Терри сказал:
— Надо действовать быстро... и тихо... как кошка в ночи... ждешь, затаив дыхание... а потом — цапаешь и бежишь. — Он сымитировал ее голос один в один.
Она не успела даже закричать, потому что он цапнул.
Она упала лицом на еще теплую пиццу. Успела еще ощутить вкус пепперони, прежде чем захлебнулась собственной кровью. Она почувствовала, как холодные руки проникают в нее, прямо внутрь, почувствовала, как по венам разлился холод. Почувствовала клыки, вонзившиеся ей в шею — точно в яремную вену. Испугаться она не успела. Все закончилось очень быстро. Мгновенно.
* * *
• потерянные •
Когда Брайен проснулся, был уже почти полдень. Пи-Джей сидел на полу и смотрел в сторону балкона. Терри Гиш лежал на ковре, рядом с разбитой балконной дверью, прижимая к груди пакет с землей, словно плюшевого медведя. С улицы в комнату лился дымный и тусклый свет.
— И что нам, блядь, теперь делать? — сказал Пи-Джей. — Посмотри... он вернулся... он кого-то убил...
По телевизору передавали новости. Красивая дикторша говорила в камеру, а на врезном экране в правом верхнем углу шли крупные планы мертвого тела. Бездомная девочка. Найдена рядом с мусорным баком. Отец-наркоман, обнаруживший тело, сейчас в невменяемом состоянии.
— Сейчас день, — сказал Брайен. — Мы запросто сможем его прикончить.
— Я не могу.
Теперь, в трансе смерти, лицо Терри приобрело некую просветленную безмятежность, которой не было раньше — при жизни. Неужели он правда убил человека?! Всего в двух кварталах от дома Пи-Джея?! Да, наверное, правда, подумал Брайен. Терри даже не дышал. Его лицо было по-прежнему все утыкано битым стеклом. Из левого уголка рта стекала вязкая струйка свернувшейся крови. Это был никакой не кошмарный сон. Это было на самом деле. Посреди бела дня.
— Может быть... я не знаю... вызвать полицию или еще что-нибудь? — сказал Брайен.
— И что мы им скажем? Что этот труп сам пришел сюда из Вайоминга, пешком всю дорогу?! — Пи-Джей поднялся, подхватив кол и крикетный молоток. — Ладно. Я это сделаю. А ты мне потом поможешь избавиться от тела. Но я не хочу, чтобы ты смотрел. Он был моим лучшим другом. Хочу спеть для него прощальную песню. Ну, ты понимаешь. Индейская магия. Из того, чему я научился в поиске видений. — Брайен поднялся и направился к двери в гостиную. — Подожди, — окликнул его Пи-Джей. — Мусорные мешки на холодильнике.
Из гостиной Брайену было слышно, как Пи-Джей поет свою индейскую песню, больше похожую на протяжный свист. Он слышал голос Пи-Джея и тихий, медленный бой барабана. Он подошел к холодильнику. Сдвинул в сторону пару картин. Телевизор внезапно переключился на песню Тимми Валентайна.
Концертная запись. Пленка из прошлого. Только Тимми на черном фоне, единственное пятно света — у него на лице. Сегодня — конкурс двойников. Брайен не знал почему, но он чувствовал, что это была не просто коммерческая эксплуатация мифа о Тимми Валентайне, который всего лишь за несколько лет превратился из скромного «домашнего» предприятия в широкомасштабный многомиллионный бизнес — по числу сувениров с символикой и портретами Тимми Валентайн уступал разве что только Элвису Пресли. Футболки, кружки, видеокассеты, журналы, книги, написанные мнимыми экспертами... но этот конкурс двойников — это не просто очередная кампания по «деланию денег».
Голос Тимми наполнил всю комнату. Господи, как он поет, этот мальчик! В его голосе — века неизбывной боли... поруганная невинность... темное сладострастие. На мгновение Брайен замер, полностью погрузившись в этот неземной голос.
В соседней комнате раздался короткий сухой удар. Когда Брайен вошел в спальню с самым большим мешком для мусора, который он только сумел найти, Пи-Джей уже завернул тело друга в спальник со «Звездными войнами».
4
Кладбища
• память: 1598 •
Из шелеста листьев в лесу проступают слова, мягкий шепот, картины, запахи, воспоминания в застывшей светотени.
...с потрохами, вываленными наружу... величественный Колизей возвышается над убогими шалашами бездомных... полная луна... коринфские колонны облеплены гниющими листьями... гнетущая влажная духота, тяжелый запах гвоздики и подгнивших апельсинов, смятых лепестков роз и пота...
Здесь почему-то все кажется смутно знакомым. Ночь — живая. Спящие улицы, вымощенные булыжником. Мальчики с факелами освещают дорогу кардиналу в паланкине. Акцент знакомый, но язык — другой. Это уже не латынь. Сколько прошло веков — с тех пор, как погибли Помпеи? Мальчик не знает. На этот раз память стерлась совсем. Память осталась в лесу. Он проспал целый век или больше. Пыль веков разъедает глаза. Она — как корка запекшейся крови. Он еще — весь в ночи, весь в лесу.
Он бежит в темноте, позади паланкина. Носильщики его не видят. Они видят только какого-то мелкого зверя — наверное, кошку, — который крадется за ними; они не чувствуют запаха собственной крови, струящейся в венах. Ночь пропитана душной влагой. Кардинал очень тяжелый. Ароматы духов и пахучих масел не заглушают резкого запаха пота и старости. Его кровь — вялая и густая. Мальчик-вампир подбирается ближе. Он запрыгивает в паланкин и сливается с горностаевым мехом на кардинальской мантии. Кровь в жилах этого человека почти не движется. Она — как тина на стоячей воде. Она его не прельщает, не искушает. Она испорчена алкоголем и дурными болезнями. Его губы сочатся вином.
Кардинал задергивает шторки на паланкине. Откидывается на подушки — бархат и дамасский шелк, — сует руку под мантию и апатично мастурбирует. Тихий, как кошка, мальчик-вампир прячется в складках бархатной драпировки. Дрожащий свет от свечей. Странные тени пляшут на занавесках. Кардинал вздыхает и отпивает еще вина.
— Ох, — говорит кардинал, — peccavi, peccavi, semper peccavi .
Выпить его или нет? — размышляет кошка. Но жажда еще не набрала полную силу.
Дорога тряская и неровная. Серебряный кубок падает из руки кардинала и слегка задевает кошку. Он помнит, как раньше прикосновение серебра лишало его силы. Но теперь оно больше не действует на него. На шее у кардинала — распятие, усеянное крупными аметистами. От него не исходит никакой магии. Как и от Библии с серебряной застежкой и геммой в виде креста на обложке. «Получается, религиозные символы теперь утратили свою власть надо мной?» — думает мальчик-вампир. Мир изменился. Что-то в нем изменилось. Он не знает, что было тому причиной. То ли он сам стал другим — может быть, некая рана, которую он теперь не помнит, некая боль, от которой он прятался в черном лесу, закалили его, так что он теперь неуязвим к силам света и тьмы, — то ли мир действительно изменился, пока он спал в темной утробе леса. Может быть, вера вытекла из него, как кровь — из горла красивой женщины.
Или и то, и другое вместе: магия утекает из мира, свет проникает в черный лес души.
Паланкин останавливается.
Кардинал поправляет одежды. Складкой мантии вытирает последние капли семени. Осеняет себя крестным знамением. Целует распятие. Надевает свою кардинальскую шапку и раздвигает занавески. Кошка выпрыгивает на мрамор.
Лес человеческих ног. Вонючие ноги в сандалиях — носильщики: грязь въелась в кожу. Чулки и подвязки — ноги прислужников. Ноги кардинала — его сапоги отделаны мехом мертвых животных. Холодно. Мрамор выпивает тепло из кошачьих лап. Горящие свечи — рядами. Мальчик-прислужник идет к алтарю, помахивая кадилом. Ноги вдруг замирают на месте, и только одна пара ног нервно переминается. Он пробирается между ногами. Повсюду — шепот и гул голосов. Судя по ощущениям, это место — огромное. Откуда-то издалека доносится голос. Одинокий голос хориста, повторяющий снова и снова: Miserere mei, miserere mei . Шарканье ног, шелест одежд, приглушенные голоса и покашливания — все сливается в гулкую какофонию. Это собор; но такой огромный, что ему приходится высоко-высоко запрокидывать голову, чтобы взглянуть наверх.
— Его преосвященство, кардинал дель Монте, — явственно говорит голос, пронзая невнятный гул.
Он видит кардинала — алого и раздутого, как заходящее солнце. Кардинал совершает крестное знамение в туманной дымке от ладана. От ароматного дыма слезятся глаза. Он проходит вперед, его лапы скользят по холодному гладкому мрамору. Он идет к музыке.
Miserere mei...
Он цепляется мыслью за эту музыкальную фразу. Музыка — это единственное, что его привлекает по-прежнему. Он крадется к ее источнику. Там — дубовая дверь. Но он без труда пролезает под дверью, где бессчетные ноги протерли дыру в каменном пороге.
Он в ризнице. На деревянных гвоздях — сутаны и стихари. Чувствуется сквозняк, хотя окон в комнате нет. Воздух пропитан запахом детского пота. В ризнице — только мальчик, который поет. Он застегивает свой стихарь. Голос звонкий, мальчишеский, и все-таки — не совсем мальчишеский. Лицо мальчика — гладкое, юное, но глаза выдают некую древнюю боль. Он старше, чем выглядит, думает мальчик-вампир. У него тоже отняли право называться мужчиной. Во имя музыки. У нас есть кое-что общее, думает мальчик-вампир, хотя он — всего лишь смертный. Сколько они прилагают усилий, чтобы продлить недолговечное, эти смертные... хотя, как ни тщись, все станет прахом в конечном итоге.
«Может быть, я покажусь ему в своем истинном облике», — думает он. И вот он уже выступает из душного дыма курящихся благовоний и пылинок, танцующих в воздухе. Такой, каким вышел из леса — полностью обнаженный. Его тело облеплено грязью смерти, но теперь он ее стряхивает с себя. Он нахально снимает с крючка сутану и стихарь и надевает их на себя.
— Ой, — говорит тот, другой мальчик. — Я и не думал, что здесь кто-то есть.
— Говорят, что я очень тихий, — отвечает вампир.
— Ты, наверное, новенький. Я тебя раньше не видел, но если мы не поторопимся, мы опоздаем, и нас обоих высекут. — Только теперь вампир замечает подтеки запекшейся крови на спине стихаря у хориста. — Меня Гульельмо зовут, а тебя?
Он лихорадочно соображает. Какие имена он слышал на улицах?
— Эрколе, — говорит он. — Эрколе Серафини.
— Геркулес! Хорошее имя для такого красавца. — Гульельмо смеется. — Я буду звать тебя Эрколино. Ты, должно быть, пришел с кардиналом дель Монте.
— Откуда ты знаешь?
— Его преосвященство любит красивых мальчиков. Сначала — внешность и только потом — талант. Могу поспорить, он купил тебя за двадцать скудо у какого-нибудь крестьянина близ Неаполя... насколько я понимаю, тебя кастрировали недавно... у тебя в глазах все еще теплится боль.
— Неаполис... да, Неаполь. — «Да, — думает Эрколино, — когда-то я жил в этой части Италии». Он только не говорит Гульельмо, что это было полторы тысячи лет назад, в городе, давно погребенном под застывшей лавой Везувия.
— Надень этот воротничок, — говорит Гульельмо, подавая ему воротник. Он очень жесткий — сильно накрахмален — и давит шею. — Быстрее.
— Куда мы идем?
— На вечерню в Сикстинскую капеллу... разве тебе вообще ничего не сказали? Сначала — служба, потом — закрытый прием у кардинала в честь прибытия князя Венозы... старый извращенец! Мы будем там как travestiti — надеюсь, тебе подберут что-нибудь из женской одежды. Ты где стоишь, на decani или cantores ?
— Не знаю.
— Тогда на decani. Будешь стоять рядом со мной, на южной стороне нефа. И старайся не попадаться на глаза Караваджо.
— Кому...
— Микеланджело да Караваджо. Сумасшедший художник, любимчик кардинала. Вроде дрессированной обезьянки. Если он тебя увидит, он захочет, чтобы ты ему попозировал. Для какого-нибудь порнографического непотребства, я даже не сомневаюсь, хотя он наверняка найдет религиозную отговорку. Если он захочет тебя рисовать, возьми его деньги, но не позволяй ему себя лапать. — Гульельмо перекрестился.
— Я запомню, — тихо говорит Эрколино.
Гульельмо хочет вытереть грязь со щеки вампира. Отдергивает руку, как будто обжегшись.
— Maledetto! Какая холодная! — говорит он и дует на пальцы. — Ты, наверное, был внизу, в мавзолее. Весь этот мрамор, эти застывшие изваяния мертвых пап... они высосали из тебя жизнь...
Эрколино грустно улыбается.
— Хочешь взглянуть на себя в зеркало, прежде чем мы пойдем? — спрашивает Гульельмо.
— Нет... спасибо... я не люблю зеркала.
— Тогда пойдем. Тут до часовни еще целая миля по коридорам.
* * *
• наплыв: розы •
Чувство вины не позволило Петре пропустить сеанс групповой терапии в то утро, хотя ей очень не хотелось туда идти. Не то чтобы ей было жалко выкинуть за просто так сотню баксов — все покрывала страховка — и не то чтобы она не могла обойтись без общества депрессующих яппи, которые вываливают свои беды на вежливо-вкрадчивого доктора Фейнш-тейна. Тут дело даже не в вине; тут дело в страхе — в страхе, который не давал ей покоя с того визита к Симоне Арлета. Кошмар...
Она приехала в Юниверсал-Сити еще до полудня, но цирк уже начался. Мероприятие обозвали «В поисках Тимми Валентайна». В фойе «Шератона» Симона Арлета в окружении восторженных почитателей принимала картинные позы перед объективом многочисленных фотокамер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61