Это все, что касается участия Лу Ниринга в деле. О капитане Динвидди могу поведать следующее: примерно с девятнадцати лет мой муж писал – с перерывами – большую поэму об Америке, рассматриваемой, конечно, с «черной» точки зрения. Называлась поэма «Капитан Динвидди». Уитт считал ее главным делом своей жизни.
Я, надо признаться, личность прозаичная. Не считая общего курса по литературе в колледже Барнарда, все мои познания в поэзии почерпнуты от Уитта. Так что не мне судить, то ли «Капитан Динвидди» – одно из величайших произведений американской литературы, то ли это претенциозная мешанина. Но сюжет сам по себе интересен. Главный герой – раб на плантации на предвоенном Юге; он убегает и обосновывается в Нью-Йорке, где его усыновляет богатый аболиционист, дает ему образование и нарекает именем Динвидди. Во время Гражданской войны между Севером и Югом он командует полком драгун и в конечном итоге захватывает ту плантацию, где прежде был рабом, превращая ее в отместку за прошлое в некое Средоточие Тьмы. Сам он живет в большом доме, а белые люди-рабы собирают хлопок. Спит он, разумеется, с некоей мисс Энн. Кончает Динвидди тем, что уезжает в родную Африку, где изучает при посредстве ю-ю искусство перемещаться во времени и благодаря этому узнает о печальном будущем своего народа. На один день в году он может воплощаться в реального человека, дабы совершить какое-нибудь доброе дело во имя искупления. Но Уитт почти ничего не знал об Африке и совсем ничего об африканских верованиях и магии. Он говорил, что зашел в тупик, и приглашение Грира, как он считал, стало для него добрым предзнаменованием.
* * *
Пока я читаю свой дневник в жаркой и душной кухне, Лус играет во дворе с Джейком и Шэри. К их услугам шланг для поливки и пластиковый бассейн. Я все собираюсь отвезти Лус на Венецианский пруд в Кларкс-Гейбл и научить плавать, но сейчас у меня другие планы. На сегодняшнюю ночь я договорилась с Шэри, что она побудет с Лус, так как я отправляюсь к Педро Ортису, дабы совершить эбо по велению Ифы. Я чувствую, что возвращаюсь к вере, как это было в последние недели моего пребывания в Африке, что я погружаюсь в нее, словно в темную, теплую, будто кровь, воду, хоть и понимаю, насколько абсурдны заговоры, духи, проклятия, колдовство. Понимаю, и все же… Томас Мертон однажды сказал, что порой наступает момент, когда ваша вера кажется смешной, но потом вы с удивлением обнаруживаете, что по-прежнему религиозны.
Как всегда в тропиках, быстро темнеет, и тогда я прощаюсь с Лус и Шэри и ухожу. По пути останавливаюсь возле цветочного магазина и покупаю тридцать две маленькие раковинки каури. Хотя я раньше никогда не бывала на ритуальных собраниях сантерии, свое чисто антропологическое любопытство стараюсь держать в узде. Коленки у меня подрагивают. На мне светло-желтое полотняное платье, подпоясанное зеленым кожаным поясом. Ифа любит эти цвета.
Помещение Ортиса для ритуальных собраний находится в оштукатуренном и покрашенном в розовато-оранжевый цвет блочном доме с белыми жалюзи и серой бетонной крышей. Перед домом раньше, видимо, была лужайка, но ее заасфальтировали, превратив в небольшую парковочную площадку. Сейчас на ней полно машин, старых и новых, заняты и ближайшие к дому места возле тротуаров. Я ставлю свою машину в конце квартала и дальше иду пешком.
Звоню. Дверь открывает и впускает меня в дом та самая женщина из лавки «Живность», с которой я уже знакома. Но выглядит она сегодня совсем иначе. От нее пахнет розами, на ней белое платье, вышитое по вороту золотыми нитками. Комната, в которую она меня вводит, темновата, хотя в ней горит множество свечей, установленных на широких полках вдоль двух стен таким образом, чтобы свет их падал на сотни ритуальных предметов.
В комнате люди – шесть женщин и четверо мужчин. Женщины в белых платьях, мужчины в просторных рубашках с карманами, какие носят на Кубе. Мужчины открыли большие черные ящики и достали оттуда барабаны. Значит, ожидается бембе, то есть празднование годовщины со дня пришествия одного из ориша и его вступления в общину Ортиса. Это плохо. Я-то надеялась прийти и уйти никем не замеченной – отдам деньги, совершу жертвоприношение, Ифа удовлетворен, а я удаляюсь.
Ортис ожидал в одной из бывших маленьких спален дома, превращенной в святилище Ифы, или Орулы, как его называют члены сантерии. Стены и потолок комнаты обтянуты желтым и зеленым шелком. Посредине возвышается большая, в человеческий рост, статуя Орулы в обличье святого Франциска. Много цветов; у одной стены стоит массивный шкаф черного дерева, весь покрытый искусной резьбой, это так называемый канастильеро, на его полках расположены священные предметы. У другой стены находится небольшой столик, а возле него два кресла для предсказателей.
Он сидит в одном из кресел, обыкновенный чернокожий кубинец, с самым обычным, без всякой торжественности, выражением лица и глаз, просто мужчина в белой просторной рубашке и широких белых брюках. Но я невольно опускаюсь на колени и подношу правую руку сначала к губам, а потом ко лбу. Так я приветствовала Улуне. Так приветствуют любого проходящего мимо взрослого человека дети оло, как бы ни были они увлечены до этого игрой. Мне известно, что сантерос приветствуют своих пастырей иначе, однако Ортис спокойно принимает мой поклон.
Я сажусь в кресло напротив Ортиса. Он берет меня за руку и начинает водить по ней большим пальцем, очень ласково, круговыми движениями. В последние три года ни один взрослый человек не прикасался ко мне иначе как формально. Ортис начинает говорить, и слова его звучат скорее как утверждение, а не как вопрос.
– Вы очень напуганы.
– Да. Я думала, вы будете один. Не ожидала увидеть других людей и бембе. Я только хотела совершить жертву.
– Да, все равно как заехать в «Макдоналдс», – говорит он, неожиданно сверкнув золотыми коронками в широкой улыбке. – Нам некогда, подайте прямо в машину пару голубей и петуха. – И уже более серьезно: – Послушайте, chica, вы здесь в безопасности более чем в любом другом месте. Мы все под защитой сантос в этом доме. Вы пойдите на бембе, быть может, ориша спустятся к нам и сообщат вам то, что вам следует знать.
Птицы у него уже приготовлены. Четыре маленькие жизни с коротким трепетом улетают к Оруну. Ортис уверенно берет меня за руку. Я хотела бы уйти, но это желание какое-то вялое. Да, я крепко сижу на крючке.
Из соседней комнаты доносится удар по треклятому барабану. Проходит долгая минута, и я покорно наклоняю голову. Чувствую, что меня вот-вот стошнит, но проглатываю вязкую, тягучую слюну и справляюсь с позывом к рвоте.
Ортис встает, по-прежнему держа меня за руку. Так, рука об руку – у него она теплая и живая, а у меня словно чурка, – мы возвращаемся в гостиную. Здесь тоже пахнет цветами, пахнет жертвенным ромом, из курильниц поднимается отдающий чем-то сладким дым. Люди подходят к Ортису, кланяются и негромко произносят слово «мофорабиле», тем самым признавая воплощение в нем живого духа Ифы, а Ортис обнимает каждого и тоже негромко благословляет на языке йоруба. Мы все становимся в круг, а барабанщики тем временем занимают свои места. Четыре черных человека в белых одеждах. У них африканские имена: Локуйя, Алилетепово, Ивалева, Орибеджи. Их барабаны знакомы мне, они такие же, как у оло, или очень похожие и могут издавать мощный звук, от которого земля дрожит, а слушаешь ты его не только ухом, но и всем телом.
Приходят еще люди и приветствуют Ортиса, а он знакомит меня с каждым. У всех у них тоже африканские имена: Оситола, Омолокума, Мандебе… но выглядят они как самые обыкновенные, много работающие темнокожие люди среднего достатка. Они смущаются, здороваясь со мной, мы обмениваемся несколькими любезными словами. Некоторое время я болтаю с женщиной по имени Тереса Соларес, приземистой, с лицом круглым, точно полная луна. На вид ей лет тридцать, одета она в поношенное и тесное ей желтое платье. Работает она в отделении помощи на дому в больнице. Таким образом, у нас есть нечто общее, ведь я тоже работник здравоохранения. Но беседа у нас не слишком клеится. Знакомлюсь я также с Маргаритой и Долорес (о, да мы, оказывается, тезки! – обмен улыбками по такому приятному поводу). Они считают меня иностранкой. Хотелось бы мне, чтобы так оно и было. В комнату набилось много народу, стало очень жарко.
Но вот начинают барабаны. У меня сжимается желудок. Барабанщики хороши, почти на уровне оло. Особо приближенной к Элеггуа-Эшу и преданной его духу оказывается женщина из лавки «Живность»; она ритмично потряхивает погремушкой из тыквы и заводит хвалебное песнопение. Собравшиеся подпевают ей, повторяя рефрен «аго, аго, аго, аго», то есть «откройся, откройся…».
Она танцует перед усыпальницей Элеггуа, и все раскачиваются в такт ударам барабанов. Что-то изменилось в комнате, стало другим, насыщенный мощной энергией воздух циркулирует в ней. Произошло нечто.
Барабаны умолкли. По комнате проносится общий вздох. Но барабаны уже снова звучат. Хвалебная песнь обращена теперь к Шанго, это ориша насилия и войны. Те, кто особо поклоняется Шанго, кружатся и притопывают, но он не появляется. Барабаны поочередно призывают Йемайю, ориша морей, Ошоси, ориша охоты, Инле, ориша врачевания, Ошуна, ориша любви. Что-то происходит в группе танцующих, круг движущейся плоти расступается, освобождая центр, и на свободном месте кружится Тереса Соларес, глаза у нее закрыты, она размахивает руками, крутит бедрами. Барабанная дробь становится немыслимо частой. И тут Тереса трижды поворачивается на одном каблуке, закатывает глаза и падает на пол. Барабаны умолкают мгновенно. Наступает ошеломляющая тишина.
Несколько человек бросаются к Тересе и поднимают ее на ноги. Они хотят ее увести, но Тереса отталкивает их и резко выпрямляется; кажется, будто она стала выше ростом дюймов на восемь, лицо преобразилось, глаза стали огромными и яркими. Она срывает заколку, которая удерживает ее волосы, и они развеваются вокруг ее головы будто наэлектризованные, напоминая львиную гриву. Теперь она Ошун. Барабаны отбивают сложный ритм, и Ошун танцует, двигаясь в танце по кругу и едва касаясь пола ногами. Обыкновенная женщина без всякой подготовки делает сложнейшие па, грациозная, как пума. Она целует одержимых верой людей, что-то шепчет им на ухо, они суют ей деньги за ворот платья как некую малую жертву. Но вот она передо мной. Я достаю из сумочки доллар и тоже заталкиваю его ей за воротник.
Она обращается ко мне глубоким контральто, сладким и густым, словно черная патока.
– Слушай, дитя Ифы! Ифа говорит тебе: уезжай по воде. Он говорит: прежде чем закроешь ворота, они должны быть открыты. Ифа говорит: тебя спасет желтая птица. Он говорит: отвези желтую птицу отцу. Он говорит: уезжай по воде, только по воде.
Ошун, кружась, удаляется. Тут я соображаю, что она говорила на языке йоруба, а миссис Соларес, насколько я понимаю, на нем не говорит. Я припоминаю, что Ифа никогда не танцует сам, вместо него танцует Ошун. Ориша кончает свой танец и уходит вместе с несколькими женщинами, которые хотят получить личный совет. Снова начинают бить барабаны.
И тогда появляется Шанго в кротком облике мужчины средних лет по имени Гонорио Лопес. Его одевают в красно-белую шелковую тунику, опоясывают красным шарфом, а голову повязывают красным платком. Барабаны бьют стаккато, и Шанго танцует, пригнувшись, потом выпрямляется, став огромного роста, и принимается топать ногами. Он обходит верующих по кругу, говорит с ними громким и грубым голосом, отпускает грубые шутки и сыплет угрозами. Потом он останавливается передо мной, нахмурив брови, и от него исходит агрессивная энергия, как от парня, который зашел в бар с целью затеять драку. Я вижу, что он набирает воздуха в грудь, чтобы закричать на меня, но внезапно облик его снова меняется. Дыхание с шумом вырывается у него из груди. Он словно бы становится меньше ростом. Плечи его опускаются.
Затем его лицо приобретает насмешливое и одновременно любопытствующее выражение. Мой муж говорит:
– Так вот ты где, Джейн. – Я цепенею. А он продолжает самым непринужденным тоном: – Я знаю, ты этому не поверишь, но я соскучился по тебе, честное слово. Некоторое время я думал, что ты умерла. Я искал тебя, я имею в виду, в потустороннем мире. Вдвоем с Орфеем. Но тебя там не было. Не нашел я тебя и в мире живых. Ты затаилась, вела себя тихо, как мышка, не правда ли? Кстати, выглядишь ты ужасно. Что ты сделала со своими волосами, Джейн?
Я говорю:
– Умоляю тебя, пожалуйста, не причиняй больше зла никому.
Он ухмыляется.
– О, не беспокойся об этом парне. Шанго одолжил мне на время своего коня. Но мне очень нужно поговорить с тобой. Господи, ведь мы с тобой могли говорить обо всем на свете, помнишь? Мне необходимо обсудить с тобой мои планы.
Люди обратили внимание на происходящее и смотрят на нас в недоумении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67