Вы слишком суеверны для
хорошего убийцы, господин араван!
Шаваш поднялся из кресла. Он подошел к завешенному окну и раздвинул
тяжелые многослойные занавеси. В приемном покое сразу стало светлее,
свежий ветер подхватил и понес прочь из комнаты навязчивый аромат "мира и
спокойствия". В саду, у беседки, обсыпанной огромными цветами клематиса и
пестрым росовяником, сидели и играли в кости трое человек в желтых
коротких куртках стражников. Один из них поднял голову, и Шаваш помахал
ему рукой. Стражники снялись с места и неторопливо побрели по дорожке к
дому.
Шавашу было жалко старика. В конечном итоге судья был сволочью, много
большей, нежели араван.
Но Нан, встав на сторону Айцара, вместе с тем сильно опорочил его
изменой племянника. Весть о преступлении аравана была идеальным
противовесом для этой измены; и наоборот - было бы опасно, хотя и
несложно, приписать Вашхогу еще и убийство. Истина случайно совпала с
интересами Нана и Айцара - что ж, тем лучше для истины.
Шаваш оборотился. Араван сидел, вытянув шею и глядя в раскрытое окно
на людей в желтых куртках. Рука его растерянно поглаживала полуостывшую
чайную чашку.
Шаваш внимательно посмотрел на чашку. Араван смутился, почему-то
вынул ложечку из чашки и положил рядом.
- Я не виню инспектора, - надтреснутым голосом сказал араван Нарай, -
великий Ир против меня. Но ведь господин Нан арестовал господина
наместника!
Он вдруг что-то сообразил и изумленно уставился на Шаваша.
- Вы хотите сказать, что сговор наместника с горцами - это на самом
деле?
"Он только сейчас понял, - подумал Шаваш. - Он только сейчас понял,
что, чтобы утопить наместника, ему вовсе не надо было прибегать к
теоретическим рассуждениям о порче нравов. Ему не надо было подтасовывать
фактов, ему надо было всего лишь - знать их". Господин араван слишком
много рассуждал о принципах идеального мироустройства. И не заметил
маленькой подробности реальной политической ситуации в провинции Харайн:
вражды между дядей и племянником, вражды, о которой только что разносчики
на улицах не кричали.
- Да, - сказал Шаваш, - это реальный заговор. Он мог бы быть
предотвращен с вашей помощью. Но он предотвращен с помощью господина
Айцара, который, - Шаваш не удержал улыбки, - пожертвовал племянником для
блага родины.
Араван растерянно молчал. За все время беседы он так и не притронулся
к завтраку, только выхлебал полчашки чаю. Теперь он заторопился, суетливо
придвинул вазочку с инчевым медом, набрал полную вязкую ложку и принялся
счищать ее в чай. Потом рассеянно поглядел на чашку и долил в нее сливок.
Нерешительно взялся за край, поставил чашку на место и поискал глазами по
столу. "Чего он ждет", - подумал Шаваш. Нарай потянулся за вазочкой с
вареньем. За стеной послышались внятные, неторопливые шаги стражи. Нарай
выпустил вазочку и поднял на Шаваша глаза. Шаваш смотрел прямо и не
улыбаясь на чашку в его руках. Нарай поднял чашку обеими руками и начал
пить большими жадными глотками. На четвертом глотке старик поперхнулся и
выронил чашку. Белое сладкое пойло разлилось по столу, промочилось в стыки
яшмовых инкрустаций, закапало на пол. Араван дернулся, как большая,
пойманная на крючок рыбина, завалился в кресло и затих там, запрокинув
голову.
Что-что, а непредусмотрительным трусом араван Нарай быть не захотел.
Шаваш, отводя взгляд от запрокинутого лица, понюхал свою собственную
недопитую чашку: чай тоже, едва различимо, пах горьким миндалем. Шаваш
брезгливо, чтоб никто не выпил по ошибке, выплеснул чашку на пол. Его
сочувствие аравану несколько уменьшилось.

Нан очнулся, притороченный к столбу посреди поляны. Голова
раскалывалась, в горле саднило, Руки, скрученные за спиной, распухли и
омертвели. Нан открыл глаза, с ресниц тут же закапали капли пота, и пьяное
солнце завертелось над дальним лесом.
Лагерь жил своей обычной жизнью. Порыв жаркого ветра принес откуда-то
запах паленого мяса; пробежала, виновато поджав хвост, крупная рыжая
собака; сверкнул на солнце расшитым чепраком и скрылся под пригорком
одинокий всадник. Рядом двое горцев в толстых железных ошейниках, не
торопясь, заваливали яму. Человек, надзиравший за ними, устроился в тени
дерева и неспешно уминал вислоухую лепешку.
Явился рогатый шаман в балахоне до пят и стал читать над ямой
отходную. Язык был почти тот же, на котором говорили ассу-ветхи в соседнем
Унгуне. Нан понимал его с трудом, но песня шамана не уступала подробностью
и многословием канцелярскому отчету.
Нан понял так, что в яме хоронили его колдовскую силу. Внутреннюю - в
виде черного петуха, и внешнюю - в виде одежды. Насчет одежды шаман был,
без сомнения, прав. Еще счастье, что горцы не стали рыться в опасных
складках, а просто бросили в яму и гемму с передатчиком, и все
остальное...
Нан скосил глаза. Вместо чиновничьего кафтана на нем было что-то
светло-зеленое. Ну да. Если одежда человека - одна из его душ, то человек
в одежде чиновника ведет себя так, как угодно императору, а человек в
одежде ветха ведет себя так, как нужно шаману.
Грубая зеленая ткань напоминала балахон, в котором ассу-ветхи из
Унгуна сжигают последний сноп. Нан не видел причин, по которым его судьба
должна отличаться от судьбы снопа. Ветхи, дети природы, ощущали полное с
ней единство, верили в тождество душ людей и зверей и не видели разницы
между человеческой и животной жертвой.
Ночные туманы сгинули без следа. На небе не было ни облачка. Тень от
столба чуть удлинилась и переползла вправо. Нан облизнул соленые губы и
стал думать о том, чего ждет Маанари. Лагерь не шевелился, - а ведь
лазутчики наверняка донесли об аресте наместника. Чем меньше князь будет
медлить - тем легче будет его победа, Неужто и в самом деле князь ждет
сына Ира? Неужто он вздумал присвоить не только чужое добро, но и чужого
бога?
Потом Нан стал думать о том, что горцы вполне успешно оборвали с него
все, что служило вместилищем злой силы. Даже если князь захочет его
видеть, что Нан ему скажет? Как там в "Книге творения ойкумены?" "Варвары
вторглись в пределы ойкумены, но государь послал чиновника с благим
государевым словом, и от речей этого чиновника варвары усовестились и
попросили подданства?" Увы! Трудно варварам усовеститься, если при благом
слове нет этак тысяч тридцати конных и пеших!
Потом Нан стал думать о том, что предки нынешнего императора тоже
родом с гор...
Потом ему стало все равно.
Ближе к вечеру какие-то метавшиеся перед глазами тени разложили
вокруг костер. Новая волна нестерпимом жара обдала тело, дым заполз в
слезящиеся глаза, и хриплые колокольчики шаманского балахона зазвенели
где-то рядом.
Ему запрокинули голову, и веревки перетянули горло.
- Пей.
Нан булькнул и подавился. Веревки мешали глотнуть, пока Нан не понял,
что он сам и есть веревка, себя связывающая. Тогда веревка ожила и
поползла вверх по столбу. Столб тоже ожил и стал личевым деревом. Дерево
было мировым. Нан узнал его, так как оно было в точности таким, как
Золотое Древо у государева трона, - только росло немного вкось, отклоняясь
под действием кориолисовой силы. Верхушка дерева торчала выше стратосферы,
в кадке Иршахчановой управы.
Сам же Иршахчан выглядел наперекор своим изображениям: лицо у него
было человеческим, а тело и когти - ихневмоновыми. С ним был Ир и все
остальное, а Нан стоял перед ним без рук и без ног, как государственный
преступник времен пятой династии.
Нан склонился перед пристальным взглядом государя и глянул вниз.
Земля далеко под ногами была плоская и ровная: только дураки, не видавшие
взгляда Иршахчана, могли утверждать иное.
- Пункт первый, - сказал Иршахчан по-старовейски, - колдовство, то
есть присвоение чудес в частную собственность.
- Уже конфисковано, - отозвался откуда-то судья Бужва.
- Что еще? - спросил государь-мангуста.
Бужва зашуршал свитками:
- Пункт второй: взяточник. Пункт третий: лазутчик.
- И еще самонадеянный дурак, - прибавил государь.
Нан молчал, почтительно согнувшись, но тут не выдержал:
- Это почему же дурак, о государь?
- Потому что считаешь, что история зависит от случая и от тебя
самого.
- И неужели ты думаешь, что можно истребить в людях стремление к
справедливости? - прибавил, каменно улыбаясь, судья Бужва.
Иршахчан поднялся с трона и разинул рот.
Короткая четырехпалая лапа с когтями нависла над головой Нана...
"Подавишься", - подумал Нан, свернулся кольцом и превратился в блестящий
винтик. Иршахчан обернулся сорокой, нацелился щербатым клювом. Нан стал
соколом; Иршахчан - огромной пестрой дрофой. Тогда Нан оборотился мышью и
забился под древесную кору: в ноздри ударило вековой сыростью и
жучком-короедом. Иршахчан стал кошкой и запустил под кору лапу. Та с
треском разодралась, сук мирового дерева хрустнул и не выдержал. Небо
падало на землю по баллистической кривой, и Нан был тому причиной.
Чиновник в ужасе открыл глаза и что-то залепетал.
Зрители весело и хрипло смеялись: они не заметили свершившейся
катастрофы... Нана взяли за шкирку, встряхнули, как мешок с мукой,
поставили на ноги и повели сквозь расступающуюся публику. Слева шел
рогатый шаман Тоошок. Справа шел белокурый племянник Маанари, побратим
Кирена. Рука его тихо поглаживала рукоятку варнарайнского кинжала. Нан не
знал, как относились друг к другу названные братья, но это было совершенно
неважно. По обычаю варваров, за побратима полагается мстить, и Большой
Барсук будет мстить, если хочет оставаться во главе своего отряда.
Руки были по-прежнему скручены за спиной: эти узлы, стало быть,
символического значения не носили и развязывать их ни кто не собирался.
Тропка была ровной, но ноги почему-то норовили подогнуться.
- Ага, - сказал слева шаман на ломаном вейском, - на восьмом суку
был. Дрался.
- Хотел бы я знать, кто победил, - с хрипом сказал Нан.
- А какая разница? - удивился Тоошок. - На этом небе одна твоя душа
дерется с другой твоей душой.
Нана втолкнули в огромный шатер, украшенный с безвкусной жадностью
грабителя. В шатре шел не то пир, не то совещание. Лавки были не
застелены, чтобы видеть, что под лавками нет засады. На грубых деревянных
столах громоздилось все, что бегает, прыгает, плавает и летает. Во главе
стола сидел большой деревянный идол, а перед идолом стояло здоровенное
блюдо с четырьмя серебряными ушками, до краев наполненное едой земли и
реки. Горцы, дети природы, еще не дошли до такого свинства, чтобы садиться
за пир без бога.
Человек, восседавший справа от идола, грузно поднялся на встречу
вошедшим.
- А вот и господин инспектор из столицы! - проговорил он на вполне
сносном вейском. - Сам император, о братья, обратил на нас свое лучезарное
внимание в лице своего посланца.
Нан так и не понял - намеренно или нет исковеркал человек придворные
обороты, но вожди одобрительно гоготнули.
- С чем пожаловал, господин инспектор?
- Я пришел поговорить с князем Маанари, - сказал Нан.
- Что ж! Я тебя слушаю! - и мужчина гордо подбоченился.
Нан внимательно оглядел его. На фотографиях, виденных им, было три
человека. Двое стояли сзади: шаман и племянник Маанари. Подбоченившийся
человек нисколько не походил на третью фотографию. Нан отвел от него глаза
и медленно зашагал вдоль скамей, вглядываясь в лица пирующих. Руки,
связанные за спиной, совсем онемели. Нан остановился перед здоровым, как
бык, белокурым бородачом лет сорока.
- Разве князь Маанари уже настолько подражает императору Веи, что не
может говорить без посредников? - спросил Нан, кланяясь ему.
По столу прокатился сдержанный ропот.
Князь угрожающе выставил вперед нижнюю челюсть и закричал шаману
по-ветхски:
- Ты говорил, что он нынче не сможет колдовать!
Тоошок возразил: он обещал прогнать лишь черные чары, нельзя лишить
ведуна всех чар и оставить ему разум. Князь неопределенно хмыкнул и
оглядел Нана еще раз с головы до ног. Нан оглядел его в ответ.
- Ну что ж, - произнес князь, - наши обычаи велят накормить гостя:
присаживайся.
Нан продолжал стоять.
- Спасибо, князь, - сказал он, - но наши обычаи не велят есть со
связанными руками.
Пирующие сразу же загоготали, а вслед за ними рассмеялся и князь. Нан
отметил про себя, что в империи другой порядок: первым смеется начальник,
а уж затем - подчиненный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38