Автобус уехал, весело попукивая. Тишина. Мне нужно было пописать. Я кое-как доковыляла до вонючей кабинки, предназначенной для этого, потом вернулась в мешок. Мне нужно находиться в мешке, сказала я себе, а может, это огга так сказал маленькой женщине-диспетчеру и нашел это очень остроумным. Я сжимала в руке свою записную книжку, словно священный амулет.
Шли дни. Приезжал и уезжал автобус. Кто-то обшарил мой рюкзак и забрал все ценное. Потом еще кто-то унес и рюкзак. Я перестала выходить писать, да, собственно, неоткуда было взяться моче, поскольку я ничего не ела и не пила.
А время все шло. Но вот надо мной склонилась чья-то тень. Я открыла глаза и увидела Джозию Маунта, моего сводного брата. Шок был настолько велик, что я на минуту обрела самообладание и прошелестела растрескавшимися губами: «Что ты здесь делаешь?» Он ответил: «Разве ты не знаешь, что, если пролежать на автобусной станции в Мьяките достаточно долго, все, кого ты знала в жизни, пройдут мимо?» Вечный мальчишка, этот Джози.
Марсель какими-то неведомыми, но уж, наверное, не колдовскими способами передал по электронной почте сообщение в офис моего брата, описал ему мой маршрут и высказал опасение, что со мной случилась беда. Брат немедленно заказал чартерный самолет. Он может себе это позволить, ибо у него вложены очень крупные деньги в телефонный бизнес.
Он взял меня на руки прямо в моем провонявшем спальном мешке, отнес к грузовику, припаркованному возле автостанции, и уложил на постель позади кабины, предназначенную для отдыха водителей-дальнобойщиков. Вымыл мне лицо водой из пластиковой бутылки, несколько капель влил мне в рот. Потом я провалилась во мрак. Затем надо мной раскрылось серо-желтое, слишком светлое небо. Я была уже не в спальном мешке, и от меня больше не воняло. Я лежала на спине, и двое коренастых азиатов в коричневой форме внесли меня на носилках в светло-голубой самолет, в котором пахло керосином и нагретой пластмассой. Заработали моторы. Надо мной склонилось улыбающееся лицо брата; он отвел волосы с моих глаз. Легкий укол боли – и снова мрак.
Я вернулась к жизни в больничной палате, прикрепленная проводами к мониторам. Вошла женщина в белом и произнесла что-то на японском языке, еще одном из алтайских языков, но я на нем не говорю. Она посмотрела на показатель моей температуры, улыбнулась и вышла. Через несколько минут ко мне пришел брат.
* * *
Я выбралась из машины, вошла в дом, налила себе стакан воды из-под крана и выпила его, чтобы возместить организму жидкость, ушедшую в виде пота. Потом я направилась к своему тайнику, открыла его и заглянула внутрь.
* * *
Брат увез меня на север, в Йосиоду, на холмах над Сендаи. Наступила весна, и я, стоя на террасе, примыкающей к нашему додзе, наблюдала, как черные рисовые поля превращаются в ярко-зеленые, а белая кипень цветов персика и вишни заливает склоны холмов. Мы жили в двухэтажном доме, выстроенном из сосны и кедра в деревенском стиле. Мой брат построил этот дом для господина Омура. Джози пять лет обучался искусству айкидо в Токио и услышал о господине Омура. Он поехал повидаться с ним и остался на год. Он занимал кровать в уютной комнатке за магазином, торгующим лапшей, который принадлежал господину Омура. Брат считал господина Омура лучшим учителем айкидо в мире. Комнаты в доме были обшиты панелями из кедра; на полу циновки, из «мебели» только футоны и подголовники. Живешь, словно в коробке из-под сигар, но жить приятно. Я не знаю, какое соглашение заключил мой брат с господином Омура, но никто меня не беспокоил и не пытался заставить что-нибудь делать. Гуляй по окрестностям, пока не почувствуешь себя как дома. Я гуляла. Любовалась. Через некоторое время взялась за метлу и принялась подметать додзе. Омура-сенсей и его ученики при встрече со мной улыбались и кланялись, я улыбалась и кланялась в ответ. Носила я выцветшее и короткое мне голубое кимоно, штаны, подвязанные шнурком на талии, и соломенные сандалии.
Спустя некоторое время я начала помогать экономке в ее работе. По вечерам читала свои записи, сделанные у ченка, и начала делать наброски к моей диссертации, во всяком случае, к тем разделам, для которых не требовалась работа в библиотеке. «Родственные отношения и собственность у племени сибирских кочевников». Вполне отдохновенное занятие.
Однажды, когда я с метлой в руках расхаживала по додзе, меня позвал Омура-сенсей. Господин Омите, который был постоянным партнером господина Катанабе, заболел. Не смогу ли я взять на себя обязанности укеми при господине Катанабе? Быть укеми – значит предпринимать атаки и получать ответные удары. Я согласилась и таким образом стала айкидока. Я легко падала и научилась двигаться. Когда я делала ошибки, меня поправляли, до тех пор показывая, как нужно держать руки и ноги, пока я не повторяла движения правильно. Потом я без особых церемоний стала постоянной участницей боев и носила соответствующую одежду. Но я научилась только физическим приемам, не усвоив духовную сущность айкидо, хотя Омура-сенсей особо поглядывал на меня, истолковывая эту сущность. Я научилась двигаться кругами, контролировать мельчайшие удары, правильно дышать и так далее. Я научилась решать, нужно ли продолжать борьбу или отступить, – одним словом, усвоила полезные уроки. Как выяснилось, я усвоила достаточно, чтобы убить толстую, пьяную женщину, но не научилась тому, как не убить ее. Таким образом, в айкидо я тоже профан. Был ли это только промах в технике? Нет, все дело в непонимании духовной сущности айкидо, как осторожно и тактично намекал мне Омура-сенсей. Я не могла перенести мучений ребенка и выпустила свою волю из-под контроля. Возобладали эмоции, и теперь я всю жизнь обречена скорбеть о несчастной женщине каждый раз, как смотрю в лицо моей дочери.
Я извлекла свой ящик из тайника под полом. Это куб со стороной в двадцать два дюйма из такого же алюминия, из которого делают фюзеляжи самолетов, укрепленный стальными уголками, с прочными защелками с трех сторон. Я купила его за четыре тысячи пятьсот франков в Бамако в магазине «Пти Марше».
Я ставлю ящик на кухонный стол и открываю его. В нос ударяет запах заплесневелого дерева, смешанный с запахом пряностей и пыли. На самом верху лежит конверт с документами на имя Долорес. Я откладываю конверт в сторону и достаю матерчатую сумку, богато вышитую золотыми и зелеными нитями; клапан украшен маленькими раковинками каури. Я достаю из сумки плоскую чашу с крышкой диаметром чуть больше обеденной тарелки, сделанную из акациевого дерева. Это волшебная, колдовская чаша опон игеде. Крышка выполняет роль колдовского поддона опон Ифа, в центре у нее вырезано углубление, а по краю идет бордюр шириной около двух дюймов.
Подожди минуту, Джейн. Сердце у меня колотится так бурно, что я всей грудью ощущаю его удары. Холодный пот выступает на лице, особенно на лбу, руки у меня тоже мокрые и совершенно ледяные. Какой город выбрать? Покателло? Уокиган? Можно ли обойтись без этого? Нет, если я вдруг умру, это единственный путь спасти девочку. Я просто не знаю, что мне делать, а спросить некого, за исключением Ифы. Я ненавижу обращение к богам, колдовство, призвание Ифы, как они называют это в Западной Африке. Хоть и помню, что мне это нравилось в ту пору, когда я считала такое занятие интеллектуальной игрой, пока не убедилась в его реальности. Выяснилось, что я – за свои грехи – к этому способна. Улуне был удивлен и обрадован. Ифа, несомненно, любит меня.
Я снимаю крышку и откладываю ее в сторону. Чаша разделена на восемь отделений вокруг девятого, центрального, в котором лежит расшитый желтыми и зелеными нитями мешочек. Я вынимаю из одного радиального отделения синий стеклянный пузырек, заткнутый пробкой. В пузырьке находится порошок – это истолченная древесина дерева иросун. Высыпаю немного порошка в углубление на поддоне для колдовства, ровно распределяя его по гладкой поверхности. Беру желто-зеленый мешочек и высыпаю его содержимое себе на ладонь – семнадцать блестящих пальмовых орехов. Кладу их в центральное отделение, за исключением одного, который помещаю перед поддоном для колдовства и посыпаю древесным порошком, ибо это голова бога Эшу, а никто не смеет смотреть на обнаженную голову царя богов.
Я достаю из особых отделений еще две вещи: это ирофа, продолговатый предмет из бронзы, на верхнем конце которого изображены фигурки голубей, и маленькая метелочка из волос с коровьего хвоста. Кладу то и другое на стол. Так, теперь шестнадцать икин, шестнадцать на удивление тяжелых, спелых пальмовых орехов с четырьмя благоприятными глазками на каждом. Держу их перед своим лицом и брызгаю на них слюной; мне это очень трудно, потому что рот у меня сухой, как древесина акации. Обращаюсь с молитвой к Ифе, чтобы разбудить его, потом постукиваю фигуркой ирофа по колдовскому поддону. Начинаю петь благодарственную песнь-моление Ифе, и Эшу, и Огуну, и Шанго, и всему сонму богов йоруба.
Теперь я беру шестнадцать пальмовых орехов и с легким постукиванием перебрасываю их один за другим из ладони в ладонь, одновременно песней воздавая благодарность моему учителю Улуне, моим родителям, другим моим учителям, предкам моего рода, последовательно упоминая в своем песнопении Джона, Ричарда Мэтью и Питера Доу, а также Элизабет, Мэри, Джейн, Клару и всех их дочерей. Я помню, что Улуне не стал меня учить до тех пор, пока я не назвала всех моих предков и не рассказала то, что знаю об их жизни.
Напряжение возрастает, я чувствую, что волоски у меня на руках приподнялись. Чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной и смотрит на меня, ощущаю покалывание между лопатками, но знаю, оборачиваться нельзя ни в коем случае. Улуне особенно строго настаивал именно на этом, когда учил меня колдовать. Это Эшу стоит там, уверял он, Эшу, проводник в невидимый мир, и никто не должен смотреть ему в лицо. Я выбрасываю из головы все, кроме моего вопроса.
Внезапно ориша двигает моей правой рукой. Я сжимаю лежащие в ней орехи. Опускаю глаза. В левой руке осталось всего два ореха. Средним пальцем правой руки я делаю небольшую отметину на древесной пыли, покрывающей поддон, призывая Ифу. Потом я повторяю эту процедуру еще семь раз таким образом, что на древесной пыли на поддоне получаются две колонки отметин по четыре в каждой из них. С последней отметиной волхование заканчивается. Никто уже не стоит у меня за спиной, я снова нахожусь в обычной комнате. Я понимаю, что в последние десять минут я не слышала никаких звуков извне – ни заливистого лая Джейка, ни игры на фортепьяно Шэри, дочери Полли.
Я кладу орехи в мешочек и достаю свою записную книжку. Улуне помнил сотни стихов и хотел, чтобы я тоже выучила их. Я это сделала, но вдобавок записала их в транскрипции в свою книжку. Я просматриваю все варианты, и один из них содержит ясный ответ.
«Тот, кто вошел в реку и убил крокодила, спрашивает Ифу: "Благоприятно ли вести караван к северу?" Ифа говорит, что глупо покидать свое хозяйство до начала дождей. Колдуны явятся, дабы похитить старшего ребенка. Ифа велит бежать по водной дороге. Он велит искать сына, лишившегося отца. Он сказал, что женщина покинет свой дом. Он сказал, что птица с желтыми перьями полезна. Четыре вещи следует принести в жертву: двух черных голубей и двух белых голубей, а еще тридцать две раковины каури».
Я переписываю это предсказание на чистую страницу моей записной книжки, вырываю этот листок и откладываю в сторону. Потом я обмакиваю палец в древесный порошок и провожу вертикальную черту через лоб. Осторожно собираю весь оставшийся порошок и съедаю его. Он холодит язык и вкусом напоминает графит карандаша. Я собираю все принадлежности гадания и прячу их в матерчатую сумку, а свой ящик убираю в тайник.
Как раз вовремя. Я слышу хруст колес машины по гравию, потом хлопает дверца, а по ступенькам лестницы топают детские ножки. Лус и Аманда врываются в квартиру, губы у них в мороженом. Лус хочет показать Аманде свою комнату и свои сокровища. Они идут в нашу общую спальню, а я думаю о том времени, когда Лус начнет стыдиться нас и нашего образа жизни. Ждать недолго, мне кажется, особенно если миссис Петтигрю уже говорила об этом. Она не входит в дом. Минут через пять я появляюсь на крыльце. Миссис Петтигрю сидит в своей серебристой машине, смотрит на дверь дома и решает вопрос, то ли ей войти и увести дочь, то ли просто нажать на клаксон. Завидев меня, она слабо машет рукой. Я избавляю ее от ужасных сомнений и весело кричу: «Сейчас я приведу ее!» В нашей комнате девчонки бесятся и хохочут, кувыркаются в гамаке и падают из него на пол, на матрас, на котором спит Лус. Игра совсем неподходящая. Я отвожу Аманду к матери, возвращаюсь и начинаю готовить наш скромный обед. Макароны – пища богов! – для Лус, для нее же морковь и нарезанные ломтиками огурцы плюс шоколадное молоко. Для себя овощи и банан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Шли дни. Приезжал и уезжал автобус. Кто-то обшарил мой рюкзак и забрал все ценное. Потом еще кто-то унес и рюкзак. Я перестала выходить писать, да, собственно, неоткуда было взяться моче, поскольку я ничего не ела и не пила.
А время все шло. Но вот надо мной склонилась чья-то тень. Я открыла глаза и увидела Джозию Маунта, моего сводного брата. Шок был настолько велик, что я на минуту обрела самообладание и прошелестела растрескавшимися губами: «Что ты здесь делаешь?» Он ответил: «Разве ты не знаешь, что, если пролежать на автобусной станции в Мьяките достаточно долго, все, кого ты знала в жизни, пройдут мимо?» Вечный мальчишка, этот Джози.
Марсель какими-то неведомыми, но уж, наверное, не колдовскими способами передал по электронной почте сообщение в офис моего брата, описал ему мой маршрут и высказал опасение, что со мной случилась беда. Брат немедленно заказал чартерный самолет. Он может себе это позволить, ибо у него вложены очень крупные деньги в телефонный бизнес.
Он взял меня на руки прямо в моем провонявшем спальном мешке, отнес к грузовику, припаркованному возле автостанции, и уложил на постель позади кабины, предназначенную для отдыха водителей-дальнобойщиков. Вымыл мне лицо водой из пластиковой бутылки, несколько капель влил мне в рот. Потом я провалилась во мрак. Затем надо мной раскрылось серо-желтое, слишком светлое небо. Я была уже не в спальном мешке, и от меня больше не воняло. Я лежала на спине, и двое коренастых азиатов в коричневой форме внесли меня на носилках в светло-голубой самолет, в котором пахло керосином и нагретой пластмассой. Заработали моторы. Надо мной склонилось улыбающееся лицо брата; он отвел волосы с моих глаз. Легкий укол боли – и снова мрак.
Я вернулась к жизни в больничной палате, прикрепленная проводами к мониторам. Вошла женщина в белом и произнесла что-то на японском языке, еще одном из алтайских языков, но я на нем не говорю. Она посмотрела на показатель моей температуры, улыбнулась и вышла. Через несколько минут ко мне пришел брат.
* * *
Я выбралась из машины, вошла в дом, налила себе стакан воды из-под крана и выпила его, чтобы возместить организму жидкость, ушедшую в виде пота. Потом я направилась к своему тайнику, открыла его и заглянула внутрь.
* * *
Брат увез меня на север, в Йосиоду, на холмах над Сендаи. Наступила весна, и я, стоя на террасе, примыкающей к нашему додзе, наблюдала, как черные рисовые поля превращаются в ярко-зеленые, а белая кипень цветов персика и вишни заливает склоны холмов. Мы жили в двухэтажном доме, выстроенном из сосны и кедра в деревенском стиле. Мой брат построил этот дом для господина Омура. Джози пять лет обучался искусству айкидо в Токио и услышал о господине Омура. Он поехал повидаться с ним и остался на год. Он занимал кровать в уютной комнатке за магазином, торгующим лапшей, который принадлежал господину Омура. Брат считал господина Омура лучшим учителем айкидо в мире. Комнаты в доме были обшиты панелями из кедра; на полу циновки, из «мебели» только футоны и подголовники. Живешь, словно в коробке из-под сигар, но жить приятно. Я не знаю, какое соглашение заключил мой брат с господином Омура, но никто меня не беспокоил и не пытался заставить что-нибудь делать. Гуляй по окрестностям, пока не почувствуешь себя как дома. Я гуляла. Любовалась. Через некоторое время взялась за метлу и принялась подметать додзе. Омура-сенсей и его ученики при встрече со мной улыбались и кланялись, я улыбалась и кланялась в ответ. Носила я выцветшее и короткое мне голубое кимоно, штаны, подвязанные шнурком на талии, и соломенные сандалии.
Спустя некоторое время я начала помогать экономке в ее работе. По вечерам читала свои записи, сделанные у ченка, и начала делать наброски к моей диссертации, во всяком случае, к тем разделам, для которых не требовалась работа в библиотеке. «Родственные отношения и собственность у племени сибирских кочевников». Вполне отдохновенное занятие.
Однажды, когда я с метлой в руках расхаживала по додзе, меня позвал Омура-сенсей. Господин Омите, который был постоянным партнером господина Катанабе, заболел. Не смогу ли я взять на себя обязанности укеми при господине Катанабе? Быть укеми – значит предпринимать атаки и получать ответные удары. Я согласилась и таким образом стала айкидока. Я легко падала и научилась двигаться. Когда я делала ошибки, меня поправляли, до тех пор показывая, как нужно держать руки и ноги, пока я не повторяла движения правильно. Потом я без особых церемоний стала постоянной участницей боев и носила соответствующую одежду. Но я научилась только физическим приемам, не усвоив духовную сущность айкидо, хотя Омура-сенсей особо поглядывал на меня, истолковывая эту сущность. Я научилась двигаться кругами, контролировать мельчайшие удары, правильно дышать и так далее. Я научилась решать, нужно ли продолжать борьбу или отступить, – одним словом, усвоила полезные уроки. Как выяснилось, я усвоила достаточно, чтобы убить толстую, пьяную женщину, но не научилась тому, как не убить ее. Таким образом, в айкидо я тоже профан. Был ли это только промах в технике? Нет, все дело в непонимании духовной сущности айкидо, как осторожно и тактично намекал мне Омура-сенсей. Я не могла перенести мучений ребенка и выпустила свою волю из-под контроля. Возобладали эмоции, и теперь я всю жизнь обречена скорбеть о несчастной женщине каждый раз, как смотрю в лицо моей дочери.
Я извлекла свой ящик из тайника под полом. Это куб со стороной в двадцать два дюйма из такого же алюминия, из которого делают фюзеляжи самолетов, укрепленный стальными уголками, с прочными защелками с трех сторон. Я купила его за четыре тысячи пятьсот франков в Бамако в магазине «Пти Марше».
Я ставлю ящик на кухонный стол и открываю его. В нос ударяет запах заплесневелого дерева, смешанный с запахом пряностей и пыли. На самом верху лежит конверт с документами на имя Долорес. Я откладываю конверт в сторону и достаю матерчатую сумку, богато вышитую золотыми и зелеными нитями; клапан украшен маленькими раковинками каури. Я достаю из сумки плоскую чашу с крышкой диаметром чуть больше обеденной тарелки, сделанную из акациевого дерева. Это волшебная, колдовская чаша опон игеде. Крышка выполняет роль колдовского поддона опон Ифа, в центре у нее вырезано углубление, а по краю идет бордюр шириной около двух дюймов.
Подожди минуту, Джейн. Сердце у меня колотится так бурно, что я всей грудью ощущаю его удары. Холодный пот выступает на лице, особенно на лбу, руки у меня тоже мокрые и совершенно ледяные. Какой город выбрать? Покателло? Уокиган? Можно ли обойтись без этого? Нет, если я вдруг умру, это единственный путь спасти девочку. Я просто не знаю, что мне делать, а спросить некого, за исключением Ифы. Я ненавижу обращение к богам, колдовство, призвание Ифы, как они называют это в Западной Африке. Хоть и помню, что мне это нравилось в ту пору, когда я считала такое занятие интеллектуальной игрой, пока не убедилась в его реальности. Выяснилось, что я – за свои грехи – к этому способна. Улуне был удивлен и обрадован. Ифа, несомненно, любит меня.
Я снимаю крышку и откладываю ее в сторону. Чаша разделена на восемь отделений вокруг девятого, центрального, в котором лежит расшитый желтыми и зелеными нитями мешочек. Я вынимаю из одного радиального отделения синий стеклянный пузырек, заткнутый пробкой. В пузырьке находится порошок – это истолченная древесина дерева иросун. Высыпаю немного порошка в углубление на поддоне для колдовства, ровно распределяя его по гладкой поверхности. Беру желто-зеленый мешочек и высыпаю его содержимое себе на ладонь – семнадцать блестящих пальмовых орехов. Кладу их в центральное отделение, за исключением одного, который помещаю перед поддоном для колдовства и посыпаю древесным порошком, ибо это голова бога Эшу, а никто не смеет смотреть на обнаженную голову царя богов.
Я достаю из особых отделений еще две вещи: это ирофа, продолговатый предмет из бронзы, на верхнем конце которого изображены фигурки голубей, и маленькая метелочка из волос с коровьего хвоста. Кладу то и другое на стол. Так, теперь шестнадцать икин, шестнадцать на удивление тяжелых, спелых пальмовых орехов с четырьмя благоприятными глазками на каждом. Держу их перед своим лицом и брызгаю на них слюной; мне это очень трудно, потому что рот у меня сухой, как древесина акации. Обращаюсь с молитвой к Ифе, чтобы разбудить его, потом постукиваю фигуркой ирофа по колдовскому поддону. Начинаю петь благодарственную песнь-моление Ифе, и Эшу, и Огуну, и Шанго, и всему сонму богов йоруба.
Теперь я беру шестнадцать пальмовых орехов и с легким постукиванием перебрасываю их один за другим из ладони в ладонь, одновременно песней воздавая благодарность моему учителю Улуне, моим родителям, другим моим учителям, предкам моего рода, последовательно упоминая в своем песнопении Джона, Ричарда Мэтью и Питера Доу, а также Элизабет, Мэри, Джейн, Клару и всех их дочерей. Я помню, что Улуне не стал меня учить до тех пор, пока я не назвала всех моих предков и не рассказала то, что знаю об их жизни.
Напряжение возрастает, я чувствую, что волоски у меня на руках приподнялись. Чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной и смотрит на меня, ощущаю покалывание между лопатками, но знаю, оборачиваться нельзя ни в коем случае. Улуне особенно строго настаивал именно на этом, когда учил меня колдовать. Это Эшу стоит там, уверял он, Эшу, проводник в невидимый мир, и никто не должен смотреть ему в лицо. Я выбрасываю из головы все, кроме моего вопроса.
Внезапно ориша двигает моей правой рукой. Я сжимаю лежащие в ней орехи. Опускаю глаза. В левой руке осталось всего два ореха. Средним пальцем правой руки я делаю небольшую отметину на древесной пыли, покрывающей поддон, призывая Ифу. Потом я повторяю эту процедуру еще семь раз таким образом, что на древесной пыли на поддоне получаются две колонки отметин по четыре в каждой из них. С последней отметиной волхование заканчивается. Никто уже не стоит у меня за спиной, я снова нахожусь в обычной комнате. Я понимаю, что в последние десять минут я не слышала никаких звуков извне – ни заливистого лая Джейка, ни игры на фортепьяно Шэри, дочери Полли.
Я кладу орехи в мешочек и достаю свою записную книжку. Улуне помнил сотни стихов и хотел, чтобы я тоже выучила их. Я это сделала, но вдобавок записала их в транскрипции в свою книжку. Я просматриваю все варианты, и один из них содержит ясный ответ.
«Тот, кто вошел в реку и убил крокодила, спрашивает Ифу: "Благоприятно ли вести караван к северу?" Ифа говорит, что глупо покидать свое хозяйство до начала дождей. Колдуны явятся, дабы похитить старшего ребенка. Ифа велит бежать по водной дороге. Он велит искать сына, лишившегося отца. Он сказал, что женщина покинет свой дом. Он сказал, что птица с желтыми перьями полезна. Четыре вещи следует принести в жертву: двух черных голубей и двух белых голубей, а еще тридцать две раковины каури».
Я переписываю это предсказание на чистую страницу моей записной книжки, вырываю этот листок и откладываю в сторону. Потом я обмакиваю палец в древесный порошок и провожу вертикальную черту через лоб. Осторожно собираю весь оставшийся порошок и съедаю его. Он холодит язык и вкусом напоминает графит карандаша. Я собираю все принадлежности гадания и прячу их в матерчатую сумку, а свой ящик убираю в тайник.
Как раз вовремя. Я слышу хруст колес машины по гравию, потом хлопает дверца, а по ступенькам лестницы топают детские ножки. Лус и Аманда врываются в квартиру, губы у них в мороженом. Лус хочет показать Аманде свою комнату и свои сокровища. Они идут в нашу общую спальню, а я думаю о том времени, когда Лус начнет стыдиться нас и нашего образа жизни. Ждать недолго, мне кажется, особенно если миссис Петтигрю уже говорила об этом. Она не входит в дом. Минут через пять я появляюсь на крыльце. Миссис Петтигрю сидит в своей серебристой машине, смотрит на дверь дома и решает вопрос, то ли ей войти и увести дочь, то ли просто нажать на клаксон. Завидев меня, она слабо машет рукой. Я избавляю ее от ужасных сомнений и весело кричу: «Сейчас я приведу ее!» В нашей комнате девчонки бесятся и хохочут, кувыркаются в гамаке и падают из него на пол, на матрас, на котором спит Лус. Игра совсем неподходящая. Я отвожу Аманду к матери, возвращаюсь и начинаю готовить наш скромный обед. Макароны – пища богов! – для Лус, для нее же морковь и нарезанные ломтиками огурцы плюс шоколадное молоко. Для себя овощи и банан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67