Саркофаг стоит на почетном месте у трона Цезаря. Мальчик-вампир крепко спит смертным сном, но его чуткий слух все равно ловит звуки из мира снаружи.
Даже в великой скорби император не забывает о делах государственных — отдает распоряжения и подписывает приказы, которые ему приносят раболепные чиновники. Он спокоен. Слезы он лил в одиночестве. Теперь же — на людях — он Цезарь. Тот, кто будет объявлен богом на земле.
Но когда начинается музыка, он уже не такой отрешенный и собранный. Сами песни — банальные и избитые: застольные песни, любовные мольбы, обращенные к какой-нибудь безлико-прекрасной девушке или юноше, в эолическом стиле, псевдогомерический эпос. Хотя музыка проникает в холодный саркофаг, Лизандр недвижим. Лишь одна песня врывается в его смертный сон без сновидений: песня на кельтском, в исполнении юного Клаэлина — ее рваная сбивчивая мелодия передает боль и глубокое отчуждение гораздо острее и проникновеннее, чем все остальные песни с их сглаженными мелодическими оборотами и искусными колоратурами.
Представление «Царя Эдипа» начинается поздно вечером. Цезарь сидит, погруженный в печаль и сумрак. Лизандр, обратившись туманом, истекает наружу из запечатанного саркофага и садится, никем не замеченный, у ног императора. Он принимает обличье создания тьмы. Сейчас это ворон. Его тревожат повязки на запястьях у Цезаря. Вскоре показывается и кровь. Но такой малости вряд ли достаточно, чтобы утолить голод.
Представление проходит при свете сотни факелов. Зрителей почти нет — как это может быть? Антиноаполис — это всего лишь идея в голове у императора. За деревянным помостом, обозначающим костяк будущего настоящего театра, виднеются пальмовые деревья, а за деревьями — песчаные дюны. Ветер пустыни несет прохладу. Оркестра не видно, он скрыт в глубокой тени.
Актеры играют тускло, без блеска. Деревянные маски нелепо гротескны. В Помпеях все было не так. Времена изменились. В Египте естественные пропорции эллинического искусства преувеличены до абсурда. Мальчики-хористы поют свои партии пронзительными и надрывными голосами. Наверное, считается, что такое пение должно пробуждать страсть и страх. Но вместо высокой трагедии Софокла получается пафосная истерика, и последние строчки отзываются в сердце Лизандра горькой иронией:
Значит, смертным надо помнить о последнем
нашем дне,
И назвать счастливым можно, очевидно, лишь
того, Кто достиг предела жизни, в ней несчастий
не познав.
Если бы поэт знал... если бы он вкусил смерти прежде, чем написать эти строки, он бы понял, что превыше горечи жизни — горечь вечности.
Цезарь требует еще вина. Опасаясь быть обнаруженным, мальчик-вампир снова меняет обличье и вливается в пляску теней от дрожащих факелов, стоящих по четырем углам трона.
Теперь он — черная кошка. Обдирает когтями золотые нити на пурпурной императорской мантии. Забирается на плечо к богу. Представление подходит к концу. Дочь Эдипа, юная Антигона, уводит отца, который сам себя ослепил, хор направляется следом за ними в медленном танце, не радостном, но и не скорбном. Этот запутанный сложный танец представляет всевластие мойры, закона судьбы, который не в силах нарушить ни боги, ни смертные. Черная кошка легонько прикусывает императору ухо. Слизывает кровь шершавым язычком. Цезарь вздыхает.
— Антиной тоже так делал, — говорит он, и, кажется, в первый раз в его воспоминаниях Антиной обретает человеческие черты.
На них никто не смотрит. Мальчик-вампир вновь принимает обличье человека.
— Тебе надо как следует отдохнуть, — говорит император. — Завтра мы явим им чудо.
— Я восстану из мертвых?
— Да.
— Ты действительно веришь, что я — Антиной, который воскрес и стал богом?
— Послушай, Лизандр. Когда я увидел тебя в первый раз, — Цезарь понижает голос, чтобы его не услышали факельщики у трона, — когда я увидел тебя в первый раз, я преисполнился безумной надежды. Теперь я знаю, что ты — не он. Но мы должны явить людям чудо. Ты бы видел его лицо, когда он мне говорил, чтобы я ни о чем не тревожился, что все будет хорошо, что он утолит мою боль и печаль, а вместе с ними — и муки моей разделенной империи. Он был ребенком с простой детской верой в чудеса. Но ты — не ребенок, я знаю. Твои глаза. Они выдают твой истинный возраст. Антиной бросился в Нил и показал мне, что я — всего-навсего император, а он — мальчик, который может стать богом, спасителем, верховной жертвой. О, но он не всегда был таким серьезным! Он меня часто смешил; с ним я смеялся по-детски. Он умел осветить даже самые темные и унылые мгновения. И ради него я сделаю так, что чудо случится. Завтра, на третий день, Таммуз восстанет из мертвых. И не важно, что ты — не он. Для тех, кто творит чудеса, чудеса — никакие не чудеса, а результат тщательной подготовки и ловкости рук. Но если они укрепляют людскую веру, значит, они истинные чудеса. Я уже составил декрет для Сената, который объявит его богом. И ты мне нужен для этого маленького представления. Чудо — это искусство. Искусство иллюзии.
На этих словах музыка умолкает, и актеры склоняются в низком поклоне, встав на одно колено на краю деревянной сцены, в надежде, что Цезарь вознаградит их за старания — кошель ауреусов, поместье на Сицилии, объятия красивых рабынь.
И император одаривает их щедро. Актеры едва в состоянии унести императорские дары. С благодарностями и поклонами они направляются к выходу и растворяются в сумраке.
— Сейчас тебе нужно вернуться в гроб, — говорит император. — А потом ты получишь свою свободу — еще до рассвета.
В театре уже никого не осталось. Погребальная процессия уже собирается в путь к месту последнего успокоения. Император готов к всенощному бдению над саркофагом. До рассвета. До воскресения.
* * *
• пророк •
И вот мы с вами опять в виртуальном соборе, дорогие мои друзья, все вы, кто сохранил веру в меня и остался мне верен, когда Господь испытывал мою волю и твердость и закалял меня в огненном горне мирских искушений. Я не отчаялся, и вы не отчаялись тоже, и теперь пришло время великой награды.
Продайте все, что имеете! Раздайте все свои деньги бедным или — еще лучше — отдайте их в нашу церковь! Распрощайтесь со всеми, кто не крепок в вере своей, а значит, не будет спасен, — с теми, кого вы зовете друзьями и близкими. Сидите дома и ждите. Отметьте двери своих домов, как это делали древние иудеи, дабы вас миновал гнев Господень.
Так случилось, что буря, которая потрясет мир, начнется в маленьком городке в Айдахо под названием Паводок. Там, в горах, разверзнутся врата адские. Сейчас там снимают фильм, но скоро иллюзия станет реальностью — много скорее, чем они себе представляют. Когда демоны ада вырвутся в мир, уже не будет нужды ни в каких спецэффектах!
И после ночи кошмара и ужаса мы с вами и все, кто сумел сохранить в себе веру, спасемся, облаченные в истинный свет...
* * *
• колдунья •
Его, похоже, заносит, подумала Симона Арлета, которая смотрела проповедь Дамиана на маленьком портативном телевизоре. Но когда она увидела, как Марджори Тодд протянула руку и коснулась экрана, как священной реликвии, когда увидела надежду, сверкнувшую в глазах этой женщины — в глазах, полных горечи и отчаяния, — она поняла, что Дамиан по-прежнему остается личностью обаятельной, харизматической, как теперь принято говорить, несмотря ни на что.
И все же ему не стоило упоминать Паводок. А что, если какие-нибудь религиозные маньяки решат штурмовать город в поисках адских полчищ?
Впрочем, адские полчища будут в избытке...
* * *
• память: 130 н.э. •
Час до рассвета. Саркофаг водружен в гробнице, прорубленной прямо в скале. Вход запечатан. Женщины воют, истошно кричат, бьют себя в грудь и рвут на себе волосы. Мальчик-вампир слышит их горестные стенания сквозь толщу камня. Он слышит ветер пустыни. Слышит тихие вздохи Цезаря. Ночь скоро закончится — ночь кошмара и ужаса.
Камень откатывается от входа, и он стоит в открывшемся проеме.
Вот что он видит:
Женщины — профессиональные плакальщицы и просто объятые горем, — их обнаженные груди в крови, с таким усердием они наносят себе удары в своей неистовой скорби. Солдаты преторианской стражи: напряженные позы и лица выдают их неловкость в присутствии столь откровенно неримского проявления чувств. Император на троне в облачении фараона и при всех атрибутах, поскольку этой провинцией он правит как фараон. Серое небо, уже окрашенное бледным свечением близящегося рассвета.
Увидев его на выходе из гробницы, женщины едва не теряют разум. Они в жизни не видели ничего такого. Возрождение бога всегда было для них лишь метафорой.
Он стоит перед ними в своих погребальных одеждах. Он знает, что они видят: совсем юного мальчика, с гипнотизирующими глазами и прозрачной, почти светящейся кожей, какой не бывает у смертных. Прохладный ветер треплет его черные волосы. Его бледность сродни белизне альбиноса.
Женщины в замешательстве умолкают. Потом одна из них кричит:
— Таммуз умер. Таммуз воскрес. Таммуз придет опять...
Остальные подхватывают ее крик. Они действительно верят в этот явный обман! Он тронут их беззаветной верой. Он смотрит поверх толпы в лицо Адриана. Император спокоен, он знает, что все это — ложь. Но он готов был солгать, чтобы сделать своего возлюбленного Антиноя богом. Он пожертвовал правдой ради высшей истины.
Уже скоро — до того, как на небе покажется солнце — мальчик должен раствориться туманом в утренней дымке, перелететь через пески в поисках нового места для отдохновения. Он найдет себе новые города, пересечет новые океаны — будет пить души еще не рожденных людей. Он станет частью их мифов. Может быть, это правда — что он стал богом. Как всякий бог, он наделен сверхчеловеческими способностями, и, как и у всякого бога, само по себе его существование лишено смысла — оно обретает смысл только в контексте человеческой веры.
Мальчик-вампир знает, что ему не избежать предназначенной ему роли — во всех теперешних и будущих драмах. Подобно Эдипу, ему не обмануть свою мойру. Судьбу не обманешь. Он умер еще до того, как познал себя, и теперь его просто нет. Он существует лишь как отражение веры смертных — их страха смерти, страха перед неизвестным.
Император тоже в ловушке, из которой нет выхода.
Но у императора все-таки есть возможность избежать бесконечных иллюзий.
Император хотя бы может умереть.
14
Пиротехника
• зеркало •
Пит Джемисон, коридорный, постучал в дверь еще раз. Он слышал за дверью какие-то всхлипы. Может, там занимались сексом. Он не хотел мешать людям, но из номера звонили и просили о помощи, хотя и не объяснили, в чем дело.
— Миссис Муньос? — позвал он.
Снова — всхлипы. Блин, а если ее там насилуют?! Он решил все же воспользоваться запасным ключом. Открыл дверь и ворвался в номер.
Он увидел Габриэлу Муньос — вернее, ее половину, — торчащую из зеркальной дверцы шкафа. Телефон валялся на полу. Все зеркало было в крови. Сперва он не поверил своим глазам. Застыл, как дурак, на месте, выпучив глаза. Женщина тихонько стонала, царапая пальцами по ковру... взгляд у нее был совершенно остекленевший, как будто она накачалась наркотиками или еще какой дрянью. Но ведь не наркотики же запихали ее внутрь зеркала. Он даже не представлял, как такое могло случиться. Ходили какие-то слухи, что на прошлой неделе что-то подобное произошло с тем мужиком, сценаристом, но потом им объяснили, что это была просто шутка со спецэффектами — типа киношники развлекаются.
Но это была никакая не шутка. — С вами все в порядке, миссис Муньос? — Идиотский вопрос. Ежу понятно, что с ней все совсем не в порядке. Но он был слишком ошеломлен для того, чтобы сказать что-нибудь умное.
— Вытащите меня, — закричала она. Пит схватил ее за руки и потянул. Но она крепко застряла в зеркале. Он потянул еще раз — со всей силы. Она истошно закричала, и он испугался, что что-то ей повредил — плечо вывихнул или что-нибудь в этом роде. Он отпустил ее руки. Может быть, есть какой-нибудь другой способ.
К поверхности зеркала прилипла какая-то штука... четки. Пит разглядел, что они не прилипли к зеркалу, а тоже торчат из зеркала. Он взял их и потянул. Они легко вытянулись из зеркальной глади...
— Не трогайте четки... не вынимайте... это единственное, что держит его на той стороне...
Но еще прежде, чем она успела закончить фразу, она начала погружаться в зеркало... словно это было не зеркало, а озерцо жидкого глицерина... она закричала, но крик утонул в зеркале вместе с ней... Пит присел на кровать, тупо глядя на четки у себя в руке и пытаясь сообразить, что он скажет администратору...
Они подумают, что я снова надрался с утра пораньше, рассудил он. Может, и вправду так будет проще — списать все на разыгравшееся воображение...
Он спрятал четки в карман и подумал о почти непочатой бутылке водки, припрятанной у него в конторке...
* * *
• пророк •
Дамиан Питерс с удивлением покосился на еще одного пассажира в салоне — он думал, что полетит в первом классе один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Даже в великой скорби император не забывает о делах государственных — отдает распоряжения и подписывает приказы, которые ему приносят раболепные чиновники. Он спокоен. Слезы он лил в одиночестве. Теперь же — на людях — он Цезарь. Тот, кто будет объявлен богом на земле.
Но когда начинается музыка, он уже не такой отрешенный и собранный. Сами песни — банальные и избитые: застольные песни, любовные мольбы, обращенные к какой-нибудь безлико-прекрасной девушке или юноше, в эолическом стиле, псевдогомерический эпос. Хотя музыка проникает в холодный саркофаг, Лизандр недвижим. Лишь одна песня врывается в его смертный сон без сновидений: песня на кельтском, в исполнении юного Клаэлина — ее рваная сбивчивая мелодия передает боль и глубокое отчуждение гораздо острее и проникновеннее, чем все остальные песни с их сглаженными мелодическими оборотами и искусными колоратурами.
Представление «Царя Эдипа» начинается поздно вечером. Цезарь сидит, погруженный в печаль и сумрак. Лизандр, обратившись туманом, истекает наружу из запечатанного саркофага и садится, никем не замеченный, у ног императора. Он принимает обличье создания тьмы. Сейчас это ворон. Его тревожат повязки на запястьях у Цезаря. Вскоре показывается и кровь. Но такой малости вряд ли достаточно, чтобы утолить голод.
Представление проходит при свете сотни факелов. Зрителей почти нет — как это может быть? Антиноаполис — это всего лишь идея в голове у императора. За деревянным помостом, обозначающим костяк будущего настоящего театра, виднеются пальмовые деревья, а за деревьями — песчаные дюны. Ветер пустыни несет прохладу. Оркестра не видно, он скрыт в глубокой тени.
Актеры играют тускло, без блеска. Деревянные маски нелепо гротескны. В Помпеях все было не так. Времена изменились. В Египте естественные пропорции эллинического искусства преувеличены до абсурда. Мальчики-хористы поют свои партии пронзительными и надрывными голосами. Наверное, считается, что такое пение должно пробуждать страсть и страх. Но вместо высокой трагедии Софокла получается пафосная истерика, и последние строчки отзываются в сердце Лизандра горькой иронией:
Значит, смертным надо помнить о последнем
нашем дне,
И назвать счастливым можно, очевидно, лишь
того, Кто достиг предела жизни, в ней несчастий
не познав.
Если бы поэт знал... если бы он вкусил смерти прежде, чем написать эти строки, он бы понял, что превыше горечи жизни — горечь вечности.
Цезарь требует еще вина. Опасаясь быть обнаруженным, мальчик-вампир снова меняет обличье и вливается в пляску теней от дрожащих факелов, стоящих по четырем углам трона.
Теперь он — черная кошка. Обдирает когтями золотые нити на пурпурной императорской мантии. Забирается на плечо к богу. Представление подходит к концу. Дочь Эдипа, юная Антигона, уводит отца, который сам себя ослепил, хор направляется следом за ними в медленном танце, не радостном, но и не скорбном. Этот запутанный сложный танец представляет всевластие мойры, закона судьбы, который не в силах нарушить ни боги, ни смертные. Черная кошка легонько прикусывает императору ухо. Слизывает кровь шершавым язычком. Цезарь вздыхает.
— Антиной тоже так делал, — говорит он, и, кажется, в первый раз в его воспоминаниях Антиной обретает человеческие черты.
На них никто не смотрит. Мальчик-вампир вновь принимает обличье человека.
— Тебе надо как следует отдохнуть, — говорит император. — Завтра мы явим им чудо.
— Я восстану из мертвых?
— Да.
— Ты действительно веришь, что я — Антиной, который воскрес и стал богом?
— Послушай, Лизандр. Когда я увидел тебя в первый раз, — Цезарь понижает голос, чтобы его не услышали факельщики у трона, — когда я увидел тебя в первый раз, я преисполнился безумной надежды. Теперь я знаю, что ты — не он. Но мы должны явить людям чудо. Ты бы видел его лицо, когда он мне говорил, чтобы я ни о чем не тревожился, что все будет хорошо, что он утолит мою боль и печаль, а вместе с ними — и муки моей разделенной империи. Он был ребенком с простой детской верой в чудеса. Но ты — не ребенок, я знаю. Твои глаза. Они выдают твой истинный возраст. Антиной бросился в Нил и показал мне, что я — всего-навсего император, а он — мальчик, который может стать богом, спасителем, верховной жертвой. О, но он не всегда был таким серьезным! Он меня часто смешил; с ним я смеялся по-детски. Он умел осветить даже самые темные и унылые мгновения. И ради него я сделаю так, что чудо случится. Завтра, на третий день, Таммуз восстанет из мертвых. И не важно, что ты — не он. Для тех, кто творит чудеса, чудеса — никакие не чудеса, а результат тщательной подготовки и ловкости рук. Но если они укрепляют людскую веру, значит, они истинные чудеса. Я уже составил декрет для Сената, который объявит его богом. И ты мне нужен для этого маленького представления. Чудо — это искусство. Искусство иллюзии.
На этих словах музыка умолкает, и актеры склоняются в низком поклоне, встав на одно колено на краю деревянной сцены, в надежде, что Цезарь вознаградит их за старания — кошель ауреусов, поместье на Сицилии, объятия красивых рабынь.
И император одаривает их щедро. Актеры едва в состоянии унести императорские дары. С благодарностями и поклонами они направляются к выходу и растворяются в сумраке.
— Сейчас тебе нужно вернуться в гроб, — говорит император. — А потом ты получишь свою свободу — еще до рассвета.
В театре уже никого не осталось. Погребальная процессия уже собирается в путь к месту последнего успокоения. Император готов к всенощному бдению над саркофагом. До рассвета. До воскресения.
* * *
• пророк •
И вот мы с вами опять в виртуальном соборе, дорогие мои друзья, все вы, кто сохранил веру в меня и остался мне верен, когда Господь испытывал мою волю и твердость и закалял меня в огненном горне мирских искушений. Я не отчаялся, и вы не отчаялись тоже, и теперь пришло время великой награды.
Продайте все, что имеете! Раздайте все свои деньги бедным или — еще лучше — отдайте их в нашу церковь! Распрощайтесь со всеми, кто не крепок в вере своей, а значит, не будет спасен, — с теми, кого вы зовете друзьями и близкими. Сидите дома и ждите. Отметьте двери своих домов, как это делали древние иудеи, дабы вас миновал гнев Господень.
Так случилось, что буря, которая потрясет мир, начнется в маленьком городке в Айдахо под названием Паводок. Там, в горах, разверзнутся врата адские. Сейчас там снимают фильм, но скоро иллюзия станет реальностью — много скорее, чем они себе представляют. Когда демоны ада вырвутся в мир, уже не будет нужды ни в каких спецэффектах!
И после ночи кошмара и ужаса мы с вами и все, кто сумел сохранить в себе веру, спасемся, облаченные в истинный свет...
* * *
• колдунья •
Его, похоже, заносит, подумала Симона Арлета, которая смотрела проповедь Дамиана на маленьком портативном телевизоре. Но когда она увидела, как Марджори Тодд протянула руку и коснулась экрана, как священной реликвии, когда увидела надежду, сверкнувшую в глазах этой женщины — в глазах, полных горечи и отчаяния, — она поняла, что Дамиан по-прежнему остается личностью обаятельной, харизматической, как теперь принято говорить, несмотря ни на что.
И все же ему не стоило упоминать Паводок. А что, если какие-нибудь религиозные маньяки решат штурмовать город в поисках адских полчищ?
Впрочем, адские полчища будут в избытке...
* * *
• память: 130 н.э. •
Час до рассвета. Саркофаг водружен в гробнице, прорубленной прямо в скале. Вход запечатан. Женщины воют, истошно кричат, бьют себя в грудь и рвут на себе волосы. Мальчик-вампир слышит их горестные стенания сквозь толщу камня. Он слышит ветер пустыни. Слышит тихие вздохи Цезаря. Ночь скоро закончится — ночь кошмара и ужаса.
Камень откатывается от входа, и он стоит в открывшемся проеме.
Вот что он видит:
Женщины — профессиональные плакальщицы и просто объятые горем, — их обнаженные груди в крови, с таким усердием они наносят себе удары в своей неистовой скорби. Солдаты преторианской стражи: напряженные позы и лица выдают их неловкость в присутствии столь откровенно неримского проявления чувств. Император на троне в облачении фараона и при всех атрибутах, поскольку этой провинцией он правит как фараон. Серое небо, уже окрашенное бледным свечением близящегося рассвета.
Увидев его на выходе из гробницы, женщины едва не теряют разум. Они в жизни не видели ничего такого. Возрождение бога всегда было для них лишь метафорой.
Он стоит перед ними в своих погребальных одеждах. Он знает, что они видят: совсем юного мальчика, с гипнотизирующими глазами и прозрачной, почти светящейся кожей, какой не бывает у смертных. Прохладный ветер треплет его черные волосы. Его бледность сродни белизне альбиноса.
Женщины в замешательстве умолкают. Потом одна из них кричит:
— Таммуз умер. Таммуз воскрес. Таммуз придет опять...
Остальные подхватывают ее крик. Они действительно верят в этот явный обман! Он тронут их беззаветной верой. Он смотрит поверх толпы в лицо Адриана. Император спокоен, он знает, что все это — ложь. Но он готов был солгать, чтобы сделать своего возлюбленного Антиноя богом. Он пожертвовал правдой ради высшей истины.
Уже скоро — до того, как на небе покажется солнце — мальчик должен раствориться туманом в утренней дымке, перелететь через пески в поисках нового места для отдохновения. Он найдет себе новые города, пересечет новые океаны — будет пить души еще не рожденных людей. Он станет частью их мифов. Может быть, это правда — что он стал богом. Как всякий бог, он наделен сверхчеловеческими способностями, и, как и у всякого бога, само по себе его существование лишено смысла — оно обретает смысл только в контексте человеческой веры.
Мальчик-вампир знает, что ему не избежать предназначенной ему роли — во всех теперешних и будущих драмах. Подобно Эдипу, ему не обмануть свою мойру. Судьбу не обманешь. Он умер еще до того, как познал себя, и теперь его просто нет. Он существует лишь как отражение веры смертных — их страха смерти, страха перед неизвестным.
Император тоже в ловушке, из которой нет выхода.
Но у императора все-таки есть возможность избежать бесконечных иллюзий.
Император хотя бы может умереть.
14
Пиротехника
• зеркало •
Пит Джемисон, коридорный, постучал в дверь еще раз. Он слышал за дверью какие-то всхлипы. Может, там занимались сексом. Он не хотел мешать людям, но из номера звонили и просили о помощи, хотя и не объяснили, в чем дело.
— Миссис Муньос? — позвал он.
Снова — всхлипы. Блин, а если ее там насилуют?! Он решил все же воспользоваться запасным ключом. Открыл дверь и ворвался в номер.
Он увидел Габриэлу Муньос — вернее, ее половину, — торчащую из зеркальной дверцы шкафа. Телефон валялся на полу. Все зеркало было в крови. Сперва он не поверил своим глазам. Застыл, как дурак, на месте, выпучив глаза. Женщина тихонько стонала, царапая пальцами по ковру... взгляд у нее был совершенно остекленевший, как будто она накачалась наркотиками или еще какой дрянью. Но ведь не наркотики же запихали ее внутрь зеркала. Он даже не представлял, как такое могло случиться. Ходили какие-то слухи, что на прошлой неделе что-то подобное произошло с тем мужиком, сценаристом, но потом им объяснили, что это была просто шутка со спецэффектами — типа киношники развлекаются.
Но это была никакая не шутка. — С вами все в порядке, миссис Муньос? — Идиотский вопрос. Ежу понятно, что с ней все совсем не в порядке. Но он был слишком ошеломлен для того, чтобы сказать что-нибудь умное.
— Вытащите меня, — закричала она. Пит схватил ее за руки и потянул. Но она крепко застряла в зеркале. Он потянул еще раз — со всей силы. Она истошно закричала, и он испугался, что что-то ей повредил — плечо вывихнул или что-нибудь в этом роде. Он отпустил ее руки. Может быть, есть какой-нибудь другой способ.
К поверхности зеркала прилипла какая-то штука... четки. Пит разглядел, что они не прилипли к зеркалу, а тоже торчат из зеркала. Он взял их и потянул. Они легко вытянулись из зеркальной глади...
— Не трогайте четки... не вынимайте... это единственное, что держит его на той стороне...
Но еще прежде, чем она успела закончить фразу, она начала погружаться в зеркало... словно это было не зеркало, а озерцо жидкого глицерина... она закричала, но крик утонул в зеркале вместе с ней... Пит присел на кровать, тупо глядя на четки у себя в руке и пытаясь сообразить, что он скажет администратору...
Они подумают, что я снова надрался с утра пораньше, рассудил он. Может, и вправду так будет проще — списать все на разыгравшееся воображение...
Он спрятал четки в карман и подумал о почти непочатой бутылке водки, припрятанной у него в конторке...
* * *
• пророк •
Дамиан Питерс с удивлением покосился на еще одного пассажира в салоне — он думал, что полетит в первом классе один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61