Я вспоминаю нашу первую ночь в Африке, когда мы приехали в Лагос, вспоминаю, как скоро все изменилось. Сгинуло. За неделю. Или примерно за неделю. Цветы и песни и желание делать меня счастливой. Нет, это не леопард внутри. Это некая пустота, которую не смогли заполнить приемные родители, и вышло так, что не смогла и я. Но что-то ее заполнило там, в Африке.
Глава двадцатая
24 октября, Лагос
Я не могу поверить тому, что случилось, и даже слова, которые я пишу, кажутся мне нереальными, и весь мой дневник будто снится мне во сне. Тем не менее привычка, приобретенная во время полевых исследований, вынуждает меня пунктуально записывать все происходящее. Оно было, и я тому свидетель.
Вечером пятого числа, когда я вернулась в Лагос, У. вернулся поздно и принялся с громкими криками стучать мне в дверь; мне следовало сказать ему, чтобы он убирался, но я не хотела, чтобы шум перебудил всех обитателей гостиницы. У. был растрепан, от него пахло пивом, табаком и еще чем-то приторным вроде дешевого дезодоранта. Говорил он высокопарно, совсем не в своем обычном стиле: он-де вобрал в себя подлинный дух Гвинеи, дух африканской ночи, музыки, живой как никогда, и так далее. Я ответила, что он набрался этого с чужих слов и болтает, как попугай, о негритюде в понимании Соронму, добавив, что уже очень поздно, а я устала. Он разошелся вовсю, заявил, что это я болтаю, как попугай, следуя господствующим представлениям обескровленной, заумной и уже мертвой белой цивилизации, а на самом деле я знаю, насколько он прав, и присосалась к нему, чтобы питаться его черной энергией и жить за ее счет подобно тому, как американская культура высасывает энергию из чернокожих, превращая ее в деньги. Потом он набросился на меня и буквально изнасиловал.
Я думаю сейчас, почему я не сломала ему его треклятую шею? Ничего не помню, кроме того, что была беспомощна, потрясена, опустошена. Он, кажется, ходил по комнате, потом ушел без единого слова, будто я была обыкновенной шлюхой. Смешно, право, смешно, что я все время молчала, а когда он ушел, зарыдала как безумная, и мне уже было все равно, слышат меня или нет.
Все, разумеется, слышали, потому что наутро обращались со мной с невероятной бережностью, словно я заболела какой-то отвратительной болезнью. Это было невыносимо, и я ушла к себе в комнату. Заперлась и принялась за работу: вводила записи, сделанные во время пребывания у геледе, и в частности в мастерской резчика по дереву, в свой маленький компьютер, время от времени ударяясь в слезы или выпивая стаканчик рома. В конце концов я уснула.
Разбудили меня шум, громкое пение и громыхающая музыка. Полная темнота, генератор отключен. Я оделась и спустилась в бар, ориентируясь на звуки музыки. Там было человек десять, все пьяные, среди них две женщины в ярких платьях в обтяжку, с прическами, блестящими от лака: так называемые ашавос, местные проститутки. Парни явно из тех, кто промышлял вокруг острова Лагос и Виктории, обирая туристов и местных жителей, только что пришедших из буша. Одеты – в подражание американским гангстерам – в мешковатое барахло с непристойными надписями, на ногах разношенные спортивные туфли на резине, на головах бейсболки козырьком назад. Совсем молоденькие девушки, почти подростки, мужчины разного возраста, некоторым явно за тридцать. Войдя в бар, я заметила, что здесь они не совсем в своей тарелке: бар в отеле «Лари» – не их привычная стихия, он являет собой точную копию английского паба, стены обшиты деревянными панелями, уютные ложи, на стене мишень для игры в дартс. Это совсем не то, что сидеть при свете керосиновой лампы на доске, уложенной на пару ящиков. Чужой человек, вселившийся в тело моего мужа, подошел, схватил меня за руку и представил своим дружкам как трофей. Моя белая сука. Ей нравится черный член, верно? Дальше – больше, он заговорил о том, как я трахалась с белым мужиком, Дэйвом Берном. Теперь вы поняли, как надо обращаться с такой сукой. Парни были возбуждены и одурманены алкоголем. Подошли ближе. Трогали меня, толкали. Говорили они, перебрасываясь шуточками, на диалекте, мне непонятном. А Уитт упивался поставленной им фантазией: толпа негров линчует белую женщину.
Я ударила его кулаком в нос. Кто-то обхватил меня сзади, полез рукой ко мне в шорты. Я сжала его запястье и в два приема – уки-ваза и маэ-отоси – с треском сломала кость. Парень взвыл, отскочив от меня.
Плохо помню остальное. Возле меня круг сверкающих глаз и зубов. У. валяется на полу, кровь льет у него из носа, белая рубашка в красных пятнах. Все они орут на меня, размахивая кулаками, и кто-то бьет меня бутылкой по голове. Пиво из бутылки течет у меня по спине. Раздается оглушительный выстрел. Крики. Пороховая вонь. Передо мной разъяренное лицо женщины. Это миссис Б. Новые крики, шлепанье сандалий по полу, топот башмаков, грохот с силой захлопнутой двери. Рядом со мной Дес, он поддерживает меня, спрашивает, как я себя чувствую, а моя кровь льется и пачкает его одежду.
Выстрелило ружье миссис Бэсси. Она наклонилась надо мной, опираясь на еще дымящееся оружие. Все собрались здесь, смотрели на меня широко раскрытыми, изумленными глазами.
Миссис Бэсси зашивала мне рану на голове. Как я потом узнала, в молодости она была медсестрой. Как хорошо, моя девочка, что вы от него избавились, повторяла она, накладывая швы. Да, но я хотела, чтобы он вернулся. Не это чудовище, нет, я хотела, чтобы вернулся мой муж.
Я проснулась поздно, когда кончилось действие снотворного, оделась и спустилась в библиотеку. Все были очень любезны и добры со мной. Дэйв Берн спросил, не хочу ли я отправиться в Эзале-Эко, район Лагоса, где очень сильны традиции геледе и где у него сложились приязненные отношения с Акинкуото, бабаласе, то есть жрецом и постановщиком танцев.
На двенадцать дней я удалилась в подлинную Африку; я не вела тогда записи в дневнике, я вообще ничего не записывала на бумаге, только ходила повсюду с портативной видеокамерой, фиксирующей не только изображение, но и звуки. И говорила с каждым, кто хотел говорить со мной.
Встреча с Олаивой, хранительницей священной гробницы. Она услышала обо мне и велела Акинкуото привести меня к ней.
Она восседала на подушках в сумеречном помещении с низким потолком. Первое, что бросилось мне в глаза, – это ее одежда: большое покрывало, широкими складками ниспадавшее с ее головы, и белое длинное и широкое одеяние, один конец которого был перекинут через плечо на манер римской тоги. Подойдя ближе, я вгляделась в ее лицо. Определить его эпитетом «аристократическое» значило ничего не сказать о нем и о потоках целенаправленной и мощной духовной энергии, которыми оно буквально фонтанировало. Взглянув на такое лицо, испытываешь стеснение в груди, словно от сильного удара. Мне вспомнилась Пуниекка, шаманка ченка, я ощутила страх и невольно поклонилась, как делаешь это в церкви, проходя мимо алтаря. Акинкуото, представляя меня, говорил несколько напряженно, а ведь он был с ней в более коротких отношениях, чем кто-либо из мужчин общины. Он обращался с ней так, словно перед ним была машина, груженная нитроглицерином, но Олаива на него не смотрела – она смотрела на меня. Мы обратились к ней с положенными ритуальными приветствиями, очень длинными, как всегда у йоруба. В процессе обмена любезностями Олаива спросила меня о моих детях, я ответила, что Бог не благословил меня ими, и она нахмурилась. Потом она взмахом руки предложила Акинкуото удалиться, и он удалился с поспешностью, обычно ему не свойственной.
Некоторое время мы просидели молча; портативная видеокамера так и лежала невключенной у меня в руке, словно некий церемониальный предмет вроде метелочки из конского волоса с серебряной рукояткой в руке у Олаивы.
Она первая нарушила долгое молчание, спросив меня, зачем я приехала в их страну. Я начала с обычных антропологических объяснений насчет того, что мы хотим получше узнать жизнь ее народа, что мы слышали о ее мудрости и так далее, но Олаива жестом прекратила мои излияния. Нет, ее интересует истинная причина, сказала она. И добавила, что обычно не принимает белых женщин, они ее беспокоят. Вы не такая, как они. Аше могло бы проникнуть в вас в большом количестве, но вы его не пускаете. Ориша готовы одарить вас, но вы им отказываете. Почему?
Я ответила, что не знаю. Вы знаете, возразила она. В вас сидит алуджонну, злой дух. И это вам известно. Я согласилась, что это так. Олаива пожала плечами. Сейчас нам подадут пальмовое вино и колу, сказала она, дважды хлопнула в ладоши и окликнула кого-то через плечо. Быстро вошли две молодые женщины в белом и поставили перед нами низенький столик, на котором были орехи кола и две чаши с вином. Мы ели и пили. Потом она сказала: ваш муж бьет вас. Я ответила, что это не так, и дотронулась до повязки на голове. Это всего лишь несчастный случай. Да, он бьет вас, сказала она. Почему? Вы не удовлетворяете его в постели? Или ужин не готов, когда он его требует? Или он бьет вас потому, что вы не родили ему сыновей? Про себя я подумала, что все верно, но вслух произнесла другое. У нас разные обычаи. Она посмотрела на меня так, что я вдруг призналась: боюсь, в него тоже вселился злой дух. Не знаю, почему я это сделала, но Олаива ответила: разумеется, потому что вы оба не очистили себя перед вступлением в брак. Вам следовало очиститься вместе, иначе когда-нибудь либо он убьет вас, либо вы убьете его. Но вы сильнее. Я увидела, как она протянула руку и достала из кувшина пестрый камешек. С минуту смотрела на него, потом спрятала где-то в складках своего одеяния. Все это было интересно, сказала она, я запомню. Я ощутила легкую дрожь. Я слышала раньше о запоминающих камнях, но никогда их не видела. В традиционных сообществах ими пользуются как записными книжками или магнитофонной записью. Олаива сможет воспроизвести наш разговор в памяти с той же точностью, с какой он был бы записан на моей портативной видеокамере, если бы я ее включила.
Мы помолчали, а потом я сумела перевести разговор в чисто антропологическое русло. Олаива научила меня нескольким гимнам, а под конец сказала, что хоть я и опасна, однако нрав у меня от природы хороший. Отец мой порой намекал на это, но ни разу не высказался напрямую. Я покинула Олаиву с отуманенной головой, а когда вышла, обнаружила, что наступила ночь.
Три дня спустя у геледе был одун – праздник, во время которого я впервые увидела их танцы. Собственно говоря, это не танцы в прямом смысле слова, а некое первобытное синкретическое искусство, совмещающее оперу, балет, цирк, краткий обзор новостей и курс психотерапии. Танцы продолжались три дня. Я все записала на пленку. Глупец, если бы ты был здесь! Какое великолепие!
Утром третьего дня приехал Берн вместе с Тунджи и рассказал мне, что У. арестован за перевозку наркотиков и находится в Лагосе в тюрьме. Я пошла туда, где восседала на своем почетном возвышении Олаива, и попрощалась с ней, преклонив колени. Он сказала, чтобы я не уезжала, но я уехала. И всю дорогу думала о нем. Сегодня утром в отель ворвались полицейские и устроили обыск. Они сообщили, что ищут наркотики, что У. арестован как крупный американский наркодилер. Быть может, У. сам сказал им, что он такая важная птица. С него станется.
Едва вернувшись в Лагос, я добралась до спутниковой связи и повернула красную рукоятку. Сегодня утром потный, нервический парень из нефтяной компании в сопровождении двух великанов-нигерийцев, вооруженных автоматами, явился в отель с алюминиевым чемоданчиком, содержащим пятьдесят тысяч долларов.
Бросаю свою писанину и отправляюсь к полковнику Мусе.
Глава двадцать первая
Барлоу выложил все, что у них было. Паз подумал, что он молодчина, этот любитель побеседовать со Всевышним на короткую ногу: его не сбило с толку гоготанье целой стаи гусей высокого полета, то бишь высшего полицейского начальства. Комната была битком набита; во главе стола сидел Невил Д. Хортон в окружении своих помощников и мальчиков на побегушках, далее устроились капитан Мендес и прочие капитаны и лейтенанты из тех, кто был в курсе дела.
Барлоу изложил оба дела, подчеркивая их сходство: точное повторение разрезов на всех четырех трупах – матерей и нерожденных младенцев, тип и количество наркотических веществ, обнаруженных при вскрытии тел, тот факт, что преступник проник в оба дома свободно, без взлома, и преступления совершались в полной тишине, жертвы не были связаны и не оказывали сопротивления тому, кто резал их, как мясник режет мясо.
Речь Барлоу делилась на несколько периодов: он делал драматические паузы в нужных местах, задавал сам себе вопросы и тут же отвечал на них («Обнаружены ли нами и другие сходные черты? Да, обнаружены!»). Он говорил свободно, без запинки. Это было похоже на проповедь, только без завершающей морали. Паз был рад, что Барлоу опустил сведения о Тэнзи Фрэнклин: они были сомнительны и никуда не вели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Глава двадцатая
24 октября, Лагос
Я не могу поверить тому, что случилось, и даже слова, которые я пишу, кажутся мне нереальными, и весь мой дневник будто снится мне во сне. Тем не менее привычка, приобретенная во время полевых исследований, вынуждает меня пунктуально записывать все происходящее. Оно было, и я тому свидетель.
Вечером пятого числа, когда я вернулась в Лагос, У. вернулся поздно и принялся с громкими криками стучать мне в дверь; мне следовало сказать ему, чтобы он убирался, но я не хотела, чтобы шум перебудил всех обитателей гостиницы. У. был растрепан, от него пахло пивом, табаком и еще чем-то приторным вроде дешевого дезодоранта. Говорил он высокопарно, совсем не в своем обычном стиле: он-де вобрал в себя подлинный дух Гвинеи, дух африканской ночи, музыки, живой как никогда, и так далее. Я ответила, что он набрался этого с чужих слов и болтает, как попугай, о негритюде в понимании Соронму, добавив, что уже очень поздно, а я устала. Он разошелся вовсю, заявил, что это я болтаю, как попугай, следуя господствующим представлениям обескровленной, заумной и уже мертвой белой цивилизации, а на самом деле я знаю, насколько он прав, и присосалась к нему, чтобы питаться его черной энергией и жить за ее счет подобно тому, как американская культура высасывает энергию из чернокожих, превращая ее в деньги. Потом он набросился на меня и буквально изнасиловал.
Я думаю сейчас, почему я не сломала ему его треклятую шею? Ничего не помню, кроме того, что была беспомощна, потрясена, опустошена. Он, кажется, ходил по комнате, потом ушел без единого слова, будто я была обыкновенной шлюхой. Смешно, право, смешно, что я все время молчала, а когда он ушел, зарыдала как безумная, и мне уже было все равно, слышат меня или нет.
Все, разумеется, слышали, потому что наутро обращались со мной с невероятной бережностью, словно я заболела какой-то отвратительной болезнью. Это было невыносимо, и я ушла к себе в комнату. Заперлась и принялась за работу: вводила записи, сделанные во время пребывания у геледе, и в частности в мастерской резчика по дереву, в свой маленький компьютер, время от времени ударяясь в слезы или выпивая стаканчик рома. В конце концов я уснула.
Разбудили меня шум, громкое пение и громыхающая музыка. Полная темнота, генератор отключен. Я оделась и спустилась в бар, ориентируясь на звуки музыки. Там было человек десять, все пьяные, среди них две женщины в ярких платьях в обтяжку, с прическами, блестящими от лака: так называемые ашавос, местные проститутки. Парни явно из тех, кто промышлял вокруг острова Лагос и Виктории, обирая туристов и местных жителей, только что пришедших из буша. Одеты – в подражание американским гангстерам – в мешковатое барахло с непристойными надписями, на ногах разношенные спортивные туфли на резине, на головах бейсболки козырьком назад. Совсем молоденькие девушки, почти подростки, мужчины разного возраста, некоторым явно за тридцать. Войдя в бар, я заметила, что здесь они не совсем в своей тарелке: бар в отеле «Лари» – не их привычная стихия, он являет собой точную копию английского паба, стены обшиты деревянными панелями, уютные ложи, на стене мишень для игры в дартс. Это совсем не то, что сидеть при свете керосиновой лампы на доске, уложенной на пару ящиков. Чужой человек, вселившийся в тело моего мужа, подошел, схватил меня за руку и представил своим дружкам как трофей. Моя белая сука. Ей нравится черный член, верно? Дальше – больше, он заговорил о том, как я трахалась с белым мужиком, Дэйвом Берном. Теперь вы поняли, как надо обращаться с такой сукой. Парни были возбуждены и одурманены алкоголем. Подошли ближе. Трогали меня, толкали. Говорили они, перебрасываясь шуточками, на диалекте, мне непонятном. А Уитт упивался поставленной им фантазией: толпа негров линчует белую женщину.
Я ударила его кулаком в нос. Кто-то обхватил меня сзади, полез рукой ко мне в шорты. Я сжала его запястье и в два приема – уки-ваза и маэ-отоси – с треском сломала кость. Парень взвыл, отскочив от меня.
Плохо помню остальное. Возле меня круг сверкающих глаз и зубов. У. валяется на полу, кровь льет у него из носа, белая рубашка в красных пятнах. Все они орут на меня, размахивая кулаками, и кто-то бьет меня бутылкой по голове. Пиво из бутылки течет у меня по спине. Раздается оглушительный выстрел. Крики. Пороховая вонь. Передо мной разъяренное лицо женщины. Это миссис Б. Новые крики, шлепанье сандалий по полу, топот башмаков, грохот с силой захлопнутой двери. Рядом со мной Дес, он поддерживает меня, спрашивает, как я себя чувствую, а моя кровь льется и пачкает его одежду.
Выстрелило ружье миссис Бэсси. Она наклонилась надо мной, опираясь на еще дымящееся оружие. Все собрались здесь, смотрели на меня широко раскрытыми, изумленными глазами.
Миссис Бэсси зашивала мне рану на голове. Как я потом узнала, в молодости она была медсестрой. Как хорошо, моя девочка, что вы от него избавились, повторяла она, накладывая швы. Да, но я хотела, чтобы он вернулся. Не это чудовище, нет, я хотела, чтобы вернулся мой муж.
Я проснулась поздно, когда кончилось действие снотворного, оделась и спустилась в библиотеку. Все были очень любезны и добры со мной. Дэйв Берн спросил, не хочу ли я отправиться в Эзале-Эко, район Лагоса, где очень сильны традиции геледе и где у него сложились приязненные отношения с Акинкуото, бабаласе, то есть жрецом и постановщиком танцев.
На двенадцать дней я удалилась в подлинную Африку; я не вела тогда записи в дневнике, я вообще ничего не записывала на бумаге, только ходила повсюду с портативной видеокамерой, фиксирующей не только изображение, но и звуки. И говорила с каждым, кто хотел говорить со мной.
Встреча с Олаивой, хранительницей священной гробницы. Она услышала обо мне и велела Акинкуото привести меня к ней.
Она восседала на подушках в сумеречном помещении с низким потолком. Первое, что бросилось мне в глаза, – это ее одежда: большое покрывало, широкими складками ниспадавшее с ее головы, и белое длинное и широкое одеяние, один конец которого был перекинут через плечо на манер римской тоги. Подойдя ближе, я вгляделась в ее лицо. Определить его эпитетом «аристократическое» значило ничего не сказать о нем и о потоках целенаправленной и мощной духовной энергии, которыми оно буквально фонтанировало. Взглянув на такое лицо, испытываешь стеснение в груди, словно от сильного удара. Мне вспомнилась Пуниекка, шаманка ченка, я ощутила страх и невольно поклонилась, как делаешь это в церкви, проходя мимо алтаря. Акинкуото, представляя меня, говорил несколько напряженно, а ведь он был с ней в более коротких отношениях, чем кто-либо из мужчин общины. Он обращался с ней так, словно перед ним была машина, груженная нитроглицерином, но Олаива на него не смотрела – она смотрела на меня. Мы обратились к ней с положенными ритуальными приветствиями, очень длинными, как всегда у йоруба. В процессе обмена любезностями Олаива спросила меня о моих детях, я ответила, что Бог не благословил меня ими, и она нахмурилась. Потом она взмахом руки предложила Акинкуото удалиться, и он удалился с поспешностью, обычно ему не свойственной.
Некоторое время мы просидели молча; портативная видеокамера так и лежала невключенной у меня в руке, словно некий церемониальный предмет вроде метелочки из конского волоса с серебряной рукояткой в руке у Олаивы.
Она первая нарушила долгое молчание, спросив меня, зачем я приехала в их страну. Я начала с обычных антропологических объяснений насчет того, что мы хотим получше узнать жизнь ее народа, что мы слышали о ее мудрости и так далее, но Олаива жестом прекратила мои излияния. Нет, ее интересует истинная причина, сказала она. И добавила, что обычно не принимает белых женщин, они ее беспокоят. Вы не такая, как они. Аше могло бы проникнуть в вас в большом количестве, но вы его не пускаете. Ориша готовы одарить вас, но вы им отказываете. Почему?
Я ответила, что не знаю. Вы знаете, возразила она. В вас сидит алуджонну, злой дух. И это вам известно. Я согласилась, что это так. Олаива пожала плечами. Сейчас нам подадут пальмовое вино и колу, сказала она, дважды хлопнула в ладоши и окликнула кого-то через плечо. Быстро вошли две молодые женщины в белом и поставили перед нами низенький столик, на котором были орехи кола и две чаши с вином. Мы ели и пили. Потом она сказала: ваш муж бьет вас. Я ответила, что это не так, и дотронулась до повязки на голове. Это всего лишь несчастный случай. Да, он бьет вас, сказала она. Почему? Вы не удовлетворяете его в постели? Или ужин не готов, когда он его требует? Или он бьет вас потому, что вы не родили ему сыновей? Про себя я подумала, что все верно, но вслух произнесла другое. У нас разные обычаи. Она посмотрела на меня так, что я вдруг призналась: боюсь, в него тоже вселился злой дух. Не знаю, почему я это сделала, но Олаива ответила: разумеется, потому что вы оба не очистили себя перед вступлением в брак. Вам следовало очиститься вместе, иначе когда-нибудь либо он убьет вас, либо вы убьете его. Но вы сильнее. Я увидела, как она протянула руку и достала из кувшина пестрый камешек. С минуту смотрела на него, потом спрятала где-то в складках своего одеяния. Все это было интересно, сказала она, я запомню. Я ощутила легкую дрожь. Я слышала раньше о запоминающих камнях, но никогда их не видела. В традиционных сообществах ими пользуются как записными книжками или магнитофонной записью. Олаива сможет воспроизвести наш разговор в памяти с той же точностью, с какой он был бы записан на моей портативной видеокамере, если бы я ее включила.
Мы помолчали, а потом я сумела перевести разговор в чисто антропологическое русло. Олаива научила меня нескольким гимнам, а под конец сказала, что хоть я и опасна, однако нрав у меня от природы хороший. Отец мой порой намекал на это, но ни разу не высказался напрямую. Я покинула Олаиву с отуманенной головой, а когда вышла, обнаружила, что наступила ночь.
Три дня спустя у геледе был одун – праздник, во время которого я впервые увидела их танцы. Собственно говоря, это не танцы в прямом смысле слова, а некое первобытное синкретическое искусство, совмещающее оперу, балет, цирк, краткий обзор новостей и курс психотерапии. Танцы продолжались три дня. Я все записала на пленку. Глупец, если бы ты был здесь! Какое великолепие!
Утром третьего дня приехал Берн вместе с Тунджи и рассказал мне, что У. арестован за перевозку наркотиков и находится в Лагосе в тюрьме. Я пошла туда, где восседала на своем почетном возвышении Олаива, и попрощалась с ней, преклонив колени. Он сказала, чтобы я не уезжала, но я уехала. И всю дорогу думала о нем. Сегодня утром в отель ворвались полицейские и устроили обыск. Они сообщили, что ищут наркотики, что У. арестован как крупный американский наркодилер. Быть может, У. сам сказал им, что он такая важная птица. С него станется.
Едва вернувшись в Лагос, я добралась до спутниковой связи и повернула красную рукоятку. Сегодня утром потный, нервический парень из нефтяной компании в сопровождении двух великанов-нигерийцев, вооруженных автоматами, явился в отель с алюминиевым чемоданчиком, содержащим пятьдесят тысяч долларов.
Бросаю свою писанину и отправляюсь к полковнику Мусе.
Глава двадцать первая
Барлоу выложил все, что у них было. Паз подумал, что он молодчина, этот любитель побеседовать со Всевышним на короткую ногу: его не сбило с толку гоготанье целой стаи гусей высокого полета, то бишь высшего полицейского начальства. Комната была битком набита; во главе стола сидел Невил Д. Хортон в окружении своих помощников и мальчиков на побегушках, далее устроились капитан Мендес и прочие капитаны и лейтенанты из тех, кто был в курсе дела.
Барлоу изложил оба дела, подчеркивая их сходство: точное повторение разрезов на всех четырех трупах – матерей и нерожденных младенцев, тип и количество наркотических веществ, обнаруженных при вскрытии тел, тот факт, что преступник проник в оба дома свободно, без взлома, и преступления совершались в полной тишине, жертвы не были связаны и не оказывали сопротивления тому, кто резал их, как мясник режет мясо.
Речь Барлоу делилась на несколько периодов: он делал драматические паузы в нужных местах, задавал сам себе вопросы и тут же отвечал на них («Обнаружены ли нами и другие сходные черты? Да, обнаружены!»). Он говорил свободно, без запинки. Это было похоже на проповедь, только без завершающей морали. Паз был рад, что Барлоу опустил сведения о Тэнзи Фрэнклин: они были сомнительны и никуда не вели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67