- Что ж, - сказал он, поворачиваясь к ней. - Подумаем. Сообразим факты, нам известные. Неловкие предложения Мексики и Греции, теперь Турции. Эту их непонятную настойчивость. Припомним, чем кончили Карахан, Антонов-Овсеенко…
Он запнулся, потому что заметил, как она побледнела. Он понимал, она готова была услышать от него страшные вещи, и все же, должно быть, на что-то надеялась.
- Неужели так опасно? - прошептала она.
Он усмехнулся:
- Ты сама как думаешь?
- Не знаю, - сказала она растерянно.
Знала, конечно, знала. Догадывалась, предполагала, как все могло обернуться. Но отгоняла от себя такие мысли.
Ему было жалко ее. Но надо же было и побудить ее увидеть их положение в настоящем свете. Возвращение в Москву для них обоих было бы гибельным.
Расстегнул пальто, полез во внутренний карман пиджака, вытянул за уголок пухлый конверт. В нем был список запрещенной литературы, тот, в котором значилась и его книга "Кронштадт и Питер". Развернул список, протянул ей.
Она сразу увидела отчеркнутое красным карандашом его имя и название его книги.
- Что это?
- Приказ по библиотекам. Прочти название документа и пройдись по списку книг и авторов, прочти, что написано против фамилии каждого.
Она прочла название документа, потом вернулась к его фамилии, с ужасом прочла то, что относилось к "Кронштадту и Питеру", и снова читала название документа, и вчитывалась в запись против фамилии Раскольникова.
Ошеломленная, пыталась сообразить: как это могло быть? Книга о революции, написанная им - им! - ее мужем, эта книга запрещена? Не где-нибудь, в ее стране запрещена книга о революции? Не сон ли это, не ошибка ли? Она так гордилась им! Гордилась его революционными наградами двумя орденами Красного Знамени, почетным оружием; высшим афганским орденом, полученным им уже в качестве дипломата - он был первым советским дипломатом, награжденным иностранным правительством. Считала, что вытянула в жизни счастливый билет, выйдя за него замуж. Еще до знакомства с ним прочла его книгу, ставшую для нее таким же учебником жизни, как книги Ленина. Как же не ошибка - эта книга его в страшном списке?.. Правда, рядом имена и других героев Октября и гражданской войны, теперь врагов народа и шпионов. Такое возможно, да. Но с кем угодно другим. А при чем тут ее Федор?..
- Но за что? - невольно вырвалось у нее.
Он засмеялся. Опять тот же нелепый вопрос.
- Яковлев недавно выразился: все полпреды - шпионы. Голос народа голос божий, - с усмешкой сказал он.
- В голове не укладывается, - сказала она жалобно, возвращая ему список.
- Да, это трудно принять, - согласился он, складывая странички, пряча в карман. - Вроде бы ничего не изменилось. Из Москвы по-прежнему присылают б умаги для ответа. Зарплату. А список составлен… Пройдемся?
Прошлись по дорожке туда-сюда. В конце дорожки снова остановились.
- Что теперь будет? - спросила она растерянно.
- Ты как думаешь?
- Ты считаешь, что тебя… арестуют? - Она через силу выговорила это слово.
- А ты так не считаешь?
- Но что же делать?
- Я хотел бы, чтобы ты высказала свое мнение.
- Мое мнение! Что я могу сказать? Я ничего не понимаю. У меня в голове все перевернулось. Как скажешь, так и будет.
- Хорошо. Надеюсь, ты не хотела бы, чтобы меня там арестовали?
- Что за вопрос, Федор…
- Хотя арестовать - еще не значит убить. Могут подержать какое-то время и выпустить. И такое бывает…
- Боже мой, Федор, о чем ты говоришь?
- Значит, остаемся? Не едем в Москву?
- Не едем?
- Но ведь у нас нет другого выхода, - сказал он, стараясь выдержать тон рассудительный, вдумчивый. - Ехать - чистое самоубийство. Значит, останемся здесь. На Западе.
Вот и выговорил то, что так трудно было выговорить. Слово сказано назад нет хода.
- Но как же… разве это возможно? - пролепетала она.
- Возможно.
- Подожди, дай собраться с мыслями. Ох, даже в пот бросило, потрясенно отводила она глаза.
Бледность на ее лице заменилась пунцовыми пятнами, бисеринки пота выступили на пухлой губе.
- Пройдемся немного, - предложила на этот раз она.
Прошли до середины дорожки, и она остановилась.
- А как наши родные? Они будут отвечать за нас.
- Ты думаешь, если с нами расправятся в Москве, их положение будет легче?
- Да, конечно… если расправятся, - протянула она, не глядя ему в глаза. - А если нет?
Он ждал этого вопроса. И был готов к нему. Заговорил тем же вдумчивым тоном:
- Что ж. Можно, конечно, рискнуть. Вполне возможно, что ничего с нами не произойдет. Давай рискнем. Шансов, правда, избежать общей участи у нас не много. Но и абсолютной уверенности нет в том, что все непременно плохо кончится. Итак, решаем: едем в Москву. Да? Едем?..
- Нет! - решительно заявила она. - Нет. Это невозможно.
Ее даже передернуло от ужаса, когда она вообразила на миг, что вот они выходят в Москве на вокзальную площадь, а там вместо такси их ожидает "воронок".
- Но как мы здесь будем жить? Где? И на что? Кому мы тут нужны, Федя? И с ребенком… - Голос у нее напрягся и задрожал, но она взяла себя в руки. - Ты об этом подумал?
- Подумал. Давай разберем. На что будем жить? Первое. Наши сбережения. Я подсчитал: если положить в банк с умом и тратить аккуратно, на год-два хватит. Кое-какие ценные вещи, в том числе моя коллекция монет. Дальше. Я надеюсь зарабатывать литературным трудом…
- Где печататься? В эмигрантских изданиях?
- У меня есть что предложить солидным издателям. Есть что предложить театрам. В прошлом году, когда мы были в Париже, ко мне, если помнишь, приходили из театра Святого Мартина. Интересовались моим "Робеспьером". Пьеса им знакома, есть перевод, речь шла о возможной постановке к юбилею французской революции. Юбилей - в будущем году. Приедем в Париж - зайду к ним… Не беспокойся, не пропадем. Что касается эмигрантских изданий. Есть белогвардейская эмиграция, есть эмиграция социалистическая, всевозможных оттенков, начиная от Керенского и до Троцкого. Есть и такие эмигранты, как Вальтер Кривицкий или Бармин, наш поверенный в делах в Афинах, если помнишь его…
Он умолк. Сделал несколько шагов, она - за ним. Снова остановился.
- И еще я тебе скажу. Для себя я твердо решил: в Москву не вернусь. И не потому только, что не хочу пропасть ни за что. Не могу больше терпеть позор, в котором оказалась страна. Я и так слишком долго терпел. Сталин довел страну до предела, за которым ее ожидает крах. Сейчас он ищет дружбы с Гитлером. Если оба диктатора объединятся, что это будет? С его властью нужно вести борьбу, как с враж дебной человечеству силой. Бороться с ним внутри страны сейчас невозможно. Остается заграница…
- Как ты будешь бороться?
- Пока не знаю. Надо осмотреться. Но уже хотя бы порвать с этой властью открыто…
Дошли до дома, повернули в обратную сторону. Снег перестал идти, но было пасмурно, все кругом белое, совсем зима.
- Думаю, сделать надо так, - заговорил он. - У нас с тобой есть время до конца марта. Не позднее 1 апреля нужно выехать. Отправимся из Софии, будто едем в отпуск в Москву. В Берлине изменим маршрут. Из вещей возьмем только то, что поместится в чемоданы, с какими ездили в отпуск. Ничего лишнего. Нужно быть очень осторожными, Муза, чтобы ни у кого из персонала не возникло никаких подозрений. Иначе они нас живыми не выпустят. Как думаешь, сумеем разыграть роль?
- Что нам еще остается?
Он внимательно, очень серьезно посмотрел ей в лицо. Эта его серьезность почему-то ее рассмешила, и она улыбнулась. Первый раз за утро. И он улыбнулся в ответ. И тут неожиданно прорвалось сквозь низкие облака солнце, и засверкало все кругом, ослепляя режущим голубым светом.
Молча шли назад, к дому. Щурились от яркого солнца. Что ж, может быть, и не так все безнадежно. Жизнь не кончается. Неизвестно, что их ожидало впереди. Но что бы ни ожидало, пусть будет что будет. Решение принято - это главное. Нет ничего хуже неопределенности.
2
В Софии, готовясь к отъезду, перебирал рукописи, письма, деловые бумаги, отбирая то, что могло пригодиться в будущих скитаниях. Лишнее уничтожал. А лишнее - это вся прежняя жизнь. В справках с выцветшими от времени чернилами. В старых счетах. Визитных карточках. Не вся, конечно, жизнь, часть ее. Большая часть осталась в его архиве в Москве, переданном два года назад, полный сундук документов, на хранение Бонч-Бруевичу в Литературный музей. Сохранится ли теперь?
Но и то, что оказалось здесь, в Софии, охватывало немалую часть жизни. Среди бумаг много было документов, относившихся ко времени революции и гражданской войны. Продолжая и за границей работать над воспоминаниями, выбирал из сундука документы, которые могли пригодиться в работе, и забывал про них. Так и возил с собой из полпредства в полпредство. Просматривая их теперь, складывал в особую папку. Все отобранные бумаги, рукописи запихивал в большой черный портфель.
В груде старых писем тех лет, которые выгреб из ящика стола, попалось ему письмо без начала и конца. По почерку узнал руку Екатерины Александровны Рейснер, матери Ларисы, и вспомнил сразу же, при каких обстоятельствах его получил, о чем оно. Получил его в августе 18-го года, в Свияжске, после казанской катастрофы, в дни подготовки к контрнаступлению на Казань. Екатерина Александровна просила написать ей о подробностях безрассудного похода Ларисы в занятую белыми Казань, о котором она узнала стороной, не от Ларисы, та ничего не написала об этом случае, не хотела волновать родителей. Просила Екатерина Александровна строже присматривать за сумасшедшей своей дочерью, обращаться с ней, как с капризным ребенком, не давать много воли. Улыбаясь, читал эти строки, живо припоминая события того жаркого и жестокого лета.
Весь день не находил себе места, давила на душу память о Ларисе. Время от времени брал в руки казанскую фотографию, где стояли они с Ларисой бедро к бедру, молодые и беспечные, в центре большой группы военморов, всматривался в лицо ее, наполовину закрытое тенью от шляпы, в ее полуулыбку.
Всматривался и в лица моряков. Иные из этой группы были и теперь живы. Если, конечно, не подкосила их ежовская коса во время чисток последнего года. Мысленно как бы прощаясь с ними, желал им пережить чуму, обрушившуюся на страну. Но большая часть снявшихся на карточку военморов сгинула еще тогда, в гражданскую, или чуть позже, во время Кронштадтского восстания. И первой жертвой пал неистовый Маркин…

3
Уезжали из Софии 1 апреля. Поезд уходил вечером. Перед тем как ехать на вокзал, Раскольников отправил в Москву телеграмму с уведомлением, что выезжает.
В последний раз прошлись с Музой по комнатам, которые оставляли в таком виде, как будто скоро должны были вернуться. Костюмы и платья висели на плечиках в шкафах, книги стояли на своих обычных местах на полках. Большой радиоприемник в красном салоне, патефон с набором пластинок, множество дру гих необходимых для жизни вещей как бы оставались ждать возвращения хозяев. Но сюда им уже не суждено было вернуться. Никогда.
Музу душили слезы, он это чувствовал. А нужно было делать беззаботное лицо. Ведь они уезжали в отпуск.
Сотрудники полпредства их провожали. На вокзал приехали с запасом времени. Ждали на перроне, когда подойдет поезд, пытались шутить, смеяться. Мучительны были эти последние минуты, еще связывавшие их с прошлым. Последние слова, последние улыбки. Подойдет поезд - и порвется эта связь. Навсегда.
И наступил этот миг. Они заняли место в вагоне, пожали в последний раз руки всем провожавшим, остались одни в купе. Поезд незаметно тронулся. Стоя у окна, махали руками тем, кто смотрел на них с перрона и уплывал назад, уплывал вместе с перроном. В последний раз встретились взглядами с Яковлевым, внимательным и настороженным до последней минуты. На лице Яковлева была улыбка, даже как бы растроганная, но взгляд-то был недоверчивый, строгий. И вдруг пришло в голову, на кого похож этот человек, который мог быть хорош в бою, в штыковой атаке. Вот так когда-то смотрел на Раскольникова, холодно и строго, красивый брюнет матрос, зарубивший пленного казака, смотрел с сознанием своего превосходства над ним, своим командиром…
Кончился перрон - и все исчезло: Яковлев, секретари, новый военный атташе. И будто не было никогда.
Посмотрели друг на друга. На сына, который спокойно спал на диване.
- Бегство в Египет, - усмехнувшись, сказал Раскольников.
Он ждал, что Муза расплачется, сбросив, наконец, напряжение последних мучительных часов. Но она произнесла с недоумением:
- Господи, неужели мы свободны? Не верится, - и засмеялась. - Федя, ущипни меня. Господи, какое облегчение!
И он засмеялся. В самом деле, чувство было упоительное. Они больше никому ничего не были должны. Им не нужно было притворяться, скрывать свои мысли. Они были свободны! И живы. И с ними был их сын.
Почти всю ночь они простояли у окна, обнявшись, улыбаясь, всматриваясь в пробегавшие за окном близкие и далекие огни городов и деревень, наслаждаясь этим чувством освобождения, привыкая к нему…
В Берлине, пересаживаясь на брюссельский поезд - решили некоторое время пожить в Брюсселе, прежде чем ехать в Париж, полный агентами Ежова, купили на вокзале свежие газеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57