь, - бросил он на прощание, - за ложкой погонишься,
так казанок упустишь.
- Наглец, - сказал Шаваш вдогонку и обернулся к барышне Ильве.
Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки-пряхи! Сплетите,
сплетите сказку дальше: в самый безвыходный миг явился справедливый
чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!
Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том, что
сцена в саду, возможно, кем-то подстроена; и что теперь наместник не
простит смелому секретарю сломанную корзинку, а столичному инспектору -
смелого секретаря.
Маленькая и высохшая фигурка вдовы Увинь как-то не отвечала
тяжелогруженому овалу стола и синей траурной скатерти, на которой
церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же стояла
подарочная корзинка Шаваша, и из нее, ножками вверх, свидетельствовала
почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и
искусственных мертвых цветов ничего не полагалось приносить в дом, где
траур.
Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким-то траурным
благовонием, от которого слегка кружилась голова.
Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были
опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но
по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в
гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и
примыслила все остальное.
Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она
ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на
затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на
женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не
встречавшихся друг с другом.
Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала,
что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны
ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и
высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в
веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь
принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от
подобных забав считался первым признаком нелояльности.
Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по
настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского
кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил
вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко,
запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все
довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала от
досады, но потом сообразила спросить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38