Вскоре они увидели, как на галере вспыхнули ванты, и высокая мачта с треском рухнула в море.
– Надеюсь, Морскому Губителю придется по вкусу жареное мясо, – сухо произнес Керморван. – В кормовой надстройке я нашел что-то вроде походного алтаря, перед которым стоял жертвенник. Умолчу о том, что дымилось там в качестве подношения. Я рассыпал угли и ушел.
– Но тебе же нужны другие корабли! – воскликнул Элоф. – Если ты будешь захватывать эти…
– Я не могу плавать на галерах, и никто не купит их у меня. Для борьбы с эквешским флотом понадобятся корабли меньшего размера, более быстроходные – по десять – пятнадцать весел на один борт, а не по тридцать. Понадобятся суда, способные обогнать эквешцев на коротких дистанциях, однако при этом нести достаточно много воинов и иметь свободное место для добычи.
Элоф поморщился.
– Ах да, эти женщины! Я предвижу, у нас еще будут неприятности с ними.
Но несмотря на дурные предчувствия, они обнаружили, что женщины вполне успокоились – возможно, потому, что теперь им все равно некуда было вернуться. Корсары тоже вели себя тихо. Они устали после боя; некоторые были тяжело ранены, а остальным приходилось сменять измученных гребцов на веслах. Но с эквешской галеры были захвачены огромные запасы разнообразного добра, и они предвкушали великое празднество на берегу. Керморван, Элоф и капитан наравне с остальными садились за весла. Еще несколько часов они плыли через туман, но вот наконец с юга подул долгожданный ветер. Серая дымка истончилась и рассеялась. Матросы развернули парус, и корсарское судно направилось на север, в одно из тайных укрытий, где за высокими скальными утесами располагалась укромная бухта, незаметная со стороны моря. Керморван с Элофом оставили свои места на скамьях и пошли на корму, где лежал связанный эквешский вождь, охраняемый двумя ранеными матросами от гнева его бывших пленниц. Одна из женщин потянула Керморвана за рукав плаща, когда он проходил мимо.
– Сир, отдайте нам его, пожалуйста! Он… – Она задохнулась от негодования. – Вся наша деревня, даже малые дети… погнали нас на корабль… моей дочери было только десять лет, и он… пришел и забрал…
Керморван взглянул на Элофа. Среди женщин не было девочки такого возраста. Он мягко отвел от себя руки рыдающей женщины.
– Этот человек будет жить лишь до тех пор, пока не расскажет нам все, что он знает. Ты видела много ужасного, и я сожалею об этом. Но я сам совершу суд над ним, как подобает моему положению. Или ты, – тихо добавил он, обратившись к Элофу, когда они отозвали стражников. – Ибо у тебя тоже есть свои счеты с этим существом.
Элоф покачал головой.
– Ты имеешь право вершить суд, а я нет. И что бы там ни было раньше, сейчас я вижу перед собой лишь раненого старика.
Он наклонился над эквешцем, чтобы ослабить путы, и был вознагражден плевком в лицо за свое милосердие.
– Ты! Теперь я вспомнил тебя! – Эквешский вождь четко выговаривал сотранские слова, как будто его учили языку. – Прошло много лет, но я не забыл! Северный щенок, которого забрал с собой великий шаман…
Он жутко усмехнулся, и что-то заклокотало в его горле.
– Должен был убить тебя тогда, съесть твою печень… и его тоже, чтоб он сгнил! Это он довел меня до этого, меня и мой клан!
– Что? – с мрачной озадаченностью спросил Керморван. – Пощадив всего лишь одну жизнь?
– Нет, глупец! – выдохнул старик. Казалось, он наслаждался своими страданиями и хотел лишь излить переполнявший его яд на любого, кто станет слушать. – Он великий воин… даже ты узнаешь его мощь, когда встретишься с ним! Я еще не лишился разума… мы не отправились бы на юг так скоро и так далеко, не будь его воли. Зачем плыть на юг, когда в северных землях осталось так много мяса на костях? Слишком далеко, слишком рано, слишком мало сил…
– Тогда почему ты подчинился воле этого человека? – тихо спросил Керморван, опустившись на одно колено. – Он принадлежит к могущественному клану?
– Кланы! – Смех прозвучал как царапанье гвоздя по грифельной доске. – Он уничтожает кланы! Убивает вождей, извращает древние пути айка'я-ваша ! Хочет, чтобы мы объединились с Бобром, Орлом, Лягушкой, нашими старыми врагами, чтобы сокрушать силой множества, подобно Великому Льду. Многие согласились, я сказал «никогда», остальные – пока он не наберет силу. А потом настала ночь, когда все головы склонились перед ним… страх, которому ничто не может противостоять… клинок, не наносящий ударов… Мое проклятие и проклятия всех моих предков на нем и на вашем семени, собачий кал, скотоложцы, прибрежная падаль – Май'еша сикау'хаи …
Вождь сипло откашлялся и забормотал проклятия на родном языке.
– Куда направлялся ваш флот? – требовательно спросил Керморван. – Обратно домой?
Но старый эквешец отказался отвечать, даже когда Керморван приставил меч к его горлу, хотя по-прежнему сверкал желтыми глазами и быстро поворачивал голову из стороны в сторону, подобно древней ящерице. Он сказал все, что хотел, и более не собирался отвечать на вопросы.
– От него ничего не добьешься, – с сожалением сказал Керморван. – Лучше покончить с этим сейчас. Элоф, тебе больше нечего спросить… Элоф?
Элоф тяжело опустился на палубу и обхватил голову руками.
– Что с тобой стряслось? – поинтересовался Керморван.
– Ты слышал его слова, – прошептал Элоф, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону. – Тот человек, тот великий шаман – страх, которому ничто не может противостоять, клинок, не наносящий ударов, – Керморван, он был моим мастером! И я своими руками выковал этот меч!
Старый вождь тоже все слышал и понял. Его хриплый клекочущий смех вознесся к небу.
– Тогда пусть твой собственный клинок поразит тебя! Пусть груди твоих дочерей наполнят наши пиршественные котлы…
Но Керморван был не тем человеком, с которым можно шутить. С потемневшим от гнева лицом он резко обернулся. Элоф услышал свист клинка, а затем глухой удар, когда лезвие рассекло плоть – один, два, три раза. Смех сменился протяжным, воем, затем бессмысленным бульканьем и стих. Женщины разразились восторженными воплями, и один голос выкрикнул: «Его смерть была нелегкой!»
– Бросьте эту падаль за борт! – отрезал Керморван. Наклонившись к Элофу, он помог кузнецу встать. – В отличие от тебя я не понял всего, что слышал. Ты расскажешь об этом позже, когда мы сможем остаться наедине. Но сейчас скажу одно: я не вижу в тебе великого зла. Если что-то, сделанное твоими руками, было обращено к дурной цели – что ж, кому, как не тебе, следует исправить содеянное? Подумай об этом!
Через два дня после морского боя корсарский корабль проплыл между высокими утесами северной бухты, зарылся носом глубоко в серебристый песок пляжа и остановился с протяжным скрипом, словно человек, удовлетворенно вздыхающий после тяжкой работы. На берегу развели огромный костер, и утомленные корсары легли спать, пока женщины готовили еду и грели вино, взятое из эквешских бочек. Затем началось пиршество. Уединенный берег огласился буйными криками и песнями. Элофа, который поначалу сидел отдельно от остальных, принимали как брата и поили вином, восхваляя его мужество и мощные удары, расчистившие путь для абордажной команды. Он был самым молодым из них и довольно хорош собой, а потому привлекал внимание многих женщин, особенно помоложе. Они мимолетно прижимались к нему, обвивали руками за шею или увлекали в неистовые пляски вокруг костра. Это не смущало Элофа, ибо вино приглушило темные мысли, и за всю свою жизнь он мало что знал о женщинах. Лицо Кары какое-то время вставало перед ним в языках пламени, но он мог чувствовать руки, обвивавшие его шею, а губы, прижимавшиеся к его губам, были живыми и теплыми. Пары подогретого вина затуманили его разум, словно дыхание на стекле. Он зашатался, и две девушки поддержали его – одна худая и рыжая, другая плотно сбитая и темноволосая, с яркими глазами, в которых сверкало обещание. Вино держало весь лагерь в своей хватке, воздвигнув крепкую стену против ужасов последних дней и открывая путь к новым утехам. Корсары знали мало ограничений, а женщины утратили то немногое, что у них было, после резни и похищения. Вскоре теплый песок наполнился обнаженными телами, извивавшимися в прихотливом танце, глухими ко всему, кроме своей внутренней потребности. Элоф пошатывался и бродил среди девушек, бессмысленно хохоча и дрожа от возбуждения. Они отвели его в небольшую пещеру у подножия утеса и осторожно опустили на сухой песок. Их одежды, рваные и оскверненные смертью во многих формах, упали рядом, оставив лишь живую плоть и горячую кровь. Тьма и блаженное забытье струились в жилах Элофа, шумели в его голове. Он сознавал лишь прикосновения теплой плоти, окружавшей его, влажную кожу, трепетавшую под его пальцами или прижимавшуюся к его телу. Груди раскачивались над ним, словно спелые фрукты, и он припадал к ним жадными губами. Он поворачивался от одной женщины к другой, принимая и раздавая животные ласки. И однако, когда их дыхание учащалось, когда ослепительное пламя с ревом поднималось на небывалую высоту, а удары молота разбрасывали искры, сплавлявшие воедино сплетенные тела, он видел перед собой Кару и обнимал ее. Кара была призраком в пламени, пожравшем его в одно мгновение и оставившем лишь тлеющие угли. Затем сон окутал все темным покрывалом.
Элоф проснулся до рассвета. Он осторожно проскользнул между спящими девушками, накрыл их своей одеждой и побрел на пляж, чтобы искупаться. Холодная вода оживила его, и он вышел на берег, чувствуя себя очищенным изнутри и снаружи, но смертельно голодным и продрогшим до костей. Он надел то, что еще мог носить из одежды, выбрал остальное из тюков с награбленным добром, и нашел вино, хлеб и мясо среди остатков оргии. Прогуливаясь по пляжу, он набрел на Керморвана; тот сидел, прислонившись спиной к валуну, и бросал камешки в серую воду.
– Что-то я не видел, как ты развлекался вчера вечером, – шутливо заметил Элоф.
Керморван поднял голову и посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами.
– Развлекался? На такой манер?
Горечь, прозвучавшая в его голосе, поразила кузнеца.
– Что так беспокоит великого воина? Разве тебе не нравятся девушки?
– Разумеется, – раздраженно отозвался Керморван. – Но не так же!
– А как? – осведомился Элоф, уязвленный в свою очередь. – На острие меча?
Керморван вскочил на ноги одним быстрым движением. Его серые глаза гневно сверкали, кулаки судорожно сжимались и разжимались.
– Я воспитан не так, чтобы легко сносить насмешки! Радуйся, что это неправда, иначе мне придется доказать свою правоту на твоей шкуре!
– В самом деле? Однако ты не видишь ничего плохого в насмешках надо мной. Или это тоже следствие твоего воспитания? Что плохого в случившемся, каким бы грубым оно ни было? Вчера вечером я не видел ни одной женщины, отдавшейся не по своей воле!
Керморван опустил руки и отвернулся.
– Это оскверняет нечто священное, – пробормотал он. – Нечто жизненно важное в отношениях между мужчиной и женщиной, что должно принадлежать только им одним – внимание, уважение, саму любовь, наконец! На песке, словно похотливые животные… Но извини, если я обидел тебя, кузнец. Просто ты не понимаешь.
– Почему ты так уверен в этом? – сухо спросил Элоф. – Может быть, я и деревенский паренек, но знаю, что такое любовь. Я люблю и буду любить всю жизнь… если смогу найти избранницу своего сердца. Но мы с ней обитаем в человеческих телах, у которых есть свои потребности. И эти потребности могут брать верх над разумом, особенно если вспомнить то, что нам пришлось пережить.
Он посмотрел на морщины, избороздившие лоб Керморвана, на глубокие тени, залегшие под глазами воина.
– Думаю, ты плохо спал этой ночью, если тебе вообще удалось заснуть. Ты видел слишком много крови и убийств на своем веку.
– Да, слишком много, – вздохнул тот. – И боюсь, нам с тобой предстоит увидеть гораздо больше. Забудь мои резкие слова, если можешь; на этот раз ты оказался мудрее меня. Но скажи мне – ты, простой деревенский паренек, взятый на воспитание этим «великим шаманом», – что ты видел в своей жизни? Что это за клинок, который ты выковал своими руками? Расскажи, если захочешь – ибо мне сдается, что это касается всех, кто противостоит эквешцам, а возможно, и Великому Льду.
Элоф внимательно вглядывался в лицо Керморвана – заинтересованное, но озабоченное. Ясные серые глаза, казалось, заглядывали в душу кузнеца. Как много он поймет из того, что ему расскажут? Этот человек, присвоивший себе право судить других… поймет ли он, что такое милосердие? Но Керморван был прав: нужно рассказать ему, чего бы это ни стоило.
Первая реакция мечника оказалась неожиданной.
– Майлио! – воскликнул он. – Это имя принадлежит моему народу, но я не могу сказать о нем ничего хорошего. Его носили северные аристократы, некоторые еще недавно жили в Брайхейне, но последний, кажется, был изгнан во времена моего отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– Надеюсь, Морскому Губителю придется по вкусу жареное мясо, – сухо произнес Керморван. – В кормовой надстройке я нашел что-то вроде походного алтаря, перед которым стоял жертвенник. Умолчу о том, что дымилось там в качестве подношения. Я рассыпал угли и ушел.
– Но тебе же нужны другие корабли! – воскликнул Элоф. – Если ты будешь захватывать эти…
– Я не могу плавать на галерах, и никто не купит их у меня. Для борьбы с эквешским флотом понадобятся корабли меньшего размера, более быстроходные – по десять – пятнадцать весел на один борт, а не по тридцать. Понадобятся суда, способные обогнать эквешцев на коротких дистанциях, однако при этом нести достаточно много воинов и иметь свободное место для добычи.
Элоф поморщился.
– Ах да, эти женщины! Я предвижу, у нас еще будут неприятности с ними.
Но несмотря на дурные предчувствия, они обнаружили, что женщины вполне успокоились – возможно, потому, что теперь им все равно некуда было вернуться. Корсары тоже вели себя тихо. Они устали после боя; некоторые были тяжело ранены, а остальным приходилось сменять измученных гребцов на веслах. Но с эквешской галеры были захвачены огромные запасы разнообразного добра, и они предвкушали великое празднество на берегу. Керморван, Элоф и капитан наравне с остальными садились за весла. Еще несколько часов они плыли через туман, но вот наконец с юга подул долгожданный ветер. Серая дымка истончилась и рассеялась. Матросы развернули парус, и корсарское судно направилось на север, в одно из тайных укрытий, где за высокими скальными утесами располагалась укромная бухта, незаметная со стороны моря. Керморван с Элофом оставили свои места на скамьях и пошли на корму, где лежал связанный эквешский вождь, охраняемый двумя ранеными матросами от гнева его бывших пленниц. Одна из женщин потянула Керморвана за рукав плаща, когда он проходил мимо.
– Сир, отдайте нам его, пожалуйста! Он… – Она задохнулась от негодования. – Вся наша деревня, даже малые дети… погнали нас на корабль… моей дочери было только десять лет, и он… пришел и забрал…
Керморван взглянул на Элофа. Среди женщин не было девочки такого возраста. Он мягко отвел от себя руки рыдающей женщины.
– Этот человек будет жить лишь до тех пор, пока не расскажет нам все, что он знает. Ты видела много ужасного, и я сожалею об этом. Но я сам совершу суд над ним, как подобает моему положению. Или ты, – тихо добавил он, обратившись к Элофу, когда они отозвали стражников. – Ибо у тебя тоже есть свои счеты с этим существом.
Элоф покачал головой.
– Ты имеешь право вершить суд, а я нет. И что бы там ни было раньше, сейчас я вижу перед собой лишь раненого старика.
Он наклонился над эквешцем, чтобы ослабить путы, и был вознагражден плевком в лицо за свое милосердие.
– Ты! Теперь я вспомнил тебя! – Эквешский вождь четко выговаривал сотранские слова, как будто его учили языку. – Прошло много лет, но я не забыл! Северный щенок, которого забрал с собой великий шаман…
Он жутко усмехнулся, и что-то заклокотало в его горле.
– Должен был убить тебя тогда, съесть твою печень… и его тоже, чтоб он сгнил! Это он довел меня до этого, меня и мой клан!
– Что? – с мрачной озадаченностью спросил Керморван. – Пощадив всего лишь одну жизнь?
– Нет, глупец! – выдохнул старик. Казалось, он наслаждался своими страданиями и хотел лишь излить переполнявший его яд на любого, кто станет слушать. – Он великий воин… даже ты узнаешь его мощь, когда встретишься с ним! Я еще не лишился разума… мы не отправились бы на юг так скоро и так далеко, не будь его воли. Зачем плыть на юг, когда в северных землях осталось так много мяса на костях? Слишком далеко, слишком рано, слишком мало сил…
– Тогда почему ты подчинился воле этого человека? – тихо спросил Керморван, опустившись на одно колено. – Он принадлежит к могущественному клану?
– Кланы! – Смех прозвучал как царапанье гвоздя по грифельной доске. – Он уничтожает кланы! Убивает вождей, извращает древние пути айка'я-ваша ! Хочет, чтобы мы объединились с Бобром, Орлом, Лягушкой, нашими старыми врагами, чтобы сокрушать силой множества, подобно Великому Льду. Многие согласились, я сказал «никогда», остальные – пока он не наберет силу. А потом настала ночь, когда все головы склонились перед ним… страх, которому ничто не может противостоять… клинок, не наносящий ударов… Мое проклятие и проклятия всех моих предков на нем и на вашем семени, собачий кал, скотоложцы, прибрежная падаль – Май'еша сикау'хаи …
Вождь сипло откашлялся и забормотал проклятия на родном языке.
– Куда направлялся ваш флот? – требовательно спросил Керморван. – Обратно домой?
Но старый эквешец отказался отвечать, даже когда Керморван приставил меч к его горлу, хотя по-прежнему сверкал желтыми глазами и быстро поворачивал голову из стороны в сторону, подобно древней ящерице. Он сказал все, что хотел, и более не собирался отвечать на вопросы.
– От него ничего не добьешься, – с сожалением сказал Керморван. – Лучше покончить с этим сейчас. Элоф, тебе больше нечего спросить… Элоф?
Элоф тяжело опустился на палубу и обхватил голову руками.
– Что с тобой стряслось? – поинтересовался Керморван.
– Ты слышал его слова, – прошептал Элоф, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону. – Тот человек, тот великий шаман – страх, которому ничто не может противостоять, клинок, не наносящий ударов, – Керморван, он был моим мастером! И я своими руками выковал этот меч!
Старый вождь тоже все слышал и понял. Его хриплый клекочущий смех вознесся к небу.
– Тогда пусть твой собственный клинок поразит тебя! Пусть груди твоих дочерей наполнят наши пиршественные котлы…
Но Керморван был не тем человеком, с которым можно шутить. С потемневшим от гнева лицом он резко обернулся. Элоф услышал свист клинка, а затем глухой удар, когда лезвие рассекло плоть – один, два, три раза. Смех сменился протяжным, воем, затем бессмысленным бульканьем и стих. Женщины разразились восторженными воплями, и один голос выкрикнул: «Его смерть была нелегкой!»
– Бросьте эту падаль за борт! – отрезал Керморван. Наклонившись к Элофу, он помог кузнецу встать. – В отличие от тебя я не понял всего, что слышал. Ты расскажешь об этом позже, когда мы сможем остаться наедине. Но сейчас скажу одно: я не вижу в тебе великого зла. Если что-то, сделанное твоими руками, было обращено к дурной цели – что ж, кому, как не тебе, следует исправить содеянное? Подумай об этом!
Через два дня после морского боя корсарский корабль проплыл между высокими утесами северной бухты, зарылся носом глубоко в серебристый песок пляжа и остановился с протяжным скрипом, словно человек, удовлетворенно вздыхающий после тяжкой работы. На берегу развели огромный костер, и утомленные корсары легли спать, пока женщины готовили еду и грели вино, взятое из эквешских бочек. Затем началось пиршество. Уединенный берег огласился буйными криками и песнями. Элофа, который поначалу сидел отдельно от остальных, принимали как брата и поили вином, восхваляя его мужество и мощные удары, расчистившие путь для абордажной команды. Он был самым молодым из них и довольно хорош собой, а потому привлекал внимание многих женщин, особенно помоложе. Они мимолетно прижимались к нему, обвивали руками за шею или увлекали в неистовые пляски вокруг костра. Это не смущало Элофа, ибо вино приглушило темные мысли, и за всю свою жизнь он мало что знал о женщинах. Лицо Кары какое-то время вставало перед ним в языках пламени, но он мог чувствовать руки, обвивавшие его шею, а губы, прижимавшиеся к его губам, были живыми и теплыми. Пары подогретого вина затуманили его разум, словно дыхание на стекле. Он зашатался, и две девушки поддержали его – одна худая и рыжая, другая плотно сбитая и темноволосая, с яркими глазами, в которых сверкало обещание. Вино держало весь лагерь в своей хватке, воздвигнув крепкую стену против ужасов последних дней и открывая путь к новым утехам. Корсары знали мало ограничений, а женщины утратили то немногое, что у них было, после резни и похищения. Вскоре теплый песок наполнился обнаженными телами, извивавшимися в прихотливом танце, глухими ко всему, кроме своей внутренней потребности. Элоф пошатывался и бродил среди девушек, бессмысленно хохоча и дрожа от возбуждения. Они отвели его в небольшую пещеру у подножия утеса и осторожно опустили на сухой песок. Их одежды, рваные и оскверненные смертью во многих формах, упали рядом, оставив лишь живую плоть и горячую кровь. Тьма и блаженное забытье струились в жилах Элофа, шумели в его голове. Он сознавал лишь прикосновения теплой плоти, окружавшей его, влажную кожу, трепетавшую под его пальцами или прижимавшуюся к его телу. Груди раскачивались над ним, словно спелые фрукты, и он припадал к ним жадными губами. Он поворачивался от одной женщины к другой, принимая и раздавая животные ласки. И однако, когда их дыхание учащалось, когда ослепительное пламя с ревом поднималось на небывалую высоту, а удары молота разбрасывали искры, сплавлявшие воедино сплетенные тела, он видел перед собой Кару и обнимал ее. Кара была призраком в пламени, пожравшем его в одно мгновение и оставившем лишь тлеющие угли. Затем сон окутал все темным покрывалом.
Элоф проснулся до рассвета. Он осторожно проскользнул между спящими девушками, накрыл их своей одеждой и побрел на пляж, чтобы искупаться. Холодная вода оживила его, и он вышел на берег, чувствуя себя очищенным изнутри и снаружи, но смертельно голодным и продрогшим до костей. Он надел то, что еще мог носить из одежды, выбрал остальное из тюков с награбленным добром, и нашел вино, хлеб и мясо среди остатков оргии. Прогуливаясь по пляжу, он набрел на Керморвана; тот сидел, прислонившись спиной к валуну, и бросал камешки в серую воду.
– Что-то я не видел, как ты развлекался вчера вечером, – шутливо заметил Элоф.
Керморван поднял голову и посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами.
– Развлекался? На такой манер?
Горечь, прозвучавшая в его голосе, поразила кузнеца.
– Что так беспокоит великого воина? Разве тебе не нравятся девушки?
– Разумеется, – раздраженно отозвался Керморван. – Но не так же!
– А как? – осведомился Элоф, уязвленный в свою очередь. – На острие меча?
Керморван вскочил на ноги одним быстрым движением. Его серые глаза гневно сверкали, кулаки судорожно сжимались и разжимались.
– Я воспитан не так, чтобы легко сносить насмешки! Радуйся, что это неправда, иначе мне придется доказать свою правоту на твоей шкуре!
– В самом деле? Однако ты не видишь ничего плохого в насмешках надо мной. Или это тоже следствие твоего воспитания? Что плохого в случившемся, каким бы грубым оно ни было? Вчера вечером я не видел ни одной женщины, отдавшейся не по своей воле!
Керморван опустил руки и отвернулся.
– Это оскверняет нечто священное, – пробормотал он. – Нечто жизненно важное в отношениях между мужчиной и женщиной, что должно принадлежать только им одним – внимание, уважение, саму любовь, наконец! На песке, словно похотливые животные… Но извини, если я обидел тебя, кузнец. Просто ты не понимаешь.
– Почему ты так уверен в этом? – сухо спросил Элоф. – Может быть, я и деревенский паренек, но знаю, что такое любовь. Я люблю и буду любить всю жизнь… если смогу найти избранницу своего сердца. Но мы с ней обитаем в человеческих телах, у которых есть свои потребности. И эти потребности могут брать верх над разумом, особенно если вспомнить то, что нам пришлось пережить.
Он посмотрел на морщины, избороздившие лоб Керморвана, на глубокие тени, залегшие под глазами воина.
– Думаю, ты плохо спал этой ночью, если тебе вообще удалось заснуть. Ты видел слишком много крови и убийств на своем веку.
– Да, слишком много, – вздохнул тот. – И боюсь, нам с тобой предстоит увидеть гораздо больше. Забудь мои резкие слова, если можешь; на этот раз ты оказался мудрее меня. Но скажи мне – ты, простой деревенский паренек, взятый на воспитание этим «великим шаманом», – что ты видел в своей жизни? Что это за клинок, который ты выковал своими руками? Расскажи, если захочешь – ибо мне сдается, что это касается всех, кто противостоит эквешцам, а возможно, и Великому Льду.
Элоф внимательно вглядывался в лицо Керморвана – заинтересованное, но озабоченное. Ясные серые глаза, казалось, заглядывали в душу кузнеца. Как много он поймет из того, что ему расскажут? Этот человек, присвоивший себе право судить других… поймет ли он, что такое милосердие? Но Керморван был прав: нужно рассказать ему, чего бы это ни стоило.
Первая реакция мечника оказалась неожиданной.
– Майлио! – воскликнул он. – Это имя принадлежит моему народу, но я не могу сказать о нем ничего хорошего. Его носили северные аристократы, некоторые еще недавно жили в Брайхейне, но последний, кажется, был изгнан во времена моего отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60