В комнате ВРК застал Подвойского и его помощника Константина Степановича Еремеева, старого партийца, немолодого уже человека с лицом костистым, ястребиным. К этому лицу шли, молодили его щегольские юнкерские усики. Под жестким руководством Еремеева начинал когда-то писать в партийных газетах Раскольников.
- Кстати появились, - обрадовался ему Подвойский. - Вам придется сегодня принять командование над отрядом моряков и ехать на поддержку московских товарищей. Там еще продолжаются бои и положение, знаете, неважно. Одновременно с вами в Москву отправляется Лодейнопольский полк, у него свое командование. Вот Константин Степанович тоже поедет вместе с вами. На него возложено общее руководство обоими вашими отрядами.
Вечером вместе с братом Александром, тоже отправлявшимся с отрядом моряков, Раскольников был на Николаевском вокзале.
Сводный отряд уже погрузился в вагоны. Матросский отряд, около тысячи человек, шел головным, его эшелон состоял частью из классных вагонов, частью из теплушек и двух открытых платформ с установленными на каждой из них двумя 75-миллиметровыми морскими орудиями. Солдатский эшелон был сцеплен с матросским: в распоряжении сводного отряда имелся лишь один паровоз, и тот достали с большим трудом, - железнодорожники Питера бойкотировали большевиков. Надеялись в пути, где-нибудь в Бологом, добыть второй паровоз.
Штаб матросского отряда помещался в купированном вагоне, здесь все проходы, нижние лавки были заставлены ящиками с патронами, продуктами, амуницией. Раскольникову отвели место в купе проводника, тоже заставленном патронными ящиками. В штаб входило несколько авторитетных среди матросов лиц - комиссар Центробалта Ховрин, брат Александр, кронштадтцы большевик Баранов, анархисты Железняков, Берг.
Когда тронулись, Раскольников прошел в свое купе, рассчитывая сразу лечь спать и выспаться: несколько ночей провел на ногах, спал в окопах. Забрался на верхнюю полку, блаженно вытянул ноги, накрылся шинелью.
Но уснуть не пришлось.
В купе постучали и тут же, не дожидаясь ответа, нетерпеливо отворили ее. Извинившись, вошла женщина, протянула руку:
- Здравствуйте, Федор Федорович Ильин-Раскольников. Вот вы какой. Я Лариса Михайловна Рейснер.
Он спрыгнул с полки, схватился рукой за ворот расстегнутого кителя, другую руку вытянул, пожал ее ладонь, слегка сжав тонкие пальцы:
- Пожалуйста. Прошу. Чем могу?
Она стояла против фонаря, висевшего на стене и светившего ей в глаза, щурилась и улыбалась, рассматривая Раскольникова. И он узнал ее. Это была та статная сероглазая незнакомка со странной голубой помадой на губах, которая так поразила его весной на пароходике, подходившем к Кронштадту.
- Прошу вас, - говорил он, сдвигая ящики на нижней скамье, приглашая ее сесть. - Чем обязан?
Она села и объяснила:
- Я еду в Москву по тому же делу, что и вы, но не в качестве бойца, а корреспондентом от "Известий". В Военревкоме предложили ехать с солдатским эшелоном, а уже на вокзале я узнала, что на Москву направляется сводный отряд из солдат и матросов и матросами командуете вы. И попросила проводить меня в ваш вагон. Не прогоните?
Она говорила весело, забавляясь его замешательством.
- То есть вы хотите сказать…
- Ну да, - смеясь, перебила она, - прошу меня приютить. Впереди ночь, вагоны битком набиты, ни сесть, ни прилечь негде.
- У вас нет места?
- Ну, конечно же, боже мой! Вы не хотите меня устроить у себя?
- Нет, почему? Устроим, разумеется. Но как же вас направили в воинский эшелон и не сказали, к кому обратиться?
- Сказали. На вокзале меня встретил Еремеев и предложил свой вагон. А я вот попросила проводить меня к вам.
- Милости просим. Но почему, собственно…
- К вам? Потому что хотела познакомиться. Может быть, я о вас напишу. Я о вас наслышана. Знаю вас не только как героя июльских событий. Читала ваши статьи в "Правде" и в кронштадтском "Голосе". Видите, я многое знаю…
- И я вас знаю! И я вас читал. Знаю ваши стихи. И публикации ваши в горьковской "Новой жизни" видел. Кроме того, мы с вами встречались.
- Где и когда?
- В конце апреля, на катере, при подходе к Кронштадту. Вас сопровождали двое молодых людей. Вы шли к трапу, а я стоял у трапа.
Она подумала, вспомнила:
- Вы тот голубоглазый морячок без фуражки, с дикой копной волос на голове? У вас был забавный задиристый вид. Морячок-петушок. Никогда бы не подумала, что это вы.
- Почему?
- Я считала, что вы - старше. Большевик-подпольщик. Правдист. И я не знала, что вы военный. Думала, что вы на флоте, как Еремеев в "военке". От партии. Вы кадровый военный?
- Мичман флота. В этом году окончил гардемаринские классы.
- Гардемаринские классы. Насколько мне известно, туда принимали студентов?
- Я и был студентом, когда началась война. Изучал библиографическое дело у Семена Афанасьевича Венгерова. А перед тем закончил Политехнический.
- Когда же вы в "Правде" работали? Еремеев мне сказал, что вы под его началом работали там с первого номера, не только писали, но были секретарем редакции.
- Да, и писал, и был секретарем редакции. И в тюрьме довелось посидеть за "Правду".
- Ильин - ваша подлинная фамилия?
- Да. Раскольников - литературный псевдоним.
- Название крейсера "Лейтенант Ильин" имеет отношение к вашей фамилии?
- Крейсер назван в честь моего прапрадеда по материнской линии, Дмитрия Сергеевича Ильина, который отличился в Чесменском сражении в тысяча семьсот семидесятом году, потопил несколько турецких судов. Прадед был тоже морской офицер, артиллерист, ученый. И дед - военный, генерал-майор артиллерии. Мне на роду написано быть военным.
- У вас материнская фамилия. Почему? А по отцу как?
- Петров. По этой линии мне бы надлежало проповедовать любовь и согласие между согражданами. Предки моего отца более двухсот лет священствовали в Петербургской гу бернии. И отец был священником. Он уже умер. С моей матерью он не был повенчан, когда они сошлись, он был вдовцом и, как священник, не имел права жениться вторично. После его смерти матери пришлось торговать в винной лавке, чтобы как-то вытянуть нас с братом. Может быть, это объясняет, почему ваш покорный слуга пошел в революцию?
- Не думаю. В революцию идут по разным причинам. И даже без видимых причин.
- Эстетическое чувство, стремление к прекрасному тоже может привести в революцию?
- Может.
Она и бровью не повела, не уловив или не пожелав принять на свой счет его иронию, а он в нее целил, знал и помнил ее стихи, считал ее представительницей петербургского эстетизма, хотя, может, и не самой правоверной, а все же из этого не близкого ему мирка рафинированных, манерных. Но продолжать в том же полунасмешливом тоне не стал. Потому что и еще кое-что знал об этой изящной молодой поэтессе и писательнице. Знал, что она вместе со своим отцом, профессором права, одно время издавала полудекадентский, полуреволюционный журнал со странным названием "Рудин", придушенный царской цензурой, что отец ее - старый член партии, и, как правовед, введен в комиссию для составления декретов советской власти.
- Я помню одно ваше стихотворение, - живо заговорил он. - Когда я его прочитал в журнале, хотел написать вам и поставить несколько вопросов. Помешали обстоятельства. Но теперь я могу их поставить?
- Можете.
- Называлось стихотворение "Художнику"… Нет, все-таки удивительно, что вы - это вы, - перебил он себя, смеясь, его переполняло чувство тихого ликования: он так искал ее весной, и вот, она сама явилась перед ним. Никак не могу связать ту экстравагантную барышню с голубыми губами и поэтессу Ларису Рейснер.
Она отпарировала:
- Мне тоже странно, что вы - это вы. Большевик-подпольщик - и морячок-петушок. Но что ваши вопросы?
- Стихотворение "Художнику". "Сегодня Вы опять большой, как тишина. Исполнены томлений и корысти, на полотне бесшумно спорят кисти, и тайна творчества загадки лишена…" И дальше… - Он остановился, потому что по лицу ее прошло досадливое выражение.
- Стихотворение давно написано, - сказала она быстро.
- Но вы не отказываетесь от него?
Она сделала неопределенное движение головой.
- И дальше: "Палитру золотит густой, прозрачный лак, но утолить не может новой жажды; мечты бегут, не повторяясь дважды, и бешено рука сжимается в кулак"… Кончается все смехом Горгоны, гибельным для художника. И вот мои вопросы. Я понимаю: тема тайны творчества нужна вам лишь как повод для стихотворного высказывания. Ваша цель - совершенная форма стиха. Красота формы. И вы своего добиваетесь. Вы пишете изобретательно, ярко. Красиво, ничего не скажешь. Но не кажется ли вам, что вы себя обкрадываете, ограничиваясь стилевыми поисками? Это касается не только вас. Вся современная поэзия занята этим. Дела мира ее не интересуют…
- Дело поэзии - красота.
- Но красота - это весь мир. Ее не извлечь из отдельных деталей, осколков мира. А вы изображаете, расцвечиваете именно детали…
- Почему не извлечь? - протестующе перебила она. - Красота всегда красота. Неважно, из какого материала она извлечена. Хотя бы из пены морской. Красота сама по себе содержательна. Притом вы не правы, когда говорите, будто современная поэзия не интересуется делами мира…
- Ну да, чужие небеса, романтические цветы, жемчуга…
Он осекся под холодным ее взглядом. Помянув образы Гумилева, вождя поэтов-акмеистов, хотел сказать, что гумилевщина - пример ухода от реальной жизни. Но, видимо, задел чувствительные струны в ее душе.
- Вы не знаете Гумилева, - сказала она с глухим укором, - если его поэзию сводите к экзотике. И Гумилев - не вся современная поэзия. Футуристы прямо обращаются к социальной действительности. Маяковский, например…
- Да, Маяковский, - с удивлением согласился он. - Футуристы… Ваша правда.
- Вот мы и пришли к одному мнению, - удовлетворенно заключила она, и улыбнулась.
Черты ее лица по отдельности нельзя было назвать безупречными: узкий точеный нос был великоват, нежный подбородок излишне выдвинут, но хороши были легко улыбавшиеся алые губы, смеющиеся глаза, и вместе все соединялось в удивительную гармонию обворожительной женственности. На ее лицо хотелось смотреть и смотреть. И слушать ее быструю, уверенную речь.
- Еще читал ваши статьи о пролетарском искусстве, - одушевленно продолжал он. - Мне понравилась ваша критика претензий Рабочего театра на новое слово в искусстве. Согласен, на одной идеологии, пролетарской, без опоры на культурные традиции недалеко уедешь. Понравилась статья о реформе сцены, проведенной театром Гайдебурова. Вы судите о театре профессионально. Серьезно занялись театром?
- К театру у меня давняя склонность. Летом занималась организацией наро дных театров от думской комиссии Луначарского. Между прочим, не только в апреле, и в сентябре была у вас в Кронштадте, подбирала помещение для гастролей петроградских трупп.
- Я в это время сидел в тюрьме…
- Знаю.
- …поэтому мы с вами не встретились. Когда вышел, никаких гастролей уже не было…
- Да, было уже не до гастролей.
- Теперь будете заниматься театрами от Совнаркома?
- Пока, как видите, еду с вами.
Их перебили. Поезд прибыл на какую-то станцию, и за Раскольниковым явился от Еремеева посыльный.
5
Это была станция Тосно, узловая, отсюда отходила ветка на запад, на Гатчину.
Еремеев находился у себя, в солдатском эшелоне. Солдаты сновали между его вагоном и станционным зданием.
Оказалось, в телеграфном отделении станции приняли служебную депешу, сообщавшую, что от Новгорода к Чудову движется бронированный поезд Временного правительства.
- Неплохо было бы перехватить его. Определенно идет к Москве. Острое, клином, лицо Еремеева еще больше заострилось от волнения и азарта. - Местный Совет наш, железнодорожники подчиняются ему и обещали дать нам дополнительный паровоз и машиниста.
- Попробуем перехватить, - сказал Раскольников. - Если к Чудову подойдем раньше бронепоезда, разделимся: вы продолжите путь к Москве, мы повернем на новгородскую ветку, пойдем ему навстречу. Тысяча матросов, четыре орудия и шестнадцать пулеметов не шутка.
Но когда пришли в Чудов, узнали, сойдясь с Еремеевым у начальника станции, что бронепоезд опередил их на час, свернул здесь с новгородской ветки на Николаевскую дорогу и теперь двигался в сторону Москвы, с большой скоростью, не замедляя хода на станциях. Связались по телефону со станциями, через которые еще только должен был пройти бронепоезд. Выяснили, на каких станциях власть в руках большевиков, передали на эти станции приказ задержать бронепоезд любой ценой, если понадобится - разобрать полотно железной дороги.
Вернувшись от Еремеева в свой вагон, предупредил Ларису, чтобы располагалась в его купе по-хозяйски, он поедет на паровозе.
- Я с вами! - подхватилась она с лавки.
- Нет! - Схватив ее за плечи, с силой удержал на месте.
- Нельзя. Извините…
Без остановок прошли до Бологого. Здешние железнодорожники пытались задержать бронепоезд, но он прорвался,- правда, на боковую ветку, пошел в сторону Полоцка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57