Кончив работу, Нан
поднял его за шкирку, как котенка, и поставил на ноги. Тот стоял,
неуверенно потирая руки и неосмысленно улыбаясь. Нан стряхнул конопляную
прядку с лезвия кинжала и сунул его в рукав бунтовщика, потом схватил его
за руку и повел вон из кабинета; Кархтар шел послушно, не рыпался, и в
рукав за кинжалом не лез. Они прошли по каменному коридору, вышли в сад и
направились к черной калитке, выходящей на канал. Нан отпер калитку, но в
последний миг, вывернувшись, уперся руками в проем, заградив Кархтару
путь. Оба оказались лицом к лицу. Нан почуял слабый запах пота и крови,
мятежник - аромат изысканных духов.
- Твои люди, - сказал Нан, - следят и за войском кочевников. Если вы
захотите что-нибудь сообщить мне, предложить или потребовать, пошлите
человека в дом красильщика Нушка по улице Мира, восемнадцать, а если не
боитесь - прямо в управу. Если вам нужна власть - советую идти к горцам, а
если вам и в самом деле жалко народ, который грабят чиновники, то, может
быть, вы вспомните, что горцы грабят еще страшней.
Нан посторонился и выпустил руку Кархтара. Тот, быстро и не
оборачиваясь, зашагал вниз, к каналу, где у берега качалась двухместная
плоскодонка.
Нан следил за ним, прислонившись к стене. Канал был пустынен, и в
саду, Нан был уверен, их тоже не углядел никто.
Кархтар уходил, унося в кожаном мешочке с амулетом передатчик. Нану
очень не хотелось отпускать Кархтара, но ему было необходимо знать,
увидится ли бунтовщик с араваном Нараем. Увидится - значит, Иров день был
лишь генеральной репетицией настоящего мятежа с сыном Ира во главе; не
увидится - возможно, захочет заслужить прощение, сражаясь против горцев.
А Снета все не было и не было в харчевне Лазурной Чаши, и Шаваш
наконец заглянул туда сам.
Пухлая опрятная хозяйка принесла разваренного толстолобика, рис и
фрукты. Шаваш напрасно звякал кошелем. Женщина уперлась: харчевня, мол,
для ткачей, и мясо в лицензии не значится.
Шаваш уныло ковырял костлявую рыбку, плодившуюся в каналах так же
щедро, как рис на полях... Пестрая бумажная ткань оттопыривались на
стенах. От глиняного пола тянуло холодком. Компания в левом углу весьма
натурально изображала за казенный счет затянувшуюся встречу земляков...
Над ними висел гостеприимец Аннувата и по указанию пружинки качал головой
входящим. Птичий клюв Аннуваты был отбит, и хозяин для незаметности
подвесил под ним курильницу. Из курильницы шел дешевый густой дым, но
отбитый клюв был виден все равно.
Все предписания касательно отделки порогов и балок были соблюдены
тщательно, так, как их соблюдают только в притонах. Где-то здесь, за
синими тростниковыми дверьми и бархатными кистями амулетов, играли в
карты, или бросали кости, или иным образом нарушали государственную
монополию на владение случайностью.
Бесклювый Аннувата качнул головой, и в двери возник человек, с
которым Шаваш виделся на погребальной церемонии в управе и уж никак не
ожидал встретить здесь: господин Нишен, начальник ведомства церемоний и
обрядов, близкий друг господина аравана.
"Кого он здесь ищет - меня или Снета?" - подумал Шаваш. А господин
Нишен уже спешил с виноватым удивлением ему навстречу. И пока чиновники
говорили положенные слова, толстолобик исчез; на холщовой скатерти
заскворчали истомившиеся в винном соусе перепелки, выросла струганая горка
из баранины, из зелени высунулись мертвенно-белые кольца угрей и зажелтел
масляными прожилками пузанок.
Господин Нишен уселся, мечтательно закатив глаза.
- Во всем Харайне, - сказал он, назидательно подняв палец, - во всем
Харайне только здешняя хозяйка умеет томить перепелок по-инисски.
Шаваш со всею серьезностью кивнул: ну как же, это чтоб поесть
перепелок, пожаловал сюда глава обрядового ведомства...
Тут они немного поговорили, и господин Нишен попросил за одного
начальника суконного цеха, который позавчера плеснул в глаза мастера
кислотой за то, что тот отказал ему во взятке. Дело должен был
расследовать Нан, а ведь с каждым может случиться такая беда, особенно с
человеком вспыльчивым, если он прав. Шаваш отвечал, что тем и драгоценна
должность Нана, что благодаря ей можно совершать добрые дела, и они быстро
договорились, что доброе дело будет стоить начальнику двести золотых.
- А что, - спросил Шаваш через некоторое время, обсасывая пряное
крылышко, - говорят, господин Айцар ладит с горцами лучше официальных
властей?
Господину Нишену вопрос пришелся по душе. Он отвечал, что Айцар в
молодости был скромным посвященным при храме Шакуника, а храмовое
благосостояние держалось торговлей с горцами. Господин Айцар месяцами
пропадал в горах, и, надо думать, связей с тех пор не растерял...
Шаваш внимательно поглядел на собеседника. Что ж он: не знает о
баржах, пришедших в поместье Айцара из горского лагеря? Или знает и о
баржах, и о том, что Шавашу про баржи известно, и не хочет казаться
чересчур осведомленным?
- Формально айцаровы рудники - храмовые земли Шакуника, - продолжал
господин Нишен. - Заливными лугами они там, что ли, значатся... А когда
храм погиб, многое перешло к Айцару...
Господин Нишен явно хотел рассказать об Айцаре много интересного. Не
напрасно он, стало быть, водил дружбу с Митаком, управляющим Айцара. Древо
дружбы принесло плод познания, как любили официально выражаться в старину.
Храм Шакуника...
Шаваш кое-что знал о скандале, приключившемся в царствование покойной
государыни: хруст костей и денег; вещие сны; казенные удавки, выкупленные
скорбящими родственниками, и перстни с ядом-каркамоном, перстни, пахнущие
горьким миндалем: редкий сановник не носит их при себе, а стража не спешит
срывать их с дрожащих пальцев арестованного. Самоубийство настоятеля
провинциального храма было не самым эффектным эпизодом драмы, разыгранной
по приказу вдовствующей императрицы. Женщина с обычной патологической
жестокостью отстаивала от сына власть, на которую, в общем-то, не имела
никакого права.
Кончилось все дело тем, что монахов обвинили в том, что они подменили
наследника трона - барсуком. Казнили и подмененного барсука, и монахов.
Шаваш справился о подробностях: как именно удалось Айцару уцелеть и
преумножиться при скандале?
Но господин Нишен, похоже, все-таки не знал, что в точности случилось
двадцать лет назад, а недостаток своих знаний поспешил восполнить общими
рассуждениями.
- Народ, - сказал чиновник, - грязная скотина. Когда начинался мир,
народ сажал ровно столько, сколько надо съесть самому. И не будь
чиновников, которые требуют с него лишнего, он никогда бы лишнего не
сажал. И не было б тогда ни гробниц, ни статуй, ни изумительных дворцов,
ни книг, наполненных дивными словами, и все крестьяне ойкумены сидели бы,
как сырые варвары, у которых нет ни чиновников, ни искусств, ни наук. И в
древние времена зодчие и книжники были благодарны государству, понимая,
что выказывают себя великими благодаря дотациям государей!
Тут спустилась хозяйка и принесла пирог, украшенный орехами и
измышлениями из взбитых сливок. Шаваш подмигнул красивой хозяйке и ущипнул
ее.
- А теперь, - продолжал Нишен, - когда чиновники научили их
производить больше, чем надо, они жалуются, что чиновники забирают излишек
себе. Народились людишки, лезут во все щели, одним глазом подражают
чиновнику, а другим - ненавидят. Выйдешь на рынок, только и слышишь от
всякого сапожника: "Друг мой! Спеши сюда! Это мое удовольствие - оказать
вам услугу!" А на самом деле это ни что иное, как свинское притворство,
потому что чиновнику, действительно, доступны благородные чувства, а
сапожник делает сапоги не из стремления к добродетели, а ради собственной
выгоды.
Тут Шаваш подцепил с серебряного блюдечка пузанка с красным пером, и
запил пузанка теплым вином Харайна.
- А еще хуже люди вроде Айцара, - согласился Шаваш, - ссужают деньги
в рост, превращают крестьян в рабов, обирают народ.
- Ах, - сказал горько господин Нишен, - если бы они обирали народ,
это еще четвертушка беды! Но вот вы посудите: казна берет у крестьян масло
в зачет налога, перевозит и продает его за пять ишевиков. А Айцар продает
масло по три ишевика, и при этом никаких налогов не берет, а, наоборот,
платит за кунжут и оливку!
- Ну и прекрасно, - сказал Шаваш, - пусть продает. А мы его посадим
за нарушение масляной монополии.
И Шаваш разломил дыньку-кургун: а сердцевину у дыньки уже вынули и
залили медом, и на сердце Шаваша стало сладко от этой дыньки, как от
взятки в праздничный день.
- Мы его посадим, - согласился Нишен, - но родится новый Айцар, и с
каждым новым Айцаром нам будет все труднее доказывать, что тот, кто
продает по три ишевика, вор, а кто продает по пять - благодетель, потому
что ничто на свете не беспредельно, даже глупость народа. И в конце концов
Айцар победит, потому что общий интерес чиновников велит запрещать Айцара,
а собственный интерес чиновника велит продавать разрешения на то, что
запрещено.
Тарелка Нишена стояла полнехонька. Он явно был из тех нервных
субъектов, что не станут есть, пока не выговорятся.
- Пять тысяч лет назад, - сказал Нишен, - великий Вей научил людей
сеять рис и строить каналы. Тогда болота Харайна превратились в поля, а
озера Харайна - в водохранилища, и вымерли тысячи злаков, которые росли на
болотах, и даже климат стал другой. С тех пор люди не зависят от природы,
а зависят от каналов, а каналы - это государство.
И господин Айцар хочет сделать то же самое, только не через каналы, а
через механизмы. Его машины тоже не зависят от природы, но они принадлежат
не государству, а ему самому. И когда он победит, мы вымрем, как вымерли
барасинги, когда болота Харайна превратились в поля.
А он победит, если чиновники будут по-прежнему враждовать друг с
другом, а столица - поощрять эту вражду. Вы знаете, что наместник
ненавидит своего дядю? Но предрассудки мешают аравану Нараю протянуть руку
врагу своего врага...
Шаваш доел дыньку, и теперь медленно полоскал руки холодной, пахнущей
мятой водой в мельхиоровой плошке.
- А сейчас, - продолжал Нишен, - господину Айцару уже мало, что его
оставляют в живых. Он нашел себе какую-то дрянь, отца Лиида, и вот этот
монах не стесняется хвалить воров и ругать чиновников!
- Но ведь отец Сетакет, - вкрадчиво проговорил Шаваш, - тоже
частенько бывает у господина аравана...
Нишен вздрогнул и опустил глаза.
- Вам и это не нравится? - спросил Шаваш.
Нишен вдруг едва заметно кивнул.
- Ведь это под влиянием желтого монаха господин араван принимал у
себя Кархтара?
Нишен подскочил как ужаленный:
- Араван Нарай никогда не имел никаких сношений с бунтовщиками! Это
выдумки сработаны топором, и сработаны они в мастерской Айцара!
"Ну-ну, - подумал про себя Шаваш, - что-то поведает инспектору
Кархтар"...
Краем глаза Шаваш заметил, как качнул головой гостеприимец Аннувата.
Солидный сорокалетний господин поднимался по лестнице, уверенно загребая
ступеньки хроменькой, в тюрьме перешибленной ногой. Подбородок его утопал
в воротниках, расшитых не по чину, и белое их кружево оттеняло раннюю
седину.
Компания на левой лавке загомонила еще усерднее. Шаваш не
беспокоился: наверху Снета тоже ждали.
Нишена не интересовали ни шаги за спиной, ни еда на тарелке.
- Моя родная провинция, Веана, - сказал Нишен, - была завоевана
триста лет назад и с тех пор она приносит в казну меньше, чем забирает
оттуда. А до того там жили впроголодь. Ветер и вода разрушали почву, не
укрытую водой, и нельзя было из года в год сажать те же злаки, а половину
выращенного приходилось скармливать лошадям, без которых никак не удобрить
и не обработать тощие поля.
Люди жили впроголодь - однако ж жили! Но государь Иршахчан запретил
общинникам держать лошадей, как он запретил им иметь оружие. Лошади и
оружие - привилегии чиновников. Лучше содержать провинцию на дотации,
нежели изменить законам. Два века назад понимали, что лучше поступиться
выгодой, чем властью. А кому мы продаем власть сейчас?
Шаваш кивнул, глядя на пряный веанский соус в расписной плошке. Так
вот зачем господин Нишен явился сюда и вот почему сидит как на иголках!
Травка... Травка с мелкими желтыми цветочками, травка волчья метелка,
которую издавна курили в Иниссе и Веане и которую не так просто истребить,
как крестьянских лошадей... В бледных, чуть расширенных зрачках господина
Нишена плавала тоска по отдыху где-то в дальних покоях ткацкой харчевни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
поднял его за шкирку, как котенка, и поставил на ноги. Тот стоял,
неуверенно потирая руки и неосмысленно улыбаясь. Нан стряхнул конопляную
прядку с лезвия кинжала и сунул его в рукав бунтовщика, потом схватил его
за руку и повел вон из кабинета; Кархтар шел послушно, не рыпался, и в
рукав за кинжалом не лез. Они прошли по каменному коридору, вышли в сад и
направились к черной калитке, выходящей на канал. Нан отпер калитку, но в
последний миг, вывернувшись, уперся руками в проем, заградив Кархтару
путь. Оба оказались лицом к лицу. Нан почуял слабый запах пота и крови,
мятежник - аромат изысканных духов.
- Твои люди, - сказал Нан, - следят и за войском кочевников. Если вы
захотите что-нибудь сообщить мне, предложить или потребовать, пошлите
человека в дом красильщика Нушка по улице Мира, восемнадцать, а если не
боитесь - прямо в управу. Если вам нужна власть - советую идти к горцам, а
если вам и в самом деле жалко народ, который грабят чиновники, то, может
быть, вы вспомните, что горцы грабят еще страшней.
Нан посторонился и выпустил руку Кархтара. Тот, быстро и не
оборачиваясь, зашагал вниз, к каналу, где у берега качалась двухместная
плоскодонка.
Нан следил за ним, прислонившись к стене. Канал был пустынен, и в
саду, Нан был уверен, их тоже не углядел никто.
Кархтар уходил, унося в кожаном мешочке с амулетом передатчик. Нану
очень не хотелось отпускать Кархтара, но ему было необходимо знать,
увидится ли бунтовщик с араваном Нараем. Увидится - значит, Иров день был
лишь генеральной репетицией настоящего мятежа с сыном Ира во главе; не
увидится - возможно, захочет заслужить прощение, сражаясь против горцев.
А Снета все не было и не было в харчевне Лазурной Чаши, и Шаваш
наконец заглянул туда сам.
Пухлая опрятная хозяйка принесла разваренного толстолобика, рис и
фрукты. Шаваш напрасно звякал кошелем. Женщина уперлась: харчевня, мол,
для ткачей, и мясо в лицензии не значится.
Шаваш уныло ковырял костлявую рыбку, плодившуюся в каналах так же
щедро, как рис на полях... Пестрая бумажная ткань оттопыривались на
стенах. От глиняного пола тянуло холодком. Компания в левом углу весьма
натурально изображала за казенный счет затянувшуюся встречу земляков...
Над ними висел гостеприимец Аннувата и по указанию пружинки качал головой
входящим. Птичий клюв Аннуваты был отбит, и хозяин для незаметности
подвесил под ним курильницу. Из курильницы шел дешевый густой дым, но
отбитый клюв был виден все равно.
Все предписания касательно отделки порогов и балок были соблюдены
тщательно, так, как их соблюдают только в притонах. Где-то здесь, за
синими тростниковыми дверьми и бархатными кистями амулетов, играли в
карты, или бросали кости, или иным образом нарушали государственную
монополию на владение случайностью.
Бесклювый Аннувата качнул головой, и в двери возник человек, с
которым Шаваш виделся на погребальной церемонии в управе и уж никак не
ожидал встретить здесь: господин Нишен, начальник ведомства церемоний и
обрядов, близкий друг господина аравана.
"Кого он здесь ищет - меня или Снета?" - подумал Шаваш. А господин
Нишен уже спешил с виноватым удивлением ему навстречу. И пока чиновники
говорили положенные слова, толстолобик исчез; на холщовой скатерти
заскворчали истомившиеся в винном соусе перепелки, выросла струганая горка
из баранины, из зелени высунулись мертвенно-белые кольца угрей и зажелтел
масляными прожилками пузанок.
Господин Нишен уселся, мечтательно закатив глаза.
- Во всем Харайне, - сказал он, назидательно подняв палец, - во всем
Харайне только здешняя хозяйка умеет томить перепелок по-инисски.
Шаваш со всею серьезностью кивнул: ну как же, это чтоб поесть
перепелок, пожаловал сюда глава обрядового ведомства...
Тут они немного поговорили, и господин Нишен попросил за одного
начальника суконного цеха, который позавчера плеснул в глаза мастера
кислотой за то, что тот отказал ему во взятке. Дело должен был
расследовать Нан, а ведь с каждым может случиться такая беда, особенно с
человеком вспыльчивым, если он прав. Шаваш отвечал, что тем и драгоценна
должность Нана, что благодаря ей можно совершать добрые дела, и они быстро
договорились, что доброе дело будет стоить начальнику двести золотых.
- А что, - спросил Шаваш через некоторое время, обсасывая пряное
крылышко, - говорят, господин Айцар ладит с горцами лучше официальных
властей?
Господину Нишену вопрос пришелся по душе. Он отвечал, что Айцар в
молодости был скромным посвященным при храме Шакуника, а храмовое
благосостояние держалось торговлей с горцами. Господин Айцар месяцами
пропадал в горах, и, надо думать, связей с тех пор не растерял...
Шаваш внимательно поглядел на собеседника. Что ж он: не знает о
баржах, пришедших в поместье Айцара из горского лагеря? Или знает и о
баржах, и о том, что Шавашу про баржи известно, и не хочет казаться
чересчур осведомленным?
- Формально айцаровы рудники - храмовые земли Шакуника, - продолжал
господин Нишен. - Заливными лугами они там, что ли, значатся... А когда
храм погиб, многое перешло к Айцару...
Господин Нишен явно хотел рассказать об Айцаре много интересного. Не
напрасно он, стало быть, водил дружбу с Митаком, управляющим Айцара. Древо
дружбы принесло плод познания, как любили официально выражаться в старину.
Храм Шакуника...
Шаваш кое-что знал о скандале, приключившемся в царствование покойной
государыни: хруст костей и денег; вещие сны; казенные удавки, выкупленные
скорбящими родственниками, и перстни с ядом-каркамоном, перстни, пахнущие
горьким миндалем: редкий сановник не носит их при себе, а стража не спешит
срывать их с дрожащих пальцев арестованного. Самоубийство настоятеля
провинциального храма было не самым эффектным эпизодом драмы, разыгранной
по приказу вдовствующей императрицы. Женщина с обычной патологической
жестокостью отстаивала от сына власть, на которую, в общем-то, не имела
никакого права.
Кончилось все дело тем, что монахов обвинили в том, что они подменили
наследника трона - барсуком. Казнили и подмененного барсука, и монахов.
Шаваш справился о подробностях: как именно удалось Айцару уцелеть и
преумножиться при скандале?
Но господин Нишен, похоже, все-таки не знал, что в точности случилось
двадцать лет назад, а недостаток своих знаний поспешил восполнить общими
рассуждениями.
- Народ, - сказал чиновник, - грязная скотина. Когда начинался мир,
народ сажал ровно столько, сколько надо съесть самому. И не будь
чиновников, которые требуют с него лишнего, он никогда бы лишнего не
сажал. И не было б тогда ни гробниц, ни статуй, ни изумительных дворцов,
ни книг, наполненных дивными словами, и все крестьяне ойкумены сидели бы,
как сырые варвары, у которых нет ни чиновников, ни искусств, ни наук. И в
древние времена зодчие и книжники были благодарны государству, понимая,
что выказывают себя великими благодаря дотациям государей!
Тут спустилась хозяйка и принесла пирог, украшенный орехами и
измышлениями из взбитых сливок. Шаваш подмигнул красивой хозяйке и ущипнул
ее.
- А теперь, - продолжал Нишен, - когда чиновники научили их
производить больше, чем надо, они жалуются, что чиновники забирают излишек
себе. Народились людишки, лезут во все щели, одним глазом подражают
чиновнику, а другим - ненавидят. Выйдешь на рынок, только и слышишь от
всякого сапожника: "Друг мой! Спеши сюда! Это мое удовольствие - оказать
вам услугу!" А на самом деле это ни что иное, как свинское притворство,
потому что чиновнику, действительно, доступны благородные чувства, а
сапожник делает сапоги не из стремления к добродетели, а ради собственной
выгоды.
Тут Шаваш подцепил с серебряного блюдечка пузанка с красным пером, и
запил пузанка теплым вином Харайна.
- А еще хуже люди вроде Айцара, - согласился Шаваш, - ссужают деньги
в рост, превращают крестьян в рабов, обирают народ.
- Ах, - сказал горько господин Нишен, - если бы они обирали народ,
это еще четвертушка беды! Но вот вы посудите: казна берет у крестьян масло
в зачет налога, перевозит и продает его за пять ишевиков. А Айцар продает
масло по три ишевика, и при этом никаких налогов не берет, а, наоборот,
платит за кунжут и оливку!
- Ну и прекрасно, - сказал Шаваш, - пусть продает. А мы его посадим
за нарушение масляной монополии.
И Шаваш разломил дыньку-кургун: а сердцевину у дыньки уже вынули и
залили медом, и на сердце Шаваша стало сладко от этой дыньки, как от
взятки в праздничный день.
- Мы его посадим, - согласился Нишен, - но родится новый Айцар, и с
каждым новым Айцаром нам будет все труднее доказывать, что тот, кто
продает по три ишевика, вор, а кто продает по пять - благодетель, потому
что ничто на свете не беспредельно, даже глупость народа. И в конце концов
Айцар победит, потому что общий интерес чиновников велит запрещать Айцара,
а собственный интерес чиновника велит продавать разрешения на то, что
запрещено.
Тарелка Нишена стояла полнехонька. Он явно был из тех нервных
субъектов, что не станут есть, пока не выговорятся.
- Пять тысяч лет назад, - сказал Нишен, - великий Вей научил людей
сеять рис и строить каналы. Тогда болота Харайна превратились в поля, а
озера Харайна - в водохранилища, и вымерли тысячи злаков, которые росли на
болотах, и даже климат стал другой. С тех пор люди не зависят от природы,
а зависят от каналов, а каналы - это государство.
И господин Айцар хочет сделать то же самое, только не через каналы, а
через механизмы. Его машины тоже не зависят от природы, но они принадлежат
не государству, а ему самому. И когда он победит, мы вымрем, как вымерли
барасинги, когда болота Харайна превратились в поля.
А он победит, если чиновники будут по-прежнему враждовать друг с
другом, а столица - поощрять эту вражду. Вы знаете, что наместник
ненавидит своего дядю? Но предрассудки мешают аравану Нараю протянуть руку
врагу своего врага...
Шаваш доел дыньку, и теперь медленно полоскал руки холодной, пахнущей
мятой водой в мельхиоровой плошке.
- А сейчас, - продолжал Нишен, - господину Айцару уже мало, что его
оставляют в живых. Он нашел себе какую-то дрянь, отца Лиида, и вот этот
монах не стесняется хвалить воров и ругать чиновников!
- Но ведь отец Сетакет, - вкрадчиво проговорил Шаваш, - тоже
частенько бывает у господина аравана...
Нишен вздрогнул и опустил глаза.
- Вам и это не нравится? - спросил Шаваш.
Нишен вдруг едва заметно кивнул.
- Ведь это под влиянием желтого монаха господин араван принимал у
себя Кархтара?
Нишен подскочил как ужаленный:
- Араван Нарай никогда не имел никаких сношений с бунтовщиками! Это
выдумки сработаны топором, и сработаны они в мастерской Айцара!
"Ну-ну, - подумал про себя Шаваш, - что-то поведает инспектору
Кархтар"...
Краем глаза Шаваш заметил, как качнул головой гостеприимец Аннувата.
Солидный сорокалетний господин поднимался по лестнице, уверенно загребая
ступеньки хроменькой, в тюрьме перешибленной ногой. Подбородок его утопал
в воротниках, расшитых не по чину, и белое их кружево оттеняло раннюю
седину.
Компания на левой лавке загомонила еще усерднее. Шаваш не
беспокоился: наверху Снета тоже ждали.
Нишена не интересовали ни шаги за спиной, ни еда на тарелке.
- Моя родная провинция, Веана, - сказал Нишен, - была завоевана
триста лет назад и с тех пор она приносит в казну меньше, чем забирает
оттуда. А до того там жили впроголодь. Ветер и вода разрушали почву, не
укрытую водой, и нельзя было из года в год сажать те же злаки, а половину
выращенного приходилось скармливать лошадям, без которых никак не удобрить
и не обработать тощие поля.
Люди жили впроголодь - однако ж жили! Но государь Иршахчан запретил
общинникам держать лошадей, как он запретил им иметь оружие. Лошади и
оружие - привилегии чиновников. Лучше содержать провинцию на дотации,
нежели изменить законам. Два века назад понимали, что лучше поступиться
выгодой, чем властью. А кому мы продаем власть сейчас?
Шаваш кивнул, глядя на пряный веанский соус в расписной плошке. Так
вот зачем господин Нишен явился сюда и вот почему сидит как на иголках!
Травка... Травка с мелкими желтыми цветочками, травка волчья метелка,
которую издавна курили в Иниссе и Веане и которую не так просто истребить,
как крестьянских лошадей... В бледных, чуть расширенных зрачках господина
Нишена плавала тоска по отдыху где-то в дальних покоях ткацкой харчевни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38