хотя, может быть, уходили куда-нибудь неподалеку, чтобы рано утром вернуться на место. Во всяком случае, именно этот отрезок ночного времени, от часа до шести, был наиболее удобным, чтобы улизнуть из дому незаметно. Несколько раз Раскольников проверил это, уходил из дому после часа ночи, и ни разу не заметил за собой слежки.
Когда нужно было, он легко отрывался от наблюдателя, помогали присмотренные ранее лавки с разными выходами, удобные проходные дворы. Возвращался домой - наблюдатель поджидал его возле дома.
Едва ли эти сыщики были специально присланными из Москвы агентами, они не производили впечатления профессионалов своего дела. Хотя, конечно, от любого из них можно было ожидать выстрела в спину или удара кинжалом. При том что все они были людьми крепкого сложения, пожилые отличались военной выправкой, явно бывшие офицеры, самый молодой из них, коротышка лет тридцати с продавленным носом, смахивал на оставившего ринг боксера. И все же чувствовалось: в сыске они люди случайные. Скорее всего, их нанимали уже здесь, во Франции, вербовали из среды бе лой эмиграции.
Вербовать было из кого. До сих пор в среде белой эмиграции, судя по эмигрантской печати, велись бурные дебаты между так называемыми "пораженцами", с одной стороны, и "патриотами" или "оборонцами" - с другой, к последним еще примыкали "возвращенцы". Особенно бурными эти споры были до московских процессов, на фоне которых все прочие темы заметно поблекли. Но вовсе не прекратились. Лишь резче определилась граница, отличавшая сторонников одного направления от другого.
"Пораженцами" называли ту, меньшую часть эмиграции, которая, подобно "пораженцу" Ленину, во время мировой войны желавшему военного поражения России, подобно немецким и итальянским антифашистам, требовавшим теперь от мирового сообщества самых жестоких санкций против своих отечеств, считали поражение СССР в ожидавшейся новой мировой войне меньшим злом, чем сохранение установившейся в стране олигархической диктатуры Сталина и его клики. Другая, большая часть эмиграции, движимая национально-патриотическим чувством, "патриоты-оборонцы", готова была примириться со сталинской диктатурой, признательная ей за то, что она сохранила в целости и нерасчлененности Россию. Наиболее яро эта полемика велась между "Новой Россией" Керенского и "Последними новостями" Милюкова. "Новая Россия", обвиняя милюковцев в "оборончестве", пы талась доказать несостоятельность этого направления, указывала на внутреннюю противоречивость его, доказывала, что именно сталинский режим представляет собой величайшую опасность для России, и именно с точки зрения обороноспособности, и последние факты - разгром Сталиным Красной Армии и Флота, его заигрывания с Гитлером - это подтверждали. "Последние новости", в свою очередь, обвиняли Керенского в "пораженчестве", предательстве интересов России. Керенский эти обвинения отвергал, себя он не признавал ни "пораженцем", ни "оборонцем", возлагал надежды на внутренние реформы в СССР, на демократизацию страны сверху, в чем единственно видел выход, залог спасения России, укрепления ее обороны. И прямо обращался в своих статьях к кремлевским руководителям, призывая их к таким реформам и доказывая им - это неизменно вызывало насмешки и колкости "Последних новостей" и других эмигрантских изданий, высмеивавших его "царистские иллюзии", - доказывая кремлевским руководителям целесообразность реформ. "Новая Россия", писал Керенский, рада "всякому самому ничтожному намеку на победу в Кремле здравого смысла".
Строго говоря, и Милюков не был, как понимал Раскольников, чистым "оборонцем". Он отнюдь не одобрял сталинский режим. Готов был с ним мириться как с неизбежным злом, но именно злом. Милюковцы делали ставку на те слои, группы в Советском Союзе, которые, как им казалось, в наибольшей мере могли содействовать укреплению могущества и единства страны. Одно время, после первых московских процессов, цеплялись за Тухачевского, думали, что большевизм уже ликвидирован в России, там правит армия и вот-вот заменит Сталина. Теперь возлагали надежды на Жданова, который, как полагали, вносил национально-русскую струю в революцию, восстанавливал русскую культуру.
"Возвращенцы", примыкавшие к "оборонцам", главным образом молодежь, желавшая служить России, прямо уже шли в советское полпредство, просились на родину.
Вот из них, из "оборонцев" и "возвращенцев", и вербовались, должно быть, наблюдатели. Именно из этой среды были завербованы агентами НКВД бывшие белогвардейские офицеры Николай Клепинин и Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой, участвовавшие в убийстве Райсса.
Чего же хотели эти люди или те, кто посылал их следить? Если в их намерения не входила пока - пока! - ликвидация Раскольникова или Музы, то, может быть, это была та самая "пытка страхом", о которой он слышал, о которой читал?
Написал об этом Бармину, с которым недавно связался через его издателя, прочитав его книгу "20 лет на службе СССР", написанную им уже в эмиграции. В этой книге Бармин упоминал Раскольникова, писал о нем, как о своем друге. Они и были дружны, Бармин гостил у Раскольниковых в Софии, Раскольниковы, приезжая в Афины, жили в квартире Бармина. Последний раз останавливались у него в Афинах летом 36-го года.
Бармин, живший под Парижем - переписывались с ним через издателя, ответил, что с ним было то же самое, когда он остался на Западе. И его в течение нескольких месяцев подвергали в Париже этой "пытке страхом" чекисты Ежова. Едва он выходил из дому в Сен-Клу, за ним увязывались мрачные личности, и весь день он физически чувствовал чужое дыхание за спиной. Ему еще повезло, чекисты вскоре потеряли его след во Франции, два месяца он спокойно жил в Пиренеях, когда они искали его на Ривьере, писал свою книгу. Успел несколько окрепнуть и выдержал пытку благополучно. И вот что интересно, замечал Бармин, следить за ним прекратили, как только его книга вышла в свет и, стало быть, худшее с точки зрения Москвы свершилось. Чекистам, не сумевшим предупредить появления разоблачительной книги, оставалось отомстить автору, не сделали они это до сих пор, вероятно, потому, что и без того слишком наследили за последние годы в Европе, едва ли им теперь был резон ликвидировать каждого невозвращенца, рискуя вызвать новую шумиху в печати. На такой ободряющей ноте заканчивал письмо Бармин.
Письмо и впрямь ободрило, главное, подталкивало к действию: пора была самому браться за перо, выступить со своими разоблачениями. И если убегать от чекистов, то куда-нибудь подальше от Парижа, в те же Пиренеи или на Ривьеру.
По газетному объявлению узнал, что в Жуанлепейне на Лазурном берегу, недалеко от Ниццы, сдается недорого дом на весну и лето, списался с владельцем, получил положительный ответ, выслал задаток и стал готовиться к отъезду.
6
Перед отъездом сделал попытку связаться с журналами и газетами, с которыми мог бы сотрудничать, хотел заручиться их согласием печатать то, что он стал бы присылать с Лазурного берега. Всего бы лучше в этом отношении, как ему казалось, было договориться с "Социалистическим вестником", где печатался Кривицкий, - это издание было ближе ему по направлению. Одним из руководителей журнала был Федор Дан, в октябрьские дни меньшевик, член исполкома Петроградского Совета и Президиума ВЦИК Советов первого состава. Раскольников следил за его статьями с пристрастием. В отличие от Керенского, пытавшегося влиять на сознание советских руководителей, Дан делал ставку на революционизирование тех советских людей, для которых идеалы революции и социализма остались ценностямии, не реализовавшимися в условиях ленинской, затем сталинской диктатуры.
Близок Дану был старинный знакомый Раскольникова, бывший эсер Бунаков-Фундаминский, один из соредакторов журнала "Современные записки". Он много писал о проблемах эмиграции. Эмигрантская Россия, доказывал он, должна признать себя частью России Советской. Долгие годы она вела белую борьбу, доканчивая битвы ушедшего мира, затем долгие годы пыталась устроить на чужбине мирное и благоденственное житие. Теперь ей следовало начать новую эру- участвовать в борьбе, которая велась, явно или подспудно, на ее родине против установившегося там деспотического режима. Следовало создать аппарат для распространения вольных идей в родной стране. Со времен Герцена, Бакунина, Плеханова эмиграция была духовной лабораторией русского освободительного движения, эту миссию она обязана осуществлять и теперь… С этим не мог не согласиться Раскольников.
С Бунаковым особенно хотелось увидеться, напомнить ему их последнюю встречу в Нижнем Новгороде в 18-м году. Интересно было бы узнать, как ему запомнилась та встреча.
Но Бунакова не было в Париже в эти дни, как сказали в конторе "Современных записок". Оставлять карточку Раскольников не стал, встретиться с кем-либо из соредакторов Бунакова тоже не захотел, все же прежде следовало побеседовать с Бунаковым. Ждать, однако, его возвращения в Па риж уже не оставалось времени.
И с Даном не удалось увидеться, он тоже был в отьезде. Пытался в конторе "Социалистического вестника" узнать что-либо о Кривицком, но там ничего не знали, кроме того, что Вальтер, после покушения на него в Париже агентов НКВД, уехал в Америку.
Зато в эти дни сошелся с человеком вполне своим, русским по происхождению и французом по паспорту, старым большевиком, товарищем по партии в октябрьские дни, Виктором Сержем (Кибальчичем). В 28-м году он был в Москве арестован как троцкист и несколько лет провел в сталинских лагерях и ссылке. Во Франции в левых кругах велась кампания за его возвращение на родину во Францию, и весной 36-го года эта борьба дала результат - выехать из СССР ему разрешили. Несмотря на перенесенные испытания, он и теперь оставался большевиком. Как и Раскольников, считал Сталина злым духом контрреволюции, уничтожившим лучшие завоевания русской революции.
Виктор Серж предложил Раскольникову устроить встречу с кем-либо из редакторов "Последних новостей", где его, Сержа, печатали, несмотря на его большевизм. Раскольников согласился. Договорились встретиться в кафе на пляс Перер через пару дней в полдень.
Раскольников чуть было не опоздал на это свидание, долго не мог отделаться от "хвоста", нельзя же было тащить его за собой на пляс Перер. И когда входил в кафе, не был вполне уверен, что тот не явится следом за ним и не испортит его разговор. Пришел всего за минуту до появления Сержа с журналистом. Только занял столик в углу, усевшись лицом ко входу, как появились Серж и его спутник, оба высокие, белокурые, моложавые.
Поздоровались, сели. Заказали кофе с коньяком. Разговор не сразу завязался, Раскольников все поглядывал на вход, люди входили, выходили, боялся пропустить своего провожатого. Его беспокойство понимали собеседники, не торопили его, говорили о неважном. Но постепенно разговорились.
Раскольников сказал, что он задумал серию статей и очерков, в которых намерен показать, в чем, по его мнению, состоит преступление Сталина перед революцией и народом, перед партией, в чем смысл недавних процессов над больше виками.
- Прошу меня понять, - горячо говорил он, - я прежде всего коммунист и в коммунизм продолжаю верить. Сталин расстреливает старых большевиков за их преданность делу партии. Изменник - он, а не его жертвы. Это важно понять всем, кто следит за событиями в нашей стране. Не в большевизме надо искать корни того, что у нас происходит, а в политике тех, кто обманом захватил власть в партии и совершил контрреволюционный переворот, хотя и под большевистской вывеской…
И начнет он, продолжал Раскольников, со статьи о своем деле, на примере собственной судьбы, истории своей отставки, покажет, откуда в сталинской России берутся "невозвращенцы", "вредители", "враги народа". Может быть, так и назовет статью: "Почему я стал невозвращенцем".
- Это мы сможем, думаю, напечатать, - сказал журналист. - Как документальное свидетельство человека, пострадавшего от сталинской диктатуры. Подобно тому, как печатали разоблачительные материалы господина Кибальчича. Но что будет в других ваших статьях? Боюсь, читателей "Последних новостей" не слишком заинтересуют счеты между правоверными большевиками и изменниками партии, какими вы считаете Сталина и его клику. Наши читатели не принимают большевизм, как таковой, не различают оттенков в нем. И не захотят разбираться в них. Другое дело, если бы вы, не отмахиваясь от анализа истоков большевизма, покопались в них, пусть и с позиций правоверного большевика, но дали бы уникальные факты, только вам известные, из истории революции, Октября, гражданской войны. О Ленине, Троцком, Бухарине, других вождях, которых лично знали. Это было бы то, что нужно. Думаю, если вы теперь вернетесь к пережитому вами, с учетом того, во что обратилась Россия сегодня, вы иначе обо всем напишете, чем писали, скажем, в "Кронштадте и Питере", как полагаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57