Он не думал о камере, когда оператор снимал крупным планом его лицо. Он просто сидел за роялем, погруженный в себя, и мысленно разговаривал с Тимми.
И Тимми сказал ему: Мы будем вечно тушить огонь твоей ярости. И еще он сказал: Нам надо найти свой путь сквозь огонь и разыскать потайное место — то место, где ты обретешь покой. Где ты наконец обретешь покой.
Покой во взгляде Эйнджела. Тихая безмятежность. Оператор снимает крупные планы. Джонатан, который стоит чуть ли не за плечом оператора, делает Эйнджелу знак, чтобы тот сохранял это мечтательное выражение.
— Давай, — произносит Бэр одними губами.
И Эйнджел говорит:
— Почему?
Джонатан Бэр снова делает знак. Вообще-то это должен быть диалог с отцом Таппаном, но его реплики вставят потом, уже при монтаже. Куда подевался Сирота? Эйнджел встречался с ним только раз, в Малибу, на вечеринке на вилле у режиссера, за день до отъезда сюда. Хотя по сценарию Сирота — его главный враг, у них было немного общих эпизодов. Эйнджел молчал, дожидаясь окончания непрозвучавшей реплики безумного проповедника.
— Почему? — сказал он по знаку Бэра голосом Тимми Валентайна и почувствовал, как члены съемочной группы на миг затаили дыхание. Он так идеально копировал Тимми, что это было почти волшебство — поразительное и слегка жутковатое.
— Потому что ты не имеешь права на существование. Ты — оскорбление всего, что есть истина, — раздался громовой голос.
Эйнджел испуганно вздрогнул и поднял глаза. В дальнем конце зала стоял человек в наряде священника.
— Стоп, стоп, стоп! — закричал Бэр. — Снимаем весь эпизод сначала. Ты, Сирота, подольше не мог задержаться?
В одной руке у человека, возникшего в студии, была большая черная сумка, в другой — горящий факел. Он был весь какой-то измученный. Потный. Лицо измазано сажей. Как будто он и вправду прошел сквозь огонь. В воздухе вдруг запахло гарью. Только теперь Эйнджел заметил, что за спиной у мужчины с факелом кто-то стоит. Какая-то женщина и еще один мужчина с большой картонной коробкой в руках.
Мужчина с факелом направился к роялю. Его шатало, как пьяного, и он едва не сбил камеру, которую оператор оттаскивал на начальную разметку.
— Да что, блядь, такое с тобой?! — Бэр был на грани истерики. Эйнджел знал, почему режиссер так психует: он не знал, что происходит, но показать это всем остальным членам группы — никогда в жизни. Обезумевший проповедник посмотрел Эйнджелу прямо в глаза, и тот сразу понял, что перед ним не актер, играющий по сценарию. О Господи, это все по-настоящему, — пронеслось у него в голове. Он пришел из другого мира — за гранью смерти, за гранью зеркала... пришел, чтобы убить меня... по-настоящему... навсегда... я умру навсегда. Я умру.
— Почему? — спросил Эйнджел, хотя камера была выключена.
В ответ безумный священник выкрикнул строчки из сценария:
— Потому что ты слишком часто заставлял меня задаваться этим самым вопросом: почему? Потому что из-за тебя я усомнился во всеблагости Божьей. Потому что, когда я усомнился в Нем, я впал в отчаяние! — И он принялся размахивать своим факелом, так что огненное отражение металось из зеркала в зеркало, и все пространство наполнилось сверкающим отражением пламени.
Бэр рванулся вперед и встал между ними:
— Господи, бесподобно! — воскликнул он. — А мы, как назло, не снимаем. Сирота, это, наверное, самое глубокое проникновение в роль, какое я у тебя видел... я хочу сказать, это вообще гениально. Так гениально, что даже страшно. — Он повернулся к де Роузу. — Это надо снимать. Врубай камеру.
— Ладно, ребята, — объявил старший ассистент. — Все по местам. Начинаем сначала.
— Джонатан, — сказал оператор, — его разметка за милю отсюда. Если мы будем снимать его здесь, то получится лажа. Камера отразится в боковых зеркалах...
— Ну и хрен с ним, — рявкнул Бэр. Теперь он заметно воодушевился. То ли на волне вдохновения, то ли на кокаине, а может быть, и на том, и на том. — Пусть отражается. Это будет даже концептуально. А критикам мы потом скажем, что это такой авангардный эксперимент — что мы стираем границу между реальностью и иллюзией. Я имею в виду, взять ту же «Женщину французского лейтенанта»... там реализма и не валялось, а получилось весьма даже стильно... и критики были в восторге... включайте камеру, начинаем снимать, к чертям все разметки, у нас тут искусство...
Эйнджел слушал режиссера вполуха. Потому что безумец с горящим факелом приближался к нему. И те двое, которые пришли вместе с ним... женщина в каком-то странном плаще и высокий мужчина, похожий на дворецкого из старых фильмов... они тоже не отставали... но только... если лицо проповедника пылало яростной страстью, лица этих двоих оставались совершенно невозмутимыми. Только теперь Эйнджел понял, кто этот безумец. Потому что он знал этого человека. Это был никакой не Сирота, известный актер. Это действительно был проповедник... телепроповедник... мать постоянно смотрела его передачи... еще одна знаменитость из Вопля Висельника... Дамиан Питерс. Конечно, Эйнджел его знал. Они были из одного города.
— Дамиан, — сказал он. — Что вы здесь делаете?
— Я пришел показать тебе твое темное "я", — объявил преподобный Питерс. — Я пришел принести тебя в жертву и вырвать сердце у тебя из груди, пока оно еще будет биться. Истинно говорю тебе, мир перевернулся с ног на голову, и кто были первыми, станут последними, а кто были последними, станут первыми!
— Потрясающе! — сказал Бэр. — Мне нравится диалог... не знаю, сколько мы потом вырежем, но...
Женщина, похожая на ведьму, подняла руки над головой и запела какую-то странную песню без слов, больше похожую на свист ветра в пустынных каньонах, на шелест снегов по арктическим льдинам.
— А это еще, блядь, что за бабулька? — спросил Бэр, но на него никто не обратил внимания. — Сирота...
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — сказал актер, который не был актером. Его голос дрожал гулким эхом. Это был странный голос — нечеловеческий.
— Продолжайте снимать, — сказал Бэр в пустоту, не обращаясь к кому-то конкретно. — Этот мужик — он гений. А бабушка тоже из гильдии? А то мне потом не нужны неприятности.
— Это та ведьма, — сказал Эйнджел. — Она была в студии в тот вечер, когда нас снимали на телевидении... она еще взорвалась.
Женщина злобно зыркнула на него.
Освобождение, сказал Тимми Валентайн.
В этот момент в студию ворвались Брайен и Петра.
Брайен закричал с порога:
— Остановите съемку! Здесь сумасшедшие! Они хотят нас убить!
Петра бросилась к Эйнджелу.
— Эйнджел, не бойся. Все будет хорошо, — сказала она. — Мы тебя защитим. Мы тебя им не дадим.
— Ты что, моя мама? Теперь ты моя мама? — тихо спросил Эйнджел. Ярость, скопившая в нем за годы, вскипела, готовая выплеснуться наружу. — А где моя настоящая мать? Снова валяется где-нибудь пьяная? Или, может, ее уже нет? Лыжи отбросила?
Петра попыталась его обнять. Но он весь напрягся и отстранился. Хотя знал, что она его любит и что она ему нужна. Он был холодным и мертвым внутри. Как Эррол. Как Тимми.
— Гоните их всех, блядь, отсюда! — сказал Джонатан Бэр.
— Умолкни! — сказала старуха-ведьма.
И вдруг начала раздеваться. У всех на глазах. Ничуть не смущаясь. Потом запустила руку себе во влагалище и достала какое-то извивающееся существо, похожее на тритона. Положила его на ладонь, закричала:
— Мир обновится в крови! — и разорвала его чуть ли не надвое, словно старую тряпку. Кровь хлынула фонтаном. Эйнджел никогда не думал, что в такой мелкой тварюшке может быть столько крови. Кровь залила рояль, расплескалась по плексигласовому полу, забрызгала Бэру все лицо. А безумная ведьма продолжала твердить одно слово. Как мантру:
— Саламандра, саламандра, саламандра.
Брайен шагнул к ней. В руках он держал распятие и фляжку со святой водой. Когда он начал обрызгивать женщину водой, та зашлась громким смехом.
— И ты думал, ничтожный, что какая-то святая вода сможет остановить разрушение и возрождение вселенной?!
Она швырнула в него саламандрой, которая вспыхнула на лету. Пламя было кроваво-красным и очень ярким. Брайен попятился. Эйнджел почувствовал, как Петра взяла его за руку. Он понимал, что она хотела его успокоить. И это действительно было приятно. Но он все равно убрал руку.
Ведьма расхохоталась. Саламандра мгновенно прожарилась — как мышь в микроволновой печи. Оператор как будто сошел с ума: он лихорадочно разворачивал камеру то туда, то сюда, стараясь снять все. Сразу и одновременно. У него на руке повис клубок внутренностей саламандры, но он этого не заметил.
Отражения разбушевавшейся ведьмы бесновались в бликующих зеркалах — размахивали сморщенными руками, трясли головами, так что гривы седых волос бились о плечи, как белая буря. От нее исходил густой запах распаленного тела и женских секреций. Эйнджел узнал этот запах, потому что так пахло от мамы — и когда от нее так пахло, это значило, что она снова хочет его сожрать, изнасиловать, всосать обратно в свою утробу.
Господи, подумал Эйнджел, я помню, как Беки Слейд хотела потрогать меня, «где нельзя», но я ей не дал — потому что меня уже трогали там, где нельзя. Меня уже опозорили и испортили. И ему вдруг отчаянно захотелось взять Петру за руку... и заплакать. Заплакать, как плачут маленькие — горько и безутешно. Из-за того, что было. И из-за того, что будет сейчас... и из-за того, что уже никогда не будет...
Когда-нибудь ты придешь к Беки снова, ты слышишь? Когда станешь мужчиной.
Он сжал руку Петры.
— Нам на помощь уже идут, — сказала она.
Он не знал, можно ли верить ее словам. Не знал, спасет ли его эта помощь, о которой она говорит... может, она спасет мир, но для спасения мира кто-нибудь обязательно должен умереть. Блин. Блин. Мне страшно.
Саламандра рассыпалась на тысячу кусочков, и эти кусочки двигались и шевелились сами по себе. Как живые. Ползли, извиваясь, по ножкам рояля, по камере... словно ожившие капельки крови... крошечные алые саламандры... они корчились на лице режиссера и оператора... кто-то из съемочной группы истошно орал.
А потом в павильон ворвались еще двое. Премкхитра и Пи-Джей Галлахер, только Пи-Джей почему-то был женщиной.
— Симона, — сказал он с порога и пошел на нее в замысловатом танце. Да. Он танцевал — вихрь раскрашенных птичьих перьев, кожаной бахромы и разноцветных бус. Длинные черные волосы овевали лицо, словно подхваченные сильным ветром. Он танцевал, и крошечные саламандры осыпались пылью... растекались тусклыми кляксами по белому полированному дереву, превращались в подтеки давно засохшей крови...
— Симона, — сказал Пи-Джей. — Я — священный муж, который и жена тоже, рожденный на заре мира, тот, кто однажды уже победил тебя в схватке — и победит опять... — И он запел странную песню, больше похожую на протяжные завывания ветра — высоким, как у ребенка, голосом.
Эйнджел вдруг подумал, что Пи-Джей сейчас очень напоминает ту девочку, которая пробовалась на роль Тимми Валентайна. Он тоже полностью отрешился от своего пола. Он двигался, говорил и дышал, как женщина...
— Иногда побеждает свет, — сказала Симона Арлета, — а иногда — тьма. И у нас есть священный муж, который и жена тоже.
Дамиан Питерс отдал свою черную сумку и факел человеку, одетому как дворецкий. Потом с нарочитой неспешностью расстегнул воротничок и снял свою рясу. Аккуратно сложил ее и положил на пол. Под рясой не было ничего. Известный на всю страну телепроповедник предстал перед ними в чем мать родила.
Симона упала ниц перед голым Дамианом.
— Радуйся, Шипе-Тотек, — сказала она, — заживо освежеванный бог, которого называют еще, по незнанию, Иисусом Христом.
Всеобщее оцепенение. Может, на всех так подействовала убежденность, с которой Симона произнесла свое богохульство. Потрясенные члены съемочной группы стояли с отвисшими челюстями. Камера продолжала снимать. Пи-Джей по-прежнему танцевал. Брайен прошелся по студии, раздавая распятия. Распятия брали — тупо и машинально. Эйнджел почувствовал, как ему в руку вжался пластмассовый крест. Он с изумлением поднес крест к глазам, будто не понимая, что это такое. Он был почти в трансе.
— Радуйся, царственный посох, на коем держится мироздание, — сказала Симона и взяла пенис Дамиана в рот.
Дворецкий открыл сумку и достал наряд, сшитый из человеческой кожи — только что снятой и еще мокрой от крови. Дамиан поднял руки, и угрюмый слуга надел на него, как свитер, кожу женского туловища. Пустые груди висели, живот же, наоборот, раздувался пузырем... Я знаю ее, эту кожу, подумал Эйнджел. Знаю каждую родинку, каждую пору... О Господи... он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляд... смотрел и думал: он превращается в мою мать, он превращается в мать из моих кошмаров, и...
Осторожно — его пенис все еще был во рту у старухи — проповедник поднял сначала одну ногу, потом другую. Дворецкий натянул ему на ноги кожу с ног Марджори Тодд. Словно гетры. Пустые груди вдруг приподнялись, словно наполовину надутые воздушные шары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
И Тимми сказал ему: Мы будем вечно тушить огонь твоей ярости. И еще он сказал: Нам надо найти свой путь сквозь огонь и разыскать потайное место — то место, где ты обретешь покой. Где ты наконец обретешь покой.
Покой во взгляде Эйнджела. Тихая безмятежность. Оператор снимает крупные планы. Джонатан, который стоит чуть ли не за плечом оператора, делает Эйнджелу знак, чтобы тот сохранял это мечтательное выражение.
— Давай, — произносит Бэр одними губами.
И Эйнджел говорит:
— Почему?
Джонатан Бэр снова делает знак. Вообще-то это должен быть диалог с отцом Таппаном, но его реплики вставят потом, уже при монтаже. Куда подевался Сирота? Эйнджел встречался с ним только раз, в Малибу, на вечеринке на вилле у режиссера, за день до отъезда сюда. Хотя по сценарию Сирота — его главный враг, у них было немного общих эпизодов. Эйнджел молчал, дожидаясь окончания непрозвучавшей реплики безумного проповедника.
— Почему? — сказал он по знаку Бэра голосом Тимми Валентайна и почувствовал, как члены съемочной группы на миг затаили дыхание. Он так идеально копировал Тимми, что это было почти волшебство — поразительное и слегка жутковатое.
— Потому что ты не имеешь права на существование. Ты — оскорбление всего, что есть истина, — раздался громовой голос.
Эйнджел испуганно вздрогнул и поднял глаза. В дальнем конце зала стоял человек в наряде священника.
— Стоп, стоп, стоп! — закричал Бэр. — Снимаем весь эпизод сначала. Ты, Сирота, подольше не мог задержаться?
В одной руке у человека, возникшего в студии, была большая черная сумка, в другой — горящий факел. Он был весь какой-то измученный. Потный. Лицо измазано сажей. Как будто он и вправду прошел сквозь огонь. В воздухе вдруг запахло гарью. Только теперь Эйнджел заметил, что за спиной у мужчины с факелом кто-то стоит. Какая-то женщина и еще один мужчина с большой картонной коробкой в руках.
Мужчина с факелом направился к роялю. Его шатало, как пьяного, и он едва не сбил камеру, которую оператор оттаскивал на начальную разметку.
— Да что, блядь, такое с тобой?! — Бэр был на грани истерики. Эйнджел знал, почему режиссер так психует: он не знал, что происходит, но показать это всем остальным членам группы — никогда в жизни. Обезумевший проповедник посмотрел Эйнджелу прямо в глаза, и тот сразу понял, что перед ним не актер, играющий по сценарию. О Господи, это все по-настоящему, — пронеслось у него в голове. Он пришел из другого мира — за гранью смерти, за гранью зеркала... пришел, чтобы убить меня... по-настоящему... навсегда... я умру навсегда. Я умру.
— Почему? — спросил Эйнджел, хотя камера была выключена.
В ответ безумный священник выкрикнул строчки из сценария:
— Потому что ты слишком часто заставлял меня задаваться этим самым вопросом: почему? Потому что из-за тебя я усомнился во всеблагости Божьей. Потому что, когда я усомнился в Нем, я впал в отчаяние! — И он принялся размахивать своим факелом, так что огненное отражение металось из зеркала в зеркало, и все пространство наполнилось сверкающим отражением пламени.
Бэр рванулся вперед и встал между ними:
— Господи, бесподобно! — воскликнул он. — А мы, как назло, не снимаем. Сирота, это, наверное, самое глубокое проникновение в роль, какое я у тебя видел... я хочу сказать, это вообще гениально. Так гениально, что даже страшно. — Он повернулся к де Роузу. — Это надо снимать. Врубай камеру.
— Ладно, ребята, — объявил старший ассистент. — Все по местам. Начинаем сначала.
— Джонатан, — сказал оператор, — его разметка за милю отсюда. Если мы будем снимать его здесь, то получится лажа. Камера отразится в боковых зеркалах...
— Ну и хрен с ним, — рявкнул Бэр. Теперь он заметно воодушевился. То ли на волне вдохновения, то ли на кокаине, а может быть, и на том, и на том. — Пусть отражается. Это будет даже концептуально. А критикам мы потом скажем, что это такой авангардный эксперимент — что мы стираем границу между реальностью и иллюзией. Я имею в виду, взять ту же «Женщину французского лейтенанта»... там реализма и не валялось, а получилось весьма даже стильно... и критики были в восторге... включайте камеру, начинаем снимать, к чертям все разметки, у нас тут искусство...
Эйнджел слушал режиссера вполуха. Потому что безумец с горящим факелом приближался к нему. И те двое, которые пришли вместе с ним... женщина в каком-то странном плаще и высокий мужчина, похожий на дворецкого из старых фильмов... они тоже не отставали... но только... если лицо проповедника пылало яростной страстью, лица этих двоих оставались совершенно невозмутимыми. Только теперь Эйнджел понял, кто этот безумец. Потому что он знал этого человека. Это был никакой не Сирота, известный актер. Это действительно был проповедник... телепроповедник... мать постоянно смотрела его передачи... еще одна знаменитость из Вопля Висельника... Дамиан Питерс. Конечно, Эйнджел его знал. Они были из одного города.
— Дамиан, — сказал он. — Что вы здесь делаете?
— Я пришел показать тебе твое темное "я", — объявил преподобный Питерс. — Я пришел принести тебя в жертву и вырвать сердце у тебя из груди, пока оно еще будет биться. Истинно говорю тебе, мир перевернулся с ног на голову, и кто были первыми, станут последними, а кто были последними, станут первыми!
— Потрясающе! — сказал Бэр. — Мне нравится диалог... не знаю, сколько мы потом вырежем, но...
Женщина, похожая на ведьму, подняла руки над головой и запела какую-то странную песню без слов, больше похожую на свист ветра в пустынных каньонах, на шелест снегов по арктическим льдинам.
— А это еще, блядь, что за бабулька? — спросил Бэр, но на него никто не обратил внимания. — Сирота...
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — сказал актер, который не был актером. Его голос дрожал гулким эхом. Это был странный голос — нечеловеческий.
— Продолжайте снимать, — сказал Бэр в пустоту, не обращаясь к кому-то конкретно. — Этот мужик — он гений. А бабушка тоже из гильдии? А то мне потом не нужны неприятности.
— Это та ведьма, — сказал Эйнджел. — Она была в студии в тот вечер, когда нас снимали на телевидении... она еще взорвалась.
Женщина злобно зыркнула на него.
Освобождение, сказал Тимми Валентайн.
В этот момент в студию ворвались Брайен и Петра.
Брайен закричал с порога:
— Остановите съемку! Здесь сумасшедшие! Они хотят нас убить!
Петра бросилась к Эйнджелу.
— Эйнджел, не бойся. Все будет хорошо, — сказала она. — Мы тебя защитим. Мы тебя им не дадим.
— Ты что, моя мама? Теперь ты моя мама? — тихо спросил Эйнджел. Ярость, скопившая в нем за годы, вскипела, готовая выплеснуться наружу. — А где моя настоящая мать? Снова валяется где-нибудь пьяная? Или, может, ее уже нет? Лыжи отбросила?
Петра попыталась его обнять. Но он весь напрягся и отстранился. Хотя знал, что она его любит и что она ему нужна. Он был холодным и мертвым внутри. Как Эррол. Как Тимми.
— Гоните их всех, блядь, отсюда! — сказал Джонатан Бэр.
— Умолкни! — сказала старуха-ведьма.
И вдруг начала раздеваться. У всех на глазах. Ничуть не смущаясь. Потом запустила руку себе во влагалище и достала какое-то извивающееся существо, похожее на тритона. Положила его на ладонь, закричала:
— Мир обновится в крови! — и разорвала его чуть ли не надвое, словно старую тряпку. Кровь хлынула фонтаном. Эйнджел никогда не думал, что в такой мелкой тварюшке может быть столько крови. Кровь залила рояль, расплескалась по плексигласовому полу, забрызгала Бэру все лицо. А безумная ведьма продолжала твердить одно слово. Как мантру:
— Саламандра, саламандра, саламандра.
Брайен шагнул к ней. В руках он держал распятие и фляжку со святой водой. Когда он начал обрызгивать женщину водой, та зашлась громким смехом.
— И ты думал, ничтожный, что какая-то святая вода сможет остановить разрушение и возрождение вселенной?!
Она швырнула в него саламандрой, которая вспыхнула на лету. Пламя было кроваво-красным и очень ярким. Брайен попятился. Эйнджел почувствовал, как Петра взяла его за руку. Он понимал, что она хотела его успокоить. И это действительно было приятно. Но он все равно убрал руку.
Ведьма расхохоталась. Саламандра мгновенно прожарилась — как мышь в микроволновой печи. Оператор как будто сошел с ума: он лихорадочно разворачивал камеру то туда, то сюда, стараясь снять все. Сразу и одновременно. У него на руке повис клубок внутренностей саламандры, но он этого не заметил.
Отражения разбушевавшейся ведьмы бесновались в бликующих зеркалах — размахивали сморщенными руками, трясли головами, так что гривы седых волос бились о плечи, как белая буря. От нее исходил густой запах распаленного тела и женских секреций. Эйнджел узнал этот запах, потому что так пахло от мамы — и когда от нее так пахло, это значило, что она снова хочет его сожрать, изнасиловать, всосать обратно в свою утробу.
Господи, подумал Эйнджел, я помню, как Беки Слейд хотела потрогать меня, «где нельзя», но я ей не дал — потому что меня уже трогали там, где нельзя. Меня уже опозорили и испортили. И ему вдруг отчаянно захотелось взять Петру за руку... и заплакать. Заплакать, как плачут маленькие — горько и безутешно. Из-за того, что было. И из-за того, что будет сейчас... и из-за того, что уже никогда не будет...
Когда-нибудь ты придешь к Беки снова, ты слышишь? Когда станешь мужчиной.
Он сжал руку Петры.
— Нам на помощь уже идут, — сказала она.
Он не знал, можно ли верить ее словам. Не знал, спасет ли его эта помощь, о которой она говорит... может, она спасет мир, но для спасения мира кто-нибудь обязательно должен умереть. Блин. Блин. Мне страшно.
Саламандра рассыпалась на тысячу кусочков, и эти кусочки двигались и шевелились сами по себе. Как живые. Ползли, извиваясь, по ножкам рояля, по камере... словно ожившие капельки крови... крошечные алые саламандры... они корчились на лице режиссера и оператора... кто-то из съемочной группы истошно орал.
А потом в павильон ворвались еще двое. Премкхитра и Пи-Джей Галлахер, только Пи-Джей почему-то был женщиной.
— Симона, — сказал он с порога и пошел на нее в замысловатом танце. Да. Он танцевал — вихрь раскрашенных птичьих перьев, кожаной бахромы и разноцветных бус. Длинные черные волосы овевали лицо, словно подхваченные сильным ветром. Он танцевал, и крошечные саламандры осыпались пылью... растекались тусклыми кляксами по белому полированному дереву, превращались в подтеки давно засохшей крови...
— Симона, — сказал Пи-Джей. — Я — священный муж, который и жена тоже, рожденный на заре мира, тот, кто однажды уже победил тебя в схватке — и победит опять... — И он запел странную песню, больше похожую на протяжные завывания ветра — высоким, как у ребенка, голосом.
Эйнджел вдруг подумал, что Пи-Джей сейчас очень напоминает ту девочку, которая пробовалась на роль Тимми Валентайна. Он тоже полностью отрешился от своего пола. Он двигался, говорил и дышал, как женщина...
— Иногда побеждает свет, — сказала Симона Арлета, — а иногда — тьма. И у нас есть священный муж, который и жена тоже.
Дамиан Питерс отдал свою черную сумку и факел человеку, одетому как дворецкий. Потом с нарочитой неспешностью расстегнул воротничок и снял свою рясу. Аккуратно сложил ее и положил на пол. Под рясой не было ничего. Известный на всю страну телепроповедник предстал перед ними в чем мать родила.
Симона упала ниц перед голым Дамианом.
— Радуйся, Шипе-Тотек, — сказала она, — заживо освежеванный бог, которого называют еще, по незнанию, Иисусом Христом.
Всеобщее оцепенение. Может, на всех так подействовала убежденность, с которой Симона произнесла свое богохульство. Потрясенные члены съемочной группы стояли с отвисшими челюстями. Камера продолжала снимать. Пи-Джей по-прежнему танцевал. Брайен прошелся по студии, раздавая распятия. Распятия брали — тупо и машинально. Эйнджел почувствовал, как ему в руку вжался пластмассовый крест. Он с изумлением поднес крест к глазам, будто не понимая, что это такое. Он был почти в трансе.
— Радуйся, царственный посох, на коем держится мироздание, — сказала Симона и взяла пенис Дамиана в рот.
Дворецкий открыл сумку и достал наряд, сшитый из человеческой кожи — только что снятой и еще мокрой от крови. Дамиан поднял руки, и угрюмый слуга надел на него, как свитер, кожу женского туловища. Пустые груди висели, живот же, наоборот, раздувался пузырем... Я знаю ее, эту кожу, подумал Эйнджел. Знаю каждую родинку, каждую пору... О Господи... он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляд... смотрел и думал: он превращается в мою мать, он превращается в мать из моих кошмаров, и...
Осторожно — его пенис все еще был во рту у старухи — проповедник поднял сначала одну ногу, потом другую. Дворецкий натянул ему на ноги кожу с ног Марджори Тодд. Словно гетры. Пустые груди вдруг приподнялись, словно наполовину надутые воздушные шары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61