На крышке гроба был барельеф — Зевс, принявший облик орла, преследует Ганимеда на Фригийском берегу. Это было реалистическое изображение, а не идеализированная стилизация по греческой моде. Страх в глазах каменного мальчика был настоящим.
Трирема пробыла в море месяц. Мальчик почти ничего не помнит с тех пор, как он выбрался из-под пепла Помпеев. Он жил, как дикий лесной зверь — видел лишь ночь, питался только распятыми у дороги. Бывало, что он подолгу даже близко не подходил к человеческому жилью. Но теперь все по-другому. Египет, житница мира, привлекает все больше и больше народу. Воздух Александрии буквально кипит смешанным ароматом кровей: греки, римляне, иудеи, египтяне, нубийцы, нумидийцы, парфийцы. За городскими воротами — распятых хватает с избытком. Но теперь этого мало. Мальчик-вампир вспоминает музыку. Вся его жизнь была музыкой — до того, как его увезли из пещеры Сивиллы и превратили в слугу темноты. А потом превратили в темноту его самого.
Музыка в Александрии — нестройное разноголосье. В каждом борделе — китары. У каждого торговца на рыночной площади — свой напев. В публичных местах — оркестры из барабанов, авлосов и псалтерионов. В цирках — гигантские водяные органы заглушают предсмертные вопли несчастных, которых заживо пожирают дикие звери. Такой диссонанс... звуки болезненно режут слух. С каждым днем его слух все слабее.
Но на седьмой день он слышит мелодию в хаосе звуков. Она доносится издалека, из-за пределов шумного города. Он знает слова и песню:
Значит, смертным надо помнить о последнем
нашем дне,
И назвать счастливым можно, очевидно,
лишь того,
Кто достиг предела жизни, в ней несчастий
не познав .
Финальные строчки «Царя Эдипа» — сочинения поэта, который уже больше века как мертв. Но когда он был жив, он часто пел эти строки в пещере Сивиллы, когда нужно было составить аккомпанемент ее мрачным пророчествам.
Архаичная мелодия и знакомые слова выманили его из города. Песня звала его через пустыню. Песня летела на крыльях ветра и текла вместе с рекой, полноводной от пролитых слез Изиды. Повсюду на берегах Нила — горестные причитания и плач. Кто-то умер. Какой-то большой человек. Мальчик так и не понял, кто именно. Древняя пьеса Софокла, посвященная неумолимым деяниям судьбы, будет разыграна на его погребении — этого человека, который умер. То, что он слышит, — это пока репетиция. Все это ему удалось собрать из обрывков фраз, выхваченных из порывов ветра.
Музыка не отпускает его — зовет. Каждый день, пробудившись ото сна, что подобен смерти, он ее слышит в вечерних сумерках. По мере того как речная баржа, на которой прячется мальчик-вампир, продвигается дальше на юг, мелодия звучит все яснее. Наконец баржа подходит к берегу, где разбит город шатров и палаток. Еще около дюжины барж стоят у дощатого причала. В роще пальмовых деревьев алеет высокий шатер — такого же цвета, как небо в закате.
У реки — профессиональные плакальщицы. Их лица выбелены гипсом. Они бьют себя в грудь, рвут на себе волосы и кричат:
— О Адонис, о Таммуз, о Антиной.
Первые два имени — это боги, которых почитают на Востоке. Боги плодородия, которые умирают каждую весну, но на третий день возрождаются к жизни. Но последнее имя ему незнакомо. Но, наверное, это тоже какой-то бог.
Или нет?
Он идет вслед за голосом, который привел его сюда от самой Александрии, и выходит к шатру, где начальник хора дает наставления молоденьким мальчикам, которые будут играть в драме Софокла женщин из Фив. Мальчики, должно быть, свободнорожденные — в них нет ничего от пассивной покорности рабов. Они стоят в своих шерстяных хитонах в свете горящей лампы. Как это ни парадоксально, но начальник хора — плешивый мужчина с плетью в руках, готовый пустить ее в ход, если ученики забудут про дисциплину, — похоже, раб. Раба всегда отличишь от свободного человека, пусть даже он разодет в шелка и парчу и его украшения и духи стоят целое состояние.
Никем не замеченный, мальчик-вампир стоит в тени.
— Ты, Пертинакс, не разевай рот, как рыба! — говорит начальник хора. — А ты, Аристон, кажется, бережешь голос. Бери ноты в полную силу и держи, сколько нужно. Надо, чтобы вас было слышно во всем театре.
Они начинают снова:
Бродит в чащах он, в ущельях,
Словно тур, тоской томим,
Хочет сбросить рок вещаний
Средоточия земного...
Средоточие, земное. Пуп земли. Дельфийский оракул. В воздухе пахнет ладаном. Один голос особенно выделяется в хоре. Тот самый голос, который мальчик-вампир услышал в Александрии, — голос, добравшийся до него с ветром пустыни. Мальчик, который поет, еще совсем юный. Откуда он может знать эти темные истины? Он, этот ребенок, еще не переступил черту, отделяющую жизнь от смерти. Древняя музыка воспаряет ввысь, а потом затихает. «Когда-то и я был таким, — думает мальчик-вампир. — Точно так же я пел про судьбу и печаль, про любовь и потери, про страсть и похоть — пел о том, чего сам не познал. Пел, пробуждая в других воспоминания о том, чего мне никогда не узнать. Я был сосудом, но не вином в сосуде — я был голосом, но не музыкой».
Мальчик-вампир стоит в тени. Он вспоминает. Было время, когда он еще умел плакать. Но вампиры не плачут.
Музыка, говорящая о человеческой боли, притупляет его нечеловеческую боль. Даже жажда уже не такая жгучая.
Репетиция закончена. Раб, который сейчас хозяин, говорит:
— И мы помним Антиноя.
Мальчики кланяются. На секунду в шатре повисает угрюмая тишина, но лишь на секунду — мальчики уже выбегают наружу, смеясь и болтая.
Мальчик, который уже перешел черту между жизнью и смертью, тоже с ними. Незамеченный, неприметный. Мальчик с самым красивым голосом идет один. Ему не нужны друзья. В руках он несет лиру. Он идет, тихонечко напевая себе под нос. Какой-то кельтский язык, варварский и жутковатый.
Юный певец направляется к шатру Цезаря — высокому пурпурному шатру со стражей у входа. Мальчик-вампир идет следом.
Вот он уже внутри. Снова таится в сумраке. Мальчик-кельт садится у ног императора и начинает петь, не дожидаясь приказа. Но сейчас он спит. Как и писец, клюющий носом над своей восковой табличкой. Не спит только Цезарь — лежит на ложе, откинувшись на шелковые подушки, — бородатый мужчина в греческом одеянии. Он остриг волосы. Он — в трауре. Его хитон и гиматий разорваны, как и подобает скорбящим, понесшим тяжелую утрату.
Мальчик-вампир подступает ближе. Хотя он движется беззвучно, Цезарь его слышит. Горе обострило его восприимчивость, и он чувствует то, что обычно не чувствуют смертные. Он поднимает глаза и говорит:
— Антиной. Я знал, что ты вернешься. Это правда. Ты — бог.
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — говорит мальчик-вампир. — Антиной умер. Я видел плакальщиц у реки. Я... — На мгновение он умолкает, пытаясь придумать имя. — Я Лизандр. А ты?
— Ты прошел незамеченным мимо стражи, ты как будто сгустился из тени, ты не знаешь, кто я. Такого просто не может быть, если ты не какое-нибудь сверхъестественное существо, которое только-только поселилось в потустороннем мире и разучилось всему, что когда-то умело и знало. Я император Публий Элий Адриан, владыка мира. А ты, который сейчас называется другим именем, ты — Антиной, возлюбленный императора. Из-за любви ко мне ты утопился в Ниле — и тем самым купил мне жизнь. А теперь ты вернулся из царства Гадеса. Сейчас как раз вечер третьего дня после твоей смерти — и вот он ты. Как Таммуз, как Адонис, как этот Иисус, которого почитают христиане. Теперь я знаю, что ты — бог. Я собираюсь построить здесь город. Я назову его Антиноаполис. И люди тебе будут поклоняться, как богу.
На лице императора — радость. «Он принимает меня за другого, — думает мальчик-вампир. — Он смотрит на меня, создание тьмы, и видит свет. Видит бога».
— Чего тебе надобно от меня, Антиной? — говорит император Адриан.
— Я хочу пить, — отвечает мальчик.
— Тогда пей, — говорит Адриан и протягивает ему обе руки. Его запястья туго перетянуты бинтами. Император пытался покончить с собой. Резал вены. — Вот она, жизнь, которой я обязан тебе...
Мальчик-вампир опускается на колени у ног императора, рвет льняные бинты и пьет кровь из перерезанных вен — кровь, которая дар любви, предназначенный для кого-то другого. Для кого-то, кто никогда не вернется...
* * *
• зеркала •
Как только Арон и Шеннон вернулись в отель, она сразу заснула. Причем беспробудно. Легла к нему на кровать, на спину. Руки сложила на груди. Как мертвец в гробу. Такая красивая. Чем дольше Арон на нее смотрел, тем красивее она казалась. Ее кожа казалась почти прозрачной. У него вдруг возникло необъяснимое чувство, что свет может как-то повредить ее кожу. Он плотно задернул занавески на окнах и выключил свет. Оставил свет только в ванной и слегка приоткрыл дверь — так, чтобы мягкое желтое свечение легло ей на лицо. При таком затененном освещении — в полутени — она казалась еще красивее. Она, наверное, даже не знает, какая она красивая, подумал он. Но это не важно. Ему нравилось просто смотреть на нее. И он смотрел.
Она проспала весь день. Он снял с нее всю одежду. Она не проснулась. Он просто сидел и смотрел. Ему даже пришло в голову, что она притворяется спящей. Он едва различал, как она дышит — медленно, неглубоко. Временами ему казалось, что она не дышит вообще. Как будто она умерла. А когда он прикоснулся к ней, ее кожа была холодной, как мрамор. Сперва ему стало немного не по себе. Но потом он привык к этому холоду, и ему стало даже приятно. На самом деле он возбудился. «Интересно, — подумал он, — а если сейчас ей заправить, она проснется?» Он смотрел на нее, трогал за все места, глушил неразбавленный бурбон и курил сигарету за сигаретой, потому что он нервничал, глядя на эту женщину... ее тело было таким... желанным и уязвимым, полностью в его власти... может быть, у нее что-то вроде нарколепсии. Если так, то он может делать с ней что угодно, и она не проснется, пока не включатся какие-то там гормоны или ферменты. Господи, какая она соблазнительная — это что-то. Арон, сказал он себе, пользуйся случаем. Когда еще тебе так повезет? Ты можешь вертеть ее так и этак, а она даже и не узнает, как ты с ней развлекался.
Он попробовал погладить ей грудь. Осторожно и бережно — как ребенок, который впервые берет в руки новый игрушечный паровозик. Он не хотел, чтобы она проснулась — или хотя бы вздрогнула под его прикосновением. Потом он осмелел. Облизал ей сосок. Сосок сразу напрягся. Она была, как хорошо настроенное пианино — отзывалась на малейшее его касание. И она вряд ли спала мертвым сном. Должно быть, это была какая-то извращенная игра. Он поспешно разделся — даже пуговицу оторвал на рубашке, но хрен с ней, с пуговицей — и упал на нее.
Она даже не застонала. Но когда он заправил ей, куда надо, он почувствовал, что у нее там все мокро от возбуждения... почувствовал, как сжимаются мышцы у нее во влагалище... и услышал стон, который исходил как будто откуда-то из глубины ее тела... а не из горла... она шевельнулась. Медленно-медленно. Арон никогда в себе не замечал наклонностей к некрофилии, но то, что происходило сейчас, ему нравилось. Она была такая холодная... такая холодная... но почему-то его это возбуждало. Ему хотелось согреть ее, расшевелить.
Он осмелел. Теперь он двигался в полную силу. Она не проснулась. Он вонзался в нее резкими и ритмичными яростными толчками. Пару раз она слабо захныкала, но потом затихла. Она была вся такая податливая, как кукла Барби. Как бы он ни вертел ее, как бы ни перекладывал ее руки и ноги, она оставалась в том же положении, пока он не сдвигал ее снова. В этом было что-то нечеловеческое, жутковатое. Что-то похожее на те трансы, в которые впадают йоги. Может, совсем в раннем возрасте она пережила какую-то сексуальную травму, и ее психика развила вот такую защитную реакцию — она полностью отключалась, чтобы не участвовать в происходящем.
«Или, может быть, это просто мое писательское воображение, — подумал он. — На автомате пытаюсь придумать какую-то сложную предысторию для каждого персонажа, который встречается на моем пути. Может, пора прекратить строить домыслы. Может быть, просто расслабиться и получать удовольствие, не загружая себе мозги. Это же секс. А секс есть секс. И мне сейчас надо расслабиться — после всего голливудского дерьма».
Он расслаблялся весь день до вечера. Потом устал. Принял душ, спустился в кофейню, съел гамбургер (всего 2,95 доллара! Таких цен вообще не бывает!), переговорил с Бэром насчет изменения в диалогах для завтрашних съемок — завтра они собирались снимать эпизоды, когда Тимми Валентайн приезжает в Узел, чтобы скрыться от прессы и от фанатов после того злополучного концерта в Бока-Бланка во Флориде, когда погибло несколько человек, а одну старушенцию так вообще разорвало в клочки, и потом ее голову нашли в рояле. Что-то пошло не так с пиротехникой, и фальшивая кровь обернулась настоящей — никто до сих пор точно не знает, что именно произошло, — скандал замяли, но денег на это угрохали просто немерено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Трирема пробыла в море месяц. Мальчик почти ничего не помнит с тех пор, как он выбрался из-под пепла Помпеев. Он жил, как дикий лесной зверь — видел лишь ночь, питался только распятыми у дороги. Бывало, что он подолгу даже близко не подходил к человеческому жилью. Но теперь все по-другому. Египет, житница мира, привлекает все больше и больше народу. Воздух Александрии буквально кипит смешанным ароматом кровей: греки, римляне, иудеи, египтяне, нубийцы, нумидийцы, парфийцы. За городскими воротами — распятых хватает с избытком. Но теперь этого мало. Мальчик-вампир вспоминает музыку. Вся его жизнь была музыкой — до того, как его увезли из пещеры Сивиллы и превратили в слугу темноты. А потом превратили в темноту его самого.
Музыка в Александрии — нестройное разноголосье. В каждом борделе — китары. У каждого торговца на рыночной площади — свой напев. В публичных местах — оркестры из барабанов, авлосов и псалтерионов. В цирках — гигантские водяные органы заглушают предсмертные вопли несчастных, которых заживо пожирают дикие звери. Такой диссонанс... звуки болезненно режут слух. С каждым днем его слух все слабее.
Но на седьмой день он слышит мелодию в хаосе звуков. Она доносится издалека, из-за пределов шумного города. Он знает слова и песню:
Значит, смертным надо помнить о последнем
нашем дне,
И назвать счастливым можно, очевидно,
лишь того,
Кто достиг предела жизни, в ней несчастий
не познав .
Финальные строчки «Царя Эдипа» — сочинения поэта, который уже больше века как мертв. Но когда он был жив, он часто пел эти строки в пещере Сивиллы, когда нужно было составить аккомпанемент ее мрачным пророчествам.
Архаичная мелодия и знакомые слова выманили его из города. Песня звала его через пустыню. Песня летела на крыльях ветра и текла вместе с рекой, полноводной от пролитых слез Изиды. Повсюду на берегах Нила — горестные причитания и плач. Кто-то умер. Какой-то большой человек. Мальчик так и не понял, кто именно. Древняя пьеса Софокла, посвященная неумолимым деяниям судьбы, будет разыграна на его погребении — этого человека, который умер. То, что он слышит, — это пока репетиция. Все это ему удалось собрать из обрывков фраз, выхваченных из порывов ветра.
Музыка не отпускает его — зовет. Каждый день, пробудившись ото сна, что подобен смерти, он ее слышит в вечерних сумерках. По мере того как речная баржа, на которой прячется мальчик-вампир, продвигается дальше на юг, мелодия звучит все яснее. Наконец баржа подходит к берегу, где разбит город шатров и палаток. Еще около дюжины барж стоят у дощатого причала. В роще пальмовых деревьев алеет высокий шатер — такого же цвета, как небо в закате.
У реки — профессиональные плакальщицы. Их лица выбелены гипсом. Они бьют себя в грудь, рвут на себе волосы и кричат:
— О Адонис, о Таммуз, о Антиной.
Первые два имени — это боги, которых почитают на Востоке. Боги плодородия, которые умирают каждую весну, но на третий день возрождаются к жизни. Но последнее имя ему незнакомо. Но, наверное, это тоже какой-то бог.
Или нет?
Он идет вслед за голосом, который привел его сюда от самой Александрии, и выходит к шатру, где начальник хора дает наставления молоденьким мальчикам, которые будут играть в драме Софокла женщин из Фив. Мальчики, должно быть, свободнорожденные — в них нет ничего от пассивной покорности рабов. Они стоят в своих шерстяных хитонах в свете горящей лампы. Как это ни парадоксально, но начальник хора — плешивый мужчина с плетью в руках, готовый пустить ее в ход, если ученики забудут про дисциплину, — похоже, раб. Раба всегда отличишь от свободного человека, пусть даже он разодет в шелка и парчу и его украшения и духи стоят целое состояние.
Никем не замеченный, мальчик-вампир стоит в тени.
— Ты, Пертинакс, не разевай рот, как рыба! — говорит начальник хора. — А ты, Аристон, кажется, бережешь голос. Бери ноты в полную силу и держи, сколько нужно. Надо, чтобы вас было слышно во всем театре.
Они начинают снова:
Бродит в чащах он, в ущельях,
Словно тур, тоской томим,
Хочет сбросить рок вещаний
Средоточия земного...
Средоточие, земное. Пуп земли. Дельфийский оракул. В воздухе пахнет ладаном. Один голос особенно выделяется в хоре. Тот самый голос, который мальчик-вампир услышал в Александрии, — голос, добравшийся до него с ветром пустыни. Мальчик, который поет, еще совсем юный. Откуда он может знать эти темные истины? Он, этот ребенок, еще не переступил черту, отделяющую жизнь от смерти. Древняя музыка воспаряет ввысь, а потом затихает. «Когда-то и я был таким, — думает мальчик-вампир. — Точно так же я пел про судьбу и печаль, про любовь и потери, про страсть и похоть — пел о том, чего сам не познал. Пел, пробуждая в других воспоминания о том, чего мне никогда не узнать. Я был сосудом, но не вином в сосуде — я был голосом, но не музыкой».
Мальчик-вампир стоит в тени. Он вспоминает. Было время, когда он еще умел плакать. Но вампиры не плачут.
Музыка, говорящая о человеческой боли, притупляет его нечеловеческую боль. Даже жажда уже не такая жгучая.
Репетиция закончена. Раб, который сейчас хозяин, говорит:
— И мы помним Антиноя.
Мальчики кланяются. На секунду в шатре повисает угрюмая тишина, но лишь на секунду — мальчики уже выбегают наружу, смеясь и болтая.
Мальчик, который уже перешел черту между жизнью и смертью, тоже с ними. Незамеченный, неприметный. Мальчик с самым красивым голосом идет один. Ему не нужны друзья. В руках он несет лиру. Он идет, тихонечко напевая себе под нос. Какой-то кельтский язык, варварский и жутковатый.
Юный певец направляется к шатру Цезаря — высокому пурпурному шатру со стражей у входа. Мальчик-вампир идет следом.
Вот он уже внутри. Снова таится в сумраке. Мальчик-кельт садится у ног императора и начинает петь, не дожидаясь приказа. Но сейчас он спит. Как и писец, клюющий носом над своей восковой табличкой. Не спит только Цезарь — лежит на ложе, откинувшись на шелковые подушки, — бородатый мужчина в греческом одеянии. Он остриг волосы. Он — в трауре. Его хитон и гиматий разорваны, как и подобает скорбящим, понесшим тяжелую утрату.
Мальчик-вампир подступает ближе. Хотя он движется беззвучно, Цезарь его слышит. Горе обострило его восприимчивость, и он чувствует то, что обычно не чувствуют смертные. Он поднимает глаза и говорит:
— Антиной. Я знал, что ты вернешься. Это правда. Ты — бог.
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — говорит мальчик-вампир. — Антиной умер. Я видел плакальщиц у реки. Я... — На мгновение он умолкает, пытаясь придумать имя. — Я Лизандр. А ты?
— Ты прошел незамеченным мимо стражи, ты как будто сгустился из тени, ты не знаешь, кто я. Такого просто не может быть, если ты не какое-нибудь сверхъестественное существо, которое только-только поселилось в потустороннем мире и разучилось всему, что когда-то умело и знало. Я император Публий Элий Адриан, владыка мира. А ты, который сейчас называется другим именем, ты — Антиной, возлюбленный императора. Из-за любви ко мне ты утопился в Ниле — и тем самым купил мне жизнь. А теперь ты вернулся из царства Гадеса. Сейчас как раз вечер третьего дня после твоей смерти — и вот он ты. Как Таммуз, как Адонис, как этот Иисус, которого почитают христиане. Теперь я знаю, что ты — бог. Я собираюсь построить здесь город. Я назову его Антиноаполис. И люди тебе будут поклоняться, как богу.
На лице императора — радость. «Он принимает меня за другого, — думает мальчик-вампир. — Он смотрит на меня, создание тьмы, и видит свет. Видит бога».
— Чего тебе надобно от меня, Антиной? — говорит император Адриан.
— Я хочу пить, — отвечает мальчик.
— Тогда пей, — говорит Адриан и протягивает ему обе руки. Его запястья туго перетянуты бинтами. Император пытался покончить с собой. Резал вены. — Вот она, жизнь, которой я обязан тебе...
Мальчик-вампир опускается на колени у ног императора, рвет льняные бинты и пьет кровь из перерезанных вен — кровь, которая дар любви, предназначенный для кого-то другого. Для кого-то, кто никогда не вернется...
* * *
• зеркала •
Как только Арон и Шеннон вернулись в отель, она сразу заснула. Причем беспробудно. Легла к нему на кровать, на спину. Руки сложила на груди. Как мертвец в гробу. Такая красивая. Чем дольше Арон на нее смотрел, тем красивее она казалась. Ее кожа казалась почти прозрачной. У него вдруг возникло необъяснимое чувство, что свет может как-то повредить ее кожу. Он плотно задернул занавески на окнах и выключил свет. Оставил свет только в ванной и слегка приоткрыл дверь — так, чтобы мягкое желтое свечение легло ей на лицо. При таком затененном освещении — в полутени — она казалась еще красивее. Она, наверное, даже не знает, какая она красивая, подумал он. Но это не важно. Ему нравилось просто смотреть на нее. И он смотрел.
Она проспала весь день. Он снял с нее всю одежду. Она не проснулась. Он просто сидел и смотрел. Ему даже пришло в голову, что она притворяется спящей. Он едва различал, как она дышит — медленно, неглубоко. Временами ему казалось, что она не дышит вообще. Как будто она умерла. А когда он прикоснулся к ней, ее кожа была холодной, как мрамор. Сперва ему стало немного не по себе. Но потом он привык к этому холоду, и ему стало даже приятно. На самом деле он возбудился. «Интересно, — подумал он, — а если сейчас ей заправить, она проснется?» Он смотрел на нее, трогал за все места, глушил неразбавленный бурбон и курил сигарету за сигаретой, потому что он нервничал, глядя на эту женщину... ее тело было таким... желанным и уязвимым, полностью в его власти... может быть, у нее что-то вроде нарколепсии. Если так, то он может делать с ней что угодно, и она не проснется, пока не включатся какие-то там гормоны или ферменты. Господи, какая она соблазнительная — это что-то. Арон, сказал он себе, пользуйся случаем. Когда еще тебе так повезет? Ты можешь вертеть ее так и этак, а она даже и не узнает, как ты с ней развлекался.
Он попробовал погладить ей грудь. Осторожно и бережно — как ребенок, который впервые берет в руки новый игрушечный паровозик. Он не хотел, чтобы она проснулась — или хотя бы вздрогнула под его прикосновением. Потом он осмелел. Облизал ей сосок. Сосок сразу напрягся. Она была, как хорошо настроенное пианино — отзывалась на малейшее его касание. И она вряд ли спала мертвым сном. Должно быть, это была какая-то извращенная игра. Он поспешно разделся — даже пуговицу оторвал на рубашке, но хрен с ней, с пуговицей — и упал на нее.
Она даже не застонала. Но когда он заправил ей, куда надо, он почувствовал, что у нее там все мокро от возбуждения... почувствовал, как сжимаются мышцы у нее во влагалище... и услышал стон, который исходил как будто откуда-то из глубины ее тела... а не из горла... она шевельнулась. Медленно-медленно. Арон никогда в себе не замечал наклонностей к некрофилии, но то, что происходило сейчас, ему нравилось. Она была такая холодная... такая холодная... но почему-то его это возбуждало. Ему хотелось согреть ее, расшевелить.
Он осмелел. Теперь он двигался в полную силу. Она не проснулась. Он вонзался в нее резкими и ритмичными яростными толчками. Пару раз она слабо захныкала, но потом затихла. Она была вся такая податливая, как кукла Барби. Как бы он ни вертел ее, как бы ни перекладывал ее руки и ноги, она оставалась в том же положении, пока он не сдвигал ее снова. В этом было что-то нечеловеческое, жутковатое. Что-то похожее на те трансы, в которые впадают йоги. Может, совсем в раннем возрасте она пережила какую-то сексуальную травму, и ее психика развила вот такую защитную реакцию — она полностью отключалась, чтобы не участвовать в происходящем.
«Или, может быть, это просто мое писательское воображение, — подумал он. — На автомате пытаюсь придумать какую-то сложную предысторию для каждого персонажа, который встречается на моем пути. Может, пора прекратить строить домыслы. Может быть, просто расслабиться и получать удовольствие, не загружая себе мозги. Это же секс. А секс есть секс. И мне сейчас надо расслабиться — после всего голливудского дерьма».
Он расслаблялся весь день до вечера. Потом устал. Принял душ, спустился в кофейню, съел гамбургер (всего 2,95 доллара! Таких цен вообще не бывает!), переговорил с Бэром насчет изменения в диалогах для завтрашних съемок — завтра они собирались снимать эпизоды, когда Тимми Валентайн приезжает в Узел, чтобы скрыться от прессы и от фанатов после того злополучного концерта в Бока-Бланка во Флориде, когда погибло несколько человек, а одну старушенцию так вообще разорвало в клочки, и потом ее голову нашли в рояле. Что-то пошло не так с пиротехникой, и фальшивая кровь обернулась настоящей — никто до сих пор точно не знает, что именно произошло, — скандал замяли, но денег на это угрохали просто немерено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61