.. который отвез меня в горы и там вроде как предал земле с ритуальными песнями-плясками и прочим кретинским Вуду... и тешил себя надеждой, что я никогда не вернусь. А вот хрен тебе. Я вернулся. Потому что нельзя вычистить пылесосом все до последней пылинки... тем более что ты не додумался заглянуть мне в носки.
Тележка все еще катилась. Она остановилась буквально у самой разметки стоянки. Из магазина вышли несколько человек с покупками, но они не заметили мертвое тело в тележке. Буквально у них перед носом. Пи-Джей подумал, что люди видят лишь то, что предполагают увидеть.
— Ты скотина, — сказал Пи-Джей. — Зачем убивать бездомного человека?
— Бездомные — наши друзья, — сказал Терри. — Они — как мы. Бродят в ночи, роются в мусоре дневного мира. Вчера я пил молодую девчонку. Она стояла у мусорки у пиццерии и ждала, когда они выбросят остывшую пиццу. Это круто, мне кажется.
— По-моему, нам лучше поехать ко мне, — сказал Пи-Джей.
— По-моему, тоже.
Терри протянул руку, испачканную в крови. Пи-Джей взял его руку. Она была очень холодной, но мягкой. По ощущениям похоже на охлажденный гель в пластиковой упаковке. Кровь свертывалась очень быстро. Пи-Джей отдернул руку, а Терри дочиста облизал пальцы.
— Быть вампиром — это не так уж и плохо, — сказал он. — Я имею в виду, посмотри на себя. Ты же никак не можешь определиться, приятель. Ты не белый и не индеец. Так, серединка на половинку. И это тебя достает... причем достает так сильно, что ты бросаешься на поиски видений, тебе снятся сны, и теперь ты вообще непонятно кто: ни женщина, ни мужчина. Ты великий художник-интеллектуал — и пишешь пошленькие картинки с Кочисом для безвкусных гостиных представителей среднего класса. Пи-Джей, ты весь — ходячее противоречие. Но я могу это поправить. Да, я знаю, что ты мне ответишь, пошлешь меня куда подальше, и ты мой друг, так что насильно тебя принуждать я не буду, но Пи-Джей... Пи-Джееееееей, послушай доброго совета, я могу сделать так, чтобы тебе стало легче. Я могу излечить все твои тревоги — лучше всякого доктора, лучше всякого психиатра. Ты мне веришь?
— Господи, Терри. — Пи-Джей вдруг понял, что плачет. Это было так странно: стоять и плакать — на пустынной и темной улице где-то в Пакойме, на пятачке между круглосуточным супермаркетом и банкоматом, перед стоянкой, куда укатилась тележка с разорванным в клочья телом бомжихи, на холодном ночном ветру, пахнущем дымом и спущенным семенем.
— Я тебе нужен, Пи-Джей, — сказал Терри. — Я застрял между двумя мирами, и я вижу то, что не видят смертные. Вижу, к примеру, Тимми Валентай-на... как он бьется в своем гробу... как черный поезд подходит к узловой станции посреди ночи... я все это вижу.
Вывеска супермаркета судорожно замигала неоном:
A NIGHT MARE
A NIGHT MARE
КОШМАР
КОШМАР
И вдруг погасла совсем.
— Во всяком случае, денежкой не придется делиться, — сказал Терри. В желтом свете уличного фонаря его налитые кровью глаза были красными-красными, и губы тоже блестели красным.
* * *
• ангел •
Эйнджел. Иди к мамочке, зайчик. Иди в постельку.
Сейчас, мама.
Когда он уже подействует, этот дурацкий валиум? Эйнджел еще час назад измельчил таблетки и растворил их в воде — мать всегда перед сном пьет воду. Сегодня ночью мне надо подумать. Мне надо побыть одному.
Я еще не закончил, мама. Кажется, у меня прыщ назревает, надо его изничтожить. Ты же знаешь, завтра мне надо выглядеть безупречно. Когда придут брать интервью из «People». Ты же знаешь, я...
Все. Похоже, она захрапела... Ага. Тише... тише... точно храпит.
Этот номер гораздо лучше. Студия их поселила в другом отеле. На другом конце города. Им сказали, что в этом отеле снимали сцены в гостинице для «Полицейского из Беверли-Хиллз» с Эдди Мерфи. Но Эйнджелу было все равно: снимали здесь фильм или нет. В Вопле Висельника редко ходили в кино. В основном все сидели дома — смотрели телики. Причем исключительно проповеди Дамиана Питерса. Так что в плане развлечений у них были только беседы с Богом.
Но отель все равно очень классный. Весь розовый. И во дворе — пальмы. Такие высокие пальмы — почти до луны. Но владели отелем не американцы. Он принадлежал султану Брунея. Все в Лос-Анджелесе принадлежало каким-нибудь другим странам. Например, все киностудии принадлежали японцам или кому-то еще, но только не американцам.
Отель представлял собой комплекс отдельных одноэтажных домиков, и одна только ванная у них в домике была больше, чем целые номера в некоторых из мотелей, в которых они с матерью останавливались по пути сюда. Из ванной был выход в патио с приватным джакузи. В домике было две спальни, с огромными — прямо с бейсбольное поле — кроватями.
Сейчас Эйнджел был в ванной. Складывал свою одежду. Ванная вся отделана розовым мрамором. Ему все еще не верилось, что он победил. Тем более что когда они с мамой вернулись в отель, ничего как будто и не изменилось. Мать даже не сказала ему: «Молодец». Как будто она даже и не сомневалась, что он победит. Впрочем, так было всегда — мать считала, что это в порядке вещей, чтобы ее дорогой сынуля всегда и во всем был первым. Агент поздравила его, но у нее в глазах буквально светились знаки доллара, так что ее поздравления шли не от искренней радости за него, а скорее за себя. Кстати, про прыщ он сказал просто так, чтобы мать отвязалась — не было у него никакого прыща, его лицо оставалось таким же гладким и безупречным, каким было всегда. Лицо ангела, как говорила Беки. Но прыщ — это единственное, что пришло ему в голову, чтобы сказать матери. Чтобы она точно отстала. Он должен выглядеть безупречно.
Эйнджел смыл с лица остатки грима. Но с волосами уже ничего не сделаешь. Если бы это была разовая краска-спрей, типа лака с блестками, которым ты поливаешь башку, когда собираешься на вечеринку... но нет, его покрасили стойкой краской, которая смоется еще очень не скоро, а когда смоется, ее сразу же обновят. Ему покрасили даже брови с ресницами. Ему бы, наверное, покрасили волосы и на теле, если бы у него были какие-то волосы. Волос, правда, не было. Ни единого волоска. Но он случайно подслушал, как в гримерной шутили по этому поводу.
Так что, мать храпит? Нет. Может быть... или... Эйнджел...
Она еще не заснула. Придется здесь задержаться, в ванной. Он взял расческу и вычесал гель из волос. Потом долго-долго разглядывал себя в зеркале.
Вот кто я для них.
Тимми-2.
В Лос-Анджелесе совсем нет зелени. То есть такой яркой и сочной зелени, как на холмах вокруг Вопля Висельника. Здесь вся зелень как будто присыпана песком — ломкая, сухая. Улицы закручиваются, как спагетти; на зданиях — вывески на японском; и бездомные попрошайки — на каждом углу. Ненавижу Лос-Анджелес. Ненавижу. Лос-Анджелес, город новой звезды, Тимми-2, кумира подростков.
Я был безупречен!
Но я был кем-то другим — не собой.
В зеркале: брови и волосы — совершенно не те. Волосы Тимми были такими черными, что отливали синевой. Черная краска подчеркнула бледность лица Эйнджела и придала его коже некий анемичный блеск. Но его губы остались такими же пухлыми — а не тонкими, как у Тимми — и такими же бледными. Хотя сейчас они были красными от помады. Он потер их губкой. Чтобы стереть всю эту красноту. Но губы стали еще краснее. И щеки тоже как будто окрасились легким румянцем. Наверное, он слишком сильно их тер. Или...
Эйнджелу вдруг стало страшно. Он закрыл рот рукой и посмотрел в глаза своему отражению. Это были чужие глаза — не его. В них было что-то такое, что не могло быть его. Какой-то голод. Вековое отчаяние. Опустошенность.
Он опустил глаза и посмотрел на воду, уходящую маленьким водоворотом в слив раковины. Попробовал взять себя в руки. Снова поднял глаза к зеркалу. Убрал руку от губ и увидел, что это не его губы. Он хотел закричать, но губы как будто слиплись — чужие губы. Но мальчик в зеркале улыбался. Улыбался, показывая клыки.
Эйнджел ударил по зеркалу кулаком. Но отражение не повторило его движений. Там было только лицо Тимми — исчезнувшей рок-звезды. Улыбка поблекла, и Эйнджел только теперь увидел, что глаза Тимми не улыбались; это была фальшивая улыбка, просто судороги в уголках рта, а истинные чувства Тимми читались в глазах — печаль поруганной невинности. Это были глаза ребенка, но сам человек — существо по ту сторону зеркала — не был ребенком. Не мог быть ребенком.
— Кто ты? — спросил Эйнджел. — Ты тот, кто я думаю?
Страх потихонечку отступал. Эйнджел не знал почему, но он чувствовал, что Тимми заперт в зеркале и не сможет выйти наружу.
— Помоги мне, Эйнджел Тодд, — сказал мальчик в зеркале.
Сказал и заплакал — но не слезами, а кровью.
— Как я тебе помогу? — спросил Эйнджел. — Ведь тебя даже нет. Ты — просто сон или образ, который мне видится в зеркале, потому что в последнее время я постоянно о тебе думал — пытался стать тобой, чтобы выиграть конкурс.
— Эйнджел, я хочу выйти отсюда. Хочу вернуться.
— Вернуться? — переспросил Эйнджел. — А тут многие уверяют, что ты уже умер. Что тебя видели на Венере, на Марсе или во сне. Я тоже думаю, что ты мне снишься. Потому что иначе как же я тебя вижу? Ты — существо не из этого мира. Может быть, даже ты тот, о ком говорят проповедники в церкви. Когда говорят о злых духах и демонах, которые искушают людей.
— Проповедники? В церкви? Ты что, веришь в Бога, Эйнджел Тодд?
Он надолго задумался.
— Нет. Наверное, нет.
— Я — не злой дух, Эйнджел. Но я видел зло. Я не демон. Но есть люди, которые пытаются превратить меня в демона. Хочу тебе кое-что показать. Возьми меня за руку. Протяни руку в зеркало.
Так не бывает, подумал Эйнджел. Это действительно сон. Он положил руку на зеркало и почувствовал, как поверхность становится мягкой и поддается под его ладонью. Он почувствовал, как другая рука прикоснулась к его руке, и рука Тимми была холодной как лед — холоднее льда, холоднее снежка в морозный зимний день, — и эта рука тянула его в зеркало. Его собственная рука погрузилась уже по локоть, и Тимми на той стороне говорил:
— Осторожнее, не проходи сюда весь. Я не смогу тебя вытащить...
Его лицо уже прикоснулось к стеклу... поверхность зеркала клубилась туманом и проминалась под его лицом, как прозрачная пленка... а потом он вдруг оказался на самом стыке... наполовину — уже в зазеркалье, наполовину — в реальном мире... Ветер ударил в лицо — ветер, пахнущий разложением... где-то вверху шелестела густая листва. Поначалу он не видел вообще ничего, даже ледяную руку, в которую он вцепился, не решаясь отпустить. Но свет там все-таки был. Холодный свет. Он подумал, что это похоже на ад — не тот огненный ад Дамиана Питерса, а настоящий — холодный — ад. Отрезанный от всего. Где нет чувств. Нет тепла. Нет надежды. Высохшая ежевика на каменистой земле, искореженные деревья, небо, затянутое грозовыми тучами. Ветер вперемешку с песком больно царапал кожу.
— Почему ты здесь? — спросил Эйнджел.
Его голос разбился эхом о голос ветра.
Ему казалось, что они движутся, мчатся вперед, хотя одной ногой он по-прежнему твердо стоял в своем мире, за пределами этого мира. Под босой правой ногой — скользкий мрамор. Под босой левой — острые камушки и шипы.
А потом они встали в самом центре этого мира за зеркалом. То есть Эйнджелу так показалось, что это был центр. Здесь рос огромный ясень, его ветви тянулись к самому небу, корни были изломанными и скрученными в узлы, а в стволе была выемка в форме тела распятого мальчика с руками, раскинутыми крестом, и в том месте, где должны были быть ладони, из древесины торчали два тяжелых гвоздя, и на гвоздях еще не засохла кровь, и само дерево тоже как будто сочилось кровью — в тех местах, куда были вбиты гвозди. И Эйнджел взглянул на руку Тимми — на холодную руку, сжимавшую его руку, — и увидел, что ладонь пробита.
Стигматы Иисуса на руках Тимми Валентайна. Интересно, а что бы на это сказал тот же Дамиан Питерс: мальчик — красивый, как смертный грех, чьи песни, по утверждению служителей Господа, несли в себе сатанинские послания и чье явление на телевидении было подобно брызжущим фонтанам крови, — и раны Христовы?
— Вот здесь я и живу, — сказал Тимми. — Еще пару часов назад я был прибит к этому дереву. Теперь я хотя бы могу от него отойти. Пусть и недалеко. Я могу говорить с тобой. Если тебе так проще, воспринимай это так, как будто я тебе снюсь. От этого я не стану менее реальным.
— Ты, наверное, сделал что-то очень плохое, что тебя заключили в таком мрачном месте.
— Я сделал много чего плохого, Эйнджел. И не просто плохого, а по-настоящему страшного. По-настоящему темного. Но все это было давно — до того, как я понял, что делаю. Я отвернулся от тьмы, потому что когда я утратил невинность, вместе с ней я утратил способность к злу.
— Странно ты говоришь. Зло и невинность — это совсем-совсем разные вещи.
— Нет, не разные.
— Ты здесь потому, что тебя наказали? — Эйнджел не сомневался, что подобное место может быть только адом, пусть даже здесь нет ни огня, ни кипящей серы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Тележка все еще катилась. Она остановилась буквально у самой разметки стоянки. Из магазина вышли несколько человек с покупками, но они не заметили мертвое тело в тележке. Буквально у них перед носом. Пи-Джей подумал, что люди видят лишь то, что предполагают увидеть.
— Ты скотина, — сказал Пи-Джей. — Зачем убивать бездомного человека?
— Бездомные — наши друзья, — сказал Терри. — Они — как мы. Бродят в ночи, роются в мусоре дневного мира. Вчера я пил молодую девчонку. Она стояла у мусорки у пиццерии и ждала, когда они выбросят остывшую пиццу. Это круто, мне кажется.
— По-моему, нам лучше поехать ко мне, — сказал Пи-Джей.
— По-моему, тоже.
Терри протянул руку, испачканную в крови. Пи-Джей взял его руку. Она была очень холодной, но мягкой. По ощущениям похоже на охлажденный гель в пластиковой упаковке. Кровь свертывалась очень быстро. Пи-Джей отдернул руку, а Терри дочиста облизал пальцы.
— Быть вампиром — это не так уж и плохо, — сказал он. — Я имею в виду, посмотри на себя. Ты же никак не можешь определиться, приятель. Ты не белый и не индеец. Так, серединка на половинку. И это тебя достает... причем достает так сильно, что ты бросаешься на поиски видений, тебе снятся сны, и теперь ты вообще непонятно кто: ни женщина, ни мужчина. Ты великий художник-интеллектуал — и пишешь пошленькие картинки с Кочисом для безвкусных гостиных представителей среднего класса. Пи-Джей, ты весь — ходячее противоречие. Но я могу это поправить. Да, я знаю, что ты мне ответишь, пошлешь меня куда подальше, и ты мой друг, так что насильно тебя принуждать я не буду, но Пи-Джей... Пи-Джееееееей, послушай доброго совета, я могу сделать так, чтобы тебе стало легче. Я могу излечить все твои тревоги — лучше всякого доктора, лучше всякого психиатра. Ты мне веришь?
— Господи, Терри. — Пи-Джей вдруг понял, что плачет. Это было так странно: стоять и плакать — на пустынной и темной улице где-то в Пакойме, на пятачке между круглосуточным супермаркетом и банкоматом, перед стоянкой, куда укатилась тележка с разорванным в клочья телом бомжихи, на холодном ночном ветру, пахнущем дымом и спущенным семенем.
— Я тебе нужен, Пи-Джей, — сказал Терри. — Я застрял между двумя мирами, и я вижу то, что не видят смертные. Вижу, к примеру, Тимми Валентай-на... как он бьется в своем гробу... как черный поезд подходит к узловой станции посреди ночи... я все это вижу.
Вывеска супермаркета судорожно замигала неоном:
A NIGHT MARE
A NIGHT MARE
КОШМАР
КОШМАР
И вдруг погасла совсем.
— Во всяком случае, денежкой не придется делиться, — сказал Терри. В желтом свете уличного фонаря его налитые кровью глаза были красными-красными, и губы тоже блестели красным.
* * *
• ангел •
Эйнджел. Иди к мамочке, зайчик. Иди в постельку.
Сейчас, мама.
Когда он уже подействует, этот дурацкий валиум? Эйнджел еще час назад измельчил таблетки и растворил их в воде — мать всегда перед сном пьет воду. Сегодня ночью мне надо подумать. Мне надо побыть одному.
Я еще не закончил, мама. Кажется, у меня прыщ назревает, надо его изничтожить. Ты же знаешь, завтра мне надо выглядеть безупречно. Когда придут брать интервью из «People». Ты же знаешь, я...
Все. Похоже, она захрапела... Ага. Тише... тише... точно храпит.
Этот номер гораздо лучше. Студия их поселила в другом отеле. На другом конце города. Им сказали, что в этом отеле снимали сцены в гостинице для «Полицейского из Беверли-Хиллз» с Эдди Мерфи. Но Эйнджелу было все равно: снимали здесь фильм или нет. В Вопле Висельника редко ходили в кино. В основном все сидели дома — смотрели телики. Причем исключительно проповеди Дамиана Питерса. Так что в плане развлечений у них были только беседы с Богом.
Но отель все равно очень классный. Весь розовый. И во дворе — пальмы. Такие высокие пальмы — почти до луны. Но владели отелем не американцы. Он принадлежал султану Брунея. Все в Лос-Анджелесе принадлежало каким-нибудь другим странам. Например, все киностудии принадлежали японцам или кому-то еще, но только не американцам.
Отель представлял собой комплекс отдельных одноэтажных домиков, и одна только ванная у них в домике была больше, чем целые номера в некоторых из мотелей, в которых они с матерью останавливались по пути сюда. Из ванной был выход в патио с приватным джакузи. В домике было две спальни, с огромными — прямо с бейсбольное поле — кроватями.
Сейчас Эйнджел был в ванной. Складывал свою одежду. Ванная вся отделана розовым мрамором. Ему все еще не верилось, что он победил. Тем более что когда они с мамой вернулись в отель, ничего как будто и не изменилось. Мать даже не сказала ему: «Молодец». Как будто она даже и не сомневалась, что он победит. Впрочем, так было всегда — мать считала, что это в порядке вещей, чтобы ее дорогой сынуля всегда и во всем был первым. Агент поздравила его, но у нее в глазах буквально светились знаки доллара, так что ее поздравления шли не от искренней радости за него, а скорее за себя. Кстати, про прыщ он сказал просто так, чтобы мать отвязалась — не было у него никакого прыща, его лицо оставалось таким же гладким и безупречным, каким было всегда. Лицо ангела, как говорила Беки. Но прыщ — это единственное, что пришло ему в голову, чтобы сказать матери. Чтобы она точно отстала. Он должен выглядеть безупречно.
Эйнджел смыл с лица остатки грима. Но с волосами уже ничего не сделаешь. Если бы это была разовая краска-спрей, типа лака с блестками, которым ты поливаешь башку, когда собираешься на вечеринку... но нет, его покрасили стойкой краской, которая смоется еще очень не скоро, а когда смоется, ее сразу же обновят. Ему покрасили даже брови с ресницами. Ему бы, наверное, покрасили волосы и на теле, если бы у него были какие-то волосы. Волос, правда, не было. Ни единого волоска. Но он случайно подслушал, как в гримерной шутили по этому поводу.
Так что, мать храпит? Нет. Может быть... или... Эйнджел...
Она еще не заснула. Придется здесь задержаться, в ванной. Он взял расческу и вычесал гель из волос. Потом долго-долго разглядывал себя в зеркале.
Вот кто я для них.
Тимми-2.
В Лос-Анджелесе совсем нет зелени. То есть такой яркой и сочной зелени, как на холмах вокруг Вопля Висельника. Здесь вся зелень как будто присыпана песком — ломкая, сухая. Улицы закручиваются, как спагетти; на зданиях — вывески на японском; и бездомные попрошайки — на каждом углу. Ненавижу Лос-Анджелес. Ненавижу. Лос-Анджелес, город новой звезды, Тимми-2, кумира подростков.
Я был безупречен!
Но я был кем-то другим — не собой.
В зеркале: брови и волосы — совершенно не те. Волосы Тимми были такими черными, что отливали синевой. Черная краска подчеркнула бледность лица Эйнджела и придала его коже некий анемичный блеск. Но его губы остались такими же пухлыми — а не тонкими, как у Тимми — и такими же бледными. Хотя сейчас они были красными от помады. Он потер их губкой. Чтобы стереть всю эту красноту. Но губы стали еще краснее. И щеки тоже как будто окрасились легким румянцем. Наверное, он слишком сильно их тер. Или...
Эйнджелу вдруг стало страшно. Он закрыл рот рукой и посмотрел в глаза своему отражению. Это были чужие глаза — не его. В них было что-то такое, что не могло быть его. Какой-то голод. Вековое отчаяние. Опустошенность.
Он опустил глаза и посмотрел на воду, уходящую маленьким водоворотом в слив раковины. Попробовал взять себя в руки. Снова поднял глаза к зеркалу. Убрал руку от губ и увидел, что это не его губы. Он хотел закричать, но губы как будто слиплись — чужие губы. Но мальчик в зеркале улыбался. Улыбался, показывая клыки.
Эйнджел ударил по зеркалу кулаком. Но отражение не повторило его движений. Там было только лицо Тимми — исчезнувшей рок-звезды. Улыбка поблекла, и Эйнджел только теперь увидел, что глаза Тимми не улыбались; это была фальшивая улыбка, просто судороги в уголках рта, а истинные чувства Тимми читались в глазах — печаль поруганной невинности. Это были глаза ребенка, но сам человек — существо по ту сторону зеркала — не был ребенком. Не мог быть ребенком.
— Кто ты? — спросил Эйнджел. — Ты тот, кто я думаю?
Страх потихонечку отступал. Эйнджел не знал почему, но он чувствовал, что Тимми заперт в зеркале и не сможет выйти наружу.
— Помоги мне, Эйнджел Тодд, — сказал мальчик в зеркале.
Сказал и заплакал — но не слезами, а кровью.
— Как я тебе помогу? — спросил Эйнджел. — Ведь тебя даже нет. Ты — просто сон или образ, который мне видится в зеркале, потому что в последнее время я постоянно о тебе думал — пытался стать тобой, чтобы выиграть конкурс.
— Эйнджел, я хочу выйти отсюда. Хочу вернуться.
— Вернуться? — переспросил Эйнджел. — А тут многие уверяют, что ты уже умер. Что тебя видели на Венере, на Марсе или во сне. Я тоже думаю, что ты мне снишься. Потому что иначе как же я тебя вижу? Ты — существо не из этого мира. Может быть, даже ты тот, о ком говорят проповедники в церкви. Когда говорят о злых духах и демонах, которые искушают людей.
— Проповедники? В церкви? Ты что, веришь в Бога, Эйнджел Тодд?
Он надолго задумался.
— Нет. Наверное, нет.
— Я — не злой дух, Эйнджел. Но я видел зло. Я не демон. Но есть люди, которые пытаются превратить меня в демона. Хочу тебе кое-что показать. Возьми меня за руку. Протяни руку в зеркало.
Так не бывает, подумал Эйнджел. Это действительно сон. Он положил руку на зеркало и почувствовал, как поверхность становится мягкой и поддается под его ладонью. Он почувствовал, как другая рука прикоснулась к его руке, и рука Тимми была холодной как лед — холоднее льда, холоднее снежка в морозный зимний день, — и эта рука тянула его в зеркало. Его собственная рука погрузилась уже по локоть, и Тимми на той стороне говорил:
— Осторожнее, не проходи сюда весь. Я не смогу тебя вытащить...
Его лицо уже прикоснулось к стеклу... поверхность зеркала клубилась туманом и проминалась под его лицом, как прозрачная пленка... а потом он вдруг оказался на самом стыке... наполовину — уже в зазеркалье, наполовину — в реальном мире... Ветер ударил в лицо — ветер, пахнущий разложением... где-то вверху шелестела густая листва. Поначалу он не видел вообще ничего, даже ледяную руку, в которую он вцепился, не решаясь отпустить. Но свет там все-таки был. Холодный свет. Он подумал, что это похоже на ад — не тот огненный ад Дамиана Питерса, а настоящий — холодный — ад. Отрезанный от всего. Где нет чувств. Нет тепла. Нет надежды. Высохшая ежевика на каменистой земле, искореженные деревья, небо, затянутое грозовыми тучами. Ветер вперемешку с песком больно царапал кожу.
— Почему ты здесь? — спросил Эйнджел.
Его голос разбился эхом о голос ветра.
Ему казалось, что они движутся, мчатся вперед, хотя одной ногой он по-прежнему твердо стоял в своем мире, за пределами этого мира. Под босой правой ногой — скользкий мрамор. Под босой левой — острые камушки и шипы.
А потом они встали в самом центре этого мира за зеркалом. То есть Эйнджелу так показалось, что это был центр. Здесь рос огромный ясень, его ветви тянулись к самому небу, корни были изломанными и скрученными в узлы, а в стволе была выемка в форме тела распятого мальчика с руками, раскинутыми крестом, и в том месте, где должны были быть ладони, из древесины торчали два тяжелых гвоздя, и на гвоздях еще не засохла кровь, и само дерево тоже как будто сочилось кровью — в тех местах, куда были вбиты гвозди. И Эйнджел взглянул на руку Тимми — на холодную руку, сжимавшую его руку, — и увидел, что ладонь пробита.
Стигматы Иисуса на руках Тимми Валентайна. Интересно, а что бы на это сказал тот же Дамиан Питерс: мальчик — красивый, как смертный грех, чьи песни, по утверждению служителей Господа, несли в себе сатанинские послания и чье явление на телевидении было подобно брызжущим фонтанам крови, — и раны Христовы?
— Вот здесь я и живу, — сказал Тимми. — Еще пару часов назад я был прибит к этому дереву. Теперь я хотя бы могу от него отойти. Пусть и недалеко. Я могу говорить с тобой. Если тебе так проще, воспринимай это так, как будто я тебе снюсь. От этого я не стану менее реальным.
— Ты, наверное, сделал что-то очень плохое, что тебя заключили в таком мрачном месте.
— Я сделал много чего плохого, Эйнджел. И не просто плохого, а по-настоящему страшного. По-настоящему темного. Но все это было давно — до того, как я понял, что делаю. Я отвернулся от тьмы, потому что когда я утратил невинность, вместе с ней я утратил способность к злу.
— Странно ты говоришь. Зло и невинность — это совсем-совсем разные вещи.
— Нет, не разные.
— Ты здесь потому, что тебя наказали? — Эйнджел не сомневался, что подобное место может быть только адом, пусть даже здесь нет ни огня, ни кипящей серы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61