Это будет великая погребальная песнь Антиною и посвящение новому городу, который будет основан здесь, на этом самом месте, по велению Цезаря, — городу, который получит название Антиноаполис.
Днем мальчик-вампир, который теперь носит имя Лизандр, спит, зарывшись в песчаную дюну в двух шагах от оазиса, — спит, сжимая в руках горсть пепла Помпеи. Он не знает, зачем ему эта горстка родной земли, но какой-то глубинный инстинкт подсказывает ему, что ее нужно хранить как зеницу ока.
По ночам он дожидается темноты. Пока тот кельтский мальчик, Клаэлин, не заснет у ног императора. И тогда он входит в пурпурный шатер и играет на лире. Неизбывное горе заразило Адриана бессонницей: он читает классические сочинения при свете масляной лампы, ища утешения в знакомых словах древних философов и поэтов — Гомера, Алкея, Платона.
Он поет песни, которые выучил еще до того, как его обратили. Он поет на греческом, который уже кажется архаичным, хотя с той поры сменилось лишь два или три поколения. Слова песен — еще древнее. Никто уже и не помнит, как они звучали изначально. Но они по-прежнему красивы:
Мое сердце дрожит от любви,
Как дуб под порывами горного ветра...
— Сапфо — моя любимая поэтесса, — говорит император и отпивает глоток неразбавленного вина, в котором он топит свою печаль. — Но что знаешь о любви ты, Антиной... ты, такой юный. Ты — как пустой сосуд. Прежде надо дождаться, чтобы в тебя перелили вино — а потом его уже будут брать у тебя. И в любви точно так же. Сначала любят тебя — за твои юность и красоту, а потом любишь ты — когда годы берут свое, и твоя красота увядает. Сначала берешь, а потом отдаешь.
— Да, Цезарь, — отвечает Лизандр, не желая напоминать императору, что он никакой не Антиной, и умалчивая о том, что на самом деле он значительно старше, чем сам Адриан. И он по-прежнему отдает любовь. Живого — его не успели наполнить; умерший, но не мертвый — он остается пустым.
— Как хорошо, что ты приходишь ко мне. Хотя положенные три дня скорби еще не прошли, — говорит Адриан. — Мне было так одиноко. Я знаю, теперь мне нельзя к тебе прикасаться. По крайней мере не так, как раньше. Теперь ты принадлежишь Гадесу. Удивительно даже, что он позволяет мне видеть тебя.
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — говорит Лизандр, зная, что Адриан все равно ему не поверит. — Расскажи мне о нем. Об Антиное. Как он умер?
— Он бросился в реку, — говорит Адриан.
— Он был несчастлив своей судьбой, хотя он был возлюбленным императора? Или он был тяжко болен и отчаялся найти исцеление?
— Нет, нет, нет... это я был тяжко болен... я по-прежнему болен... и моя империя тоже.
— Расскажи мне о нем.
— Знаешь, кто такие христиане?
— Нет, Цезарь.
— Тайная религиозная секта. Они поклоняются Таммузу, как и все левантийцы. Разумеется, в этом нет ничего такого. Каждый знает, что царь весны каждый год умирает, и возрождается на третий день, и обновляет землю. Это естественно. Но эти люди... они все понимают буквально. Они утверждают, что Таммуз был реальным человеком... не символом, не метафорой, не даже жрецом, который становится инкарнацией бога для исполнения священных обрядов... а реальным человеком... плотником из Иудеи... преступником, которого распяли на кресте лет сто назад. Они сумасшедшие, эти люди. Они взяли поэзию и превратили ее в дерьмо. Выбросили из религии тайну. Они ведут себя так, словно миф — это больше не символ истины, а сама истина. Да, мы их убиваем. Когда нам удается поймать кого-нибудь из них. Но они — как чума, которую не остановишь. Они есть и будут всегда, и мы всегда будем стараться их уничтожить: будем сжигать их живьем, скармливать диким зверям, расчленять на глазах у толпы. Если только... если только...
— ...если вы не создадите себе новый миф... что-то очень красивое.
— Антиной, — говорит тот, кого однажды объявят богом по решению Сената. — Однажды он вызвался это сделать. Когда я посетовал на плачевное состояние мистических культов в наших восточных провинциях... я говорил о том, как этот культ Иисуса извращает истину, подменяя духовное материальным... они верят в телесное воскресение из мертвых! Получается, что со временем в мире останутся одни вампиры... ожившие мертвецы, которых народы непокоренной Африки называют нзамби, ходячими духами!
Цезаря бьет дрожь. Лизандр подливает ему вина.
— Он убил себя, чтобы стать для тебя новым Таммузом?
— Он ускользнул потихоньку, ночью, — говорит Цезарь. — Незапятнанный мальчик. Чистый лист, незаполненный сосуд. Он призвал Хапи, бога Нила, и бросился в воду с имперской баржи. И тогда — только тогда — я понял, что он тоже способен любить.
Лизандр, лишенный такой способности, молча слушает.
— Oioioi, pheu, pheu, — выкрикивает император. Греческий скорбный плач. — Ты любил меня, Антиной. И не потому, что я Цезарь и что после смерти я стану богом. Ты сам стал богом, и ты будешь ждать меня на вершине Олимпа. Ты меня опередил в божественности, и я поэтому знаю, что как бог ты старше. Ты родился задолго до моего рождения. Ты — бог, умирающий и возрождающийся вновь и вновь. Я знаю. Ты — Таммуз, Адонис и Осирис. Ты сбросил земное обличье, как змея сбрасывает старую кожу. Человеку такая любовь недоступна. Только бог может любить эту землю так, как любил ее ты — ты, который отдал свою жизнь, чтобы земля возродилась.
«Он бредит, — думает Лизандр. — Свою любовь без взаимности он превращает во вселенскую драму богов, смерти и возрождения. А я только питаю его самообман. Самого по себе меня нет. Я лишь отражение его боли. Боли каждого, кто видит во мне что-то свое. Я — зеркало их израненных душ».
Заметив, что Адриан снова впал в тягостное молчание, Лизандр поет:
Луна зашла, семь сестер растворились во тьме;
Полночь; проходит ночной дозор;
Я сплю одна.
И Цезарь беззвучно плачет.
* * *
• пророк •
А теперь мне хотелось бы поговорить о подложных мессиях.
Давным-давно, еще прежде, чем истинный свет снизошел с горних высей на землю и воссиял среди людей, во тьме горели другие огни — обманные. И люди, поскольку жили во тьме, тянулись к этим источникам света, к любому свету, не зная, что свет этот — ложный. Утопающий хватается за соломинку. А язычник-дикарь — за всякое суеверие, ибо не ведает он о Боге.
Да, друзья мои, невежество — это тьма.
Я читал много книг этих мирских гуманистов, я смотрел выступления по телевидению этих так называемых экспертов типа Джозефа Кэмпбелла, и вот на прошлой неделе, когда я смотрел очередную такую лекцию, мне вдруг открылось, что со мной говорит сам дьявол, искусно мешая ложь с правдой, о чем я сегодня уже говорил. Там говорилось, что люди в эпоху неолита верили в человека, который сделался богом и которого каждый год убивали на страстную пятницу — его убивала верховная жрица, — и его тело запахивали плугом в землю, и он возрождался на третий день. Там говорилось, что этот бог, воплощавшийся в смертного человека, этот языческий бог, которого называли сотней разных имен... Адонис, Думузи, Таммуз, Осирис... что его изуверские ритуалы... что из них зародилась легенда о смерти и воскресении Иисуса. Там говорилось, что все мифы — лишь вариации одного исконного мифа; что пришествие Господа нашего, его рождение в земном обличье, и поганые боги язычников с сотней рук и кровожадными зверскими лицами — это одно и то же. Там говорилось, что пасхальные яйца и пасхальный заяц происходят от тех омерзительных игрищ, которые назывались у примитивных народов обрядами плодородия. Вот такие теории, смущающие умы, пытаются нам навязать эти мирские якобы гуманисты — а на самом деле пособники дьявола, — якобы во имя исторической точности и справедливости, якобы во имя преемственности культуры... но вот что я вам скажу, дорогие мои прихожане, верные слуги Господа, все эти праздные домыслы — полная хренота!
Я вас шокирую, дорогие друзья? Но только так, с помощью грубой брани, можно говорить о тех, кто стремится замутить нашу чистую веру! И это будет еще мягко сказано! Я хочу, чтобы это нехорошее слово прозвучало во всеуслышание, чтобы вы повторили его вместе со мной...
Хренота! Хренота! Хренота!
Изыди, Сатана!
Друзья мои... все, кто сейчас меня смотрит... я знаю, вы были со мной в горе и радости... я знаю, вы оставались верными мне, несмотря на клеветнические наветы, которыми злобствующие завистники пытались очернить мое доброе имя... дабы тем самым подорвать вашу веру... но вы оставались со мной, мои верные друзья. Вы болели за меня душой, как я болею душой за вас и за дело Господне на этой земле. Я буду предельно честен и откровенен. Пришло время правды.
Мне было видение.
Вчера вечером, на закате, я поехал в холмы за городом. Я доехал до самой вершины этих благословенных холмов. Я был один — вдали от города, вдали от угольных шахт, вдали от этого храма, который я выстроил в Вопле Висельника с вашей помощью, дорогие друзья, вдали от всего, сотворенного человеком. Я стоял на вершине холма и смотрел на заходящее солнце. И я встал на колени и помолился Господу нашему. Я сказал ему: Господи, почему, почему ты посылаешь мне столько несчастий и бедствий, ведь я твой верный и беззаветный слуга? Почему меня обвиняют в блуде и прелюбодействе, в том, что я ловко дурачу своих прихожан и не желаю отдать кесарю кесарево? Я молился, молился, молился, и слезы текли у меня по щекам, я просил Господа: Боже Всевышний, не отверни от меня свой лик, ведь я люблю тебя так же, как прежде, люблю тебя, несмотря ни на что, потому что, если я перестану тебя любить, у меня не останется ничего, кроме боли.
А потом я увидел, что собирается гроза.
Увидел черные тучи, закрывшие солнечный лик. Это было красиво, и страшно, и грандиозно — как и все, что творит Господь! Я молился и плакал, осознавая свою ничтожность перед величием и великолепием небес и земли. И Бог удостоил меня видения.
Господь обратился ко мне, ничтожному, со словами:
— Дамиан, слушай меня. Слушай и передай Мое слово миру. Я низверг тебя до самого дна, дабы ты на себе испытал всю ту низость и грязь, в которую впали сыны человеческие, и когда ты познаешь горечь и унижение, Я опять вознесу тебя на вершину, дабы ты понял истинную величину Моих замыслов. Слушай меня, Дамиан.
— Да, Всемогущий. — Я не смел поднять глаз.
И Господь сказал так:
— Я собираюсь произвести фундаментальную перемену в самой природе мироздания. Это произойдет ровно в полночь, завтра, в день Летнего солнцестояния — да, это языческий праздник, но я Бог для язычников, так же, как я Бог для верных. Пусть они сами это и отрицают, но я — их истинный Бог.
— И что это будет, Господи? — спросил я робко. — Второе пришествие, Страшный суд... ядерная катастрофа? Ты опять снизойдешь на землю во славе своей и величии, дабы судить и живых, и усопших?
И я почувствовал у себя на лице благостное дыхание, и Бог коснулся меня своей дланью, и душа моя возликовала, соприкоснувшись с Отцом небесным, и было так, будто раньше я был слепым, а теперь вдруг прозрел. И я увидел великий свет. И услышал небесную музыку — пение ангелов. Мощный орган и тысячеголосый хор в моем виртуальном соборе — это лишь слабое эхо той дивной музыки...
И хотя я по-прежнему не решался поднять глаза, я знал, что Господь улыбается мне. Он сказал:
— Ты, мой возлюбленный сын, приведешь людей к свету, выведешь их из пустыни тьмы.
— Я, Боже? Но я недостоин.
— Конечно, ты недостоин, — ответил мне Бог. — Да и кто из сынов человеческих был бы достоин? Но ты мне нужен. Начиная от часа, который я определил и назвал, когда я снизойду в своей славе на землю, на земле будет новый завет. Третий Завет. Могущественные падут, и последние станут первыми.
И Он открыл мне свои грандиозные планы о будущем человечества. Но прежде чем я передам вам Его слово, восславим Господа Всеблагого и помолимся все вместе. И не забудем про наш телефон бегущей строкой внизу экрана, ибо церковь наша — по всей стране, по всему миру, и ваши доллары — наша кровь.
* * *
• память: 130 н.э. •
Погребальные игрища по Антиною проходят без лишней помпезности. Строго и аскетично. Обнаженные юные атлеты состязаются за лавровый венок в беге, борьбе и метании копья. Император наблюдает за всем из импровизированной ложи в наскоро, но добротно сооруженном театре, который потом облицуют мрамором. Его лицо абсолютно бесстрастно. Как маска. Хотя обряды все греческие, их серьезность и строгость поистине римская.
Он хотел, чтобы Лизандр был рядом, но мальчик-вампир не выносит солнца. Может, когда-нибудь он и научится выносить его свет, но сейчас — еще нет. Он спит в мраморном саркофаге. Саркофаг предназначен для Антиноя, императорского любимца. Прощания с телом не будет. Наверное, Антиной, раздувшийся от воды, уже не настолько красив, чтобы показывать его людям. Лизандр слышал, что бальзамировщики уже трудятся над его телом: вынимают все важные органы, набивают его селитрой, миррой и ароматными травами — готовят его к путешествию на запад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Днем мальчик-вампир, который теперь носит имя Лизандр, спит, зарывшись в песчаную дюну в двух шагах от оазиса, — спит, сжимая в руках горсть пепла Помпеи. Он не знает, зачем ему эта горстка родной земли, но какой-то глубинный инстинкт подсказывает ему, что ее нужно хранить как зеницу ока.
По ночам он дожидается темноты. Пока тот кельтский мальчик, Клаэлин, не заснет у ног императора. И тогда он входит в пурпурный шатер и играет на лире. Неизбывное горе заразило Адриана бессонницей: он читает классические сочинения при свете масляной лампы, ища утешения в знакомых словах древних философов и поэтов — Гомера, Алкея, Платона.
Он поет песни, которые выучил еще до того, как его обратили. Он поет на греческом, который уже кажется архаичным, хотя с той поры сменилось лишь два или три поколения. Слова песен — еще древнее. Никто уже и не помнит, как они звучали изначально. Но они по-прежнему красивы:
Мое сердце дрожит от любви,
Как дуб под порывами горного ветра...
— Сапфо — моя любимая поэтесса, — говорит император и отпивает глоток неразбавленного вина, в котором он топит свою печаль. — Но что знаешь о любви ты, Антиной... ты, такой юный. Ты — как пустой сосуд. Прежде надо дождаться, чтобы в тебя перелили вино — а потом его уже будут брать у тебя. И в любви точно так же. Сначала любят тебя — за твои юность и красоту, а потом любишь ты — когда годы берут свое, и твоя красота увядает. Сначала берешь, а потом отдаешь.
— Да, Цезарь, — отвечает Лизандр, не желая напоминать императору, что он никакой не Антиной, и умалчивая о том, что на самом деле он значительно старше, чем сам Адриан. И он по-прежнему отдает любовь. Живого — его не успели наполнить; умерший, но не мертвый — он остается пустым.
— Как хорошо, что ты приходишь ко мне. Хотя положенные три дня скорби еще не прошли, — говорит Адриан. — Мне было так одиноко. Я знаю, теперь мне нельзя к тебе прикасаться. По крайней мере не так, как раньше. Теперь ты принадлежишь Гадесу. Удивительно даже, что он позволяет мне видеть тебя.
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — говорит Лизандр, зная, что Адриан все равно ему не поверит. — Расскажи мне о нем. Об Антиное. Как он умер?
— Он бросился в реку, — говорит Адриан.
— Он был несчастлив своей судьбой, хотя он был возлюбленным императора? Или он был тяжко болен и отчаялся найти исцеление?
— Нет, нет, нет... это я был тяжко болен... я по-прежнему болен... и моя империя тоже.
— Расскажи мне о нем.
— Знаешь, кто такие христиане?
— Нет, Цезарь.
— Тайная религиозная секта. Они поклоняются Таммузу, как и все левантийцы. Разумеется, в этом нет ничего такого. Каждый знает, что царь весны каждый год умирает, и возрождается на третий день, и обновляет землю. Это естественно. Но эти люди... они все понимают буквально. Они утверждают, что Таммуз был реальным человеком... не символом, не метафорой, не даже жрецом, который становится инкарнацией бога для исполнения священных обрядов... а реальным человеком... плотником из Иудеи... преступником, которого распяли на кресте лет сто назад. Они сумасшедшие, эти люди. Они взяли поэзию и превратили ее в дерьмо. Выбросили из религии тайну. Они ведут себя так, словно миф — это больше не символ истины, а сама истина. Да, мы их убиваем. Когда нам удается поймать кого-нибудь из них. Но они — как чума, которую не остановишь. Они есть и будут всегда, и мы всегда будем стараться их уничтожить: будем сжигать их живьем, скармливать диким зверям, расчленять на глазах у толпы. Если только... если только...
— ...если вы не создадите себе новый миф... что-то очень красивое.
— Антиной, — говорит тот, кого однажды объявят богом по решению Сената. — Однажды он вызвался это сделать. Когда я посетовал на плачевное состояние мистических культов в наших восточных провинциях... я говорил о том, как этот культ Иисуса извращает истину, подменяя духовное материальным... они верят в телесное воскресение из мертвых! Получается, что со временем в мире останутся одни вампиры... ожившие мертвецы, которых народы непокоренной Африки называют нзамби, ходячими духами!
Цезаря бьет дрожь. Лизандр подливает ему вина.
— Он убил себя, чтобы стать для тебя новым Таммузом?
— Он ускользнул потихоньку, ночью, — говорит Цезарь. — Незапятнанный мальчик. Чистый лист, незаполненный сосуд. Он призвал Хапи, бога Нила, и бросился в воду с имперской баржи. И тогда — только тогда — я понял, что он тоже способен любить.
Лизандр, лишенный такой способности, молча слушает.
— Oioioi, pheu, pheu, — выкрикивает император. Греческий скорбный плач. — Ты любил меня, Антиной. И не потому, что я Цезарь и что после смерти я стану богом. Ты сам стал богом, и ты будешь ждать меня на вершине Олимпа. Ты меня опередил в божественности, и я поэтому знаю, что как бог ты старше. Ты родился задолго до моего рождения. Ты — бог, умирающий и возрождающийся вновь и вновь. Я знаю. Ты — Таммуз, Адонис и Осирис. Ты сбросил земное обличье, как змея сбрасывает старую кожу. Человеку такая любовь недоступна. Только бог может любить эту землю так, как любил ее ты — ты, который отдал свою жизнь, чтобы земля возродилась.
«Он бредит, — думает Лизандр. — Свою любовь без взаимности он превращает во вселенскую драму богов, смерти и возрождения. А я только питаю его самообман. Самого по себе меня нет. Я лишь отражение его боли. Боли каждого, кто видит во мне что-то свое. Я — зеркало их израненных душ».
Заметив, что Адриан снова впал в тягостное молчание, Лизандр поет:
Луна зашла, семь сестер растворились во тьме;
Полночь; проходит ночной дозор;
Я сплю одна.
И Цезарь беззвучно плачет.
* * *
• пророк •
А теперь мне хотелось бы поговорить о подложных мессиях.
Давным-давно, еще прежде, чем истинный свет снизошел с горних высей на землю и воссиял среди людей, во тьме горели другие огни — обманные. И люди, поскольку жили во тьме, тянулись к этим источникам света, к любому свету, не зная, что свет этот — ложный. Утопающий хватается за соломинку. А язычник-дикарь — за всякое суеверие, ибо не ведает он о Боге.
Да, друзья мои, невежество — это тьма.
Я читал много книг этих мирских гуманистов, я смотрел выступления по телевидению этих так называемых экспертов типа Джозефа Кэмпбелла, и вот на прошлой неделе, когда я смотрел очередную такую лекцию, мне вдруг открылось, что со мной говорит сам дьявол, искусно мешая ложь с правдой, о чем я сегодня уже говорил. Там говорилось, что люди в эпоху неолита верили в человека, который сделался богом и которого каждый год убивали на страстную пятницу — его убивала верховная жрица, — и его тело запахивали плугом в землю, и он возрождался на третий день. Там говорилось, что этот бог, воплощавшийся в смертного человека, этот языческий бог, которого называли сотней разных имен... Адонис, Думузи, Таммуз, Осирис... что его изуверские ритуалы... что из них зародилась легенда о смерти и воскресении Иисуса. Там говорилось, что все мифы — лишь вариации одного исконного мифа; что пришествие Господа нашего, его рождение в земном обличье, и поганые боги язычников с сотней рук и кровожадными зверскими лицами — это одно и то же. Там говорилось, что пасхальные яйца и пасхальный заяц происходят от тех омерзительных игрищ, которые назывались у примитивных народов обрядами плодородия. Вот такие теории, смущающие умы, пытаются нам навязать эти мирские якобы гуманисты — а на самом деле пособники дьявола, — якобы во имя исторической точности и справедливости, якобы во имя преемственности культуры... но вот что я вам скажу, дорогие мои прихожане, верные слуги Господа, все эти праздные домыслы — полная хренота!
Я вас шокирую, дорогие друзья? Но только так, с помощью грубой брани, можно говорить о тех, кто стремится замутить нашу чистую веру! И это будет еще мягко сказано! Я хочу, чтобы это нехорошее слово прозвучало во всеуслышание, чтобы вы повторили его вместе со мной...
Хренота! Хренота! Хренота!
Изыди, Сатана!
Друзья мои... все, кто сейчас меня смотрит... я знаю, вы были со мной в горе и радости... я знаю, вы оставались верными мне, несмотря на клеветнические наветы, которыми злобствующие завистники пытались очернить мое доброе имя... дабы тем самым подорвать вашу веру... но вы оставались со мной, мои верные друзья. Вы болели за меня душой, как я болею душой за вас и за дело Господне на этой земле. Я буду предельно честен и откровенен. Пришло время правды.
Мне было видение.
Вчера вечером, на закате, я поехал в холмы за городом. Я доехал до самой вершины этих благословенных холмов. Я был один — вдали от города, вдали от угольных шахт, вдали от этого храма, который я выстроил в Вопле Висельника с вашей помощью, дорогие друзья, вдали от всего, сотворенного человеком. Я стоял на вершине холма и смотрел на заходящее солнце. И я встал на колени и помолился Господу нашему. Я сказал ему: Господи, почему, почему ты посылаешь мне столько несчастий и бедствий, ведь я твой верный и беззаветный слуга? Почему меня обвиняют в блуде и прелюбодействе, в том, что я ловко дурачу своих прихожан и не желаю отдать кесарю кесарево? Я молился, молился, молился, и слезы текли у меня по щекам, я просил Господа: Боже Всевышний, не отверни от меня свой лик, ведь я люблю тебя так же, как прежде, люблю тебя, несмотря ни на что, потому что, если я перестану тебя любить, у меня не останется ничего, кроме боли.
А потом я увидел, что собирается гроза.
Увидел черные тучи, закрывшие солнечный лик. Это было красиво, и страшно, и грандиозно — как и все, что творит Господь! Я молился и плакал, осознавая свою ничтожность перед величием и великолепием небес и земли. И Бог удостоил меня видения.
Господь обратился ко мне, ничтожному, со словами:
— Дамиан, слушай меня. Слушай и передай Мое слово миру. Я низверг тебя до самого дна, дабы ты на себе испытал всю ту низость и грязь, в которую впали сыны человеческие, и когда ты познаешь горечь и унижение, Я опять вознесу тебя на вершину, дабы ты понял истинную величину Моих замыслов. Слушай меня, Дамиан.
— Да, Всемогущий. — Я не смел поднять глаз.
И Господь сказал так:
— Я собираюсь произвести фундаментальную перемену в самой природе мироздания. Это произойдет ровно в полночь, завтра, в день Летнего солнцестояния — да, это языческий праздник, но я Бог для язычников, так же, как я Бог для верных. Пусть они сами это и отрицают, но я — их истинный Бог.
— И что это будет, Господи? — спросил я робко. — Второе пришествие, Страшный суд... ядерная катастрофа? Ты опять снизойдешь на землю во славе своей и величии, дабы судить и живых, и усопших?
И я почувствовал у себя на лице благостное дыхание, и Бог коснулся меня своей дланью, и душа моя возликовала, соприкоснувшись с Отцом небесным, и было так, будто раньше я был слепым, а теперь вдруг прозрел. И я увидел великий свет. И услышал небесную музыку — пение ангелов. Мощный орган и тысячеголосый хор в моем виртуальном соборе — это лишь слабое эхо той дивной музыки...
И хотя я по-прежнему не решался поднять глаза, я знал, что Господь улыбается мне. Он сказал:
— Ты, мой возлюбленный сын, приведешь людей к свету, выведешь их из пустыни тьмы.
— Я, Боже? Но я недостоин.
— Конечно, ты недостоин, — ответил мне Бог. — Да и кто из сынов человеческих был бы достоин? Но ты мне нужен. Начиная от часа, который я определил и назвал, когда я снизойду в своей славе на землю, на земле будет новый завет. Третий Завет. Могущественные падут, и последние станут первыми.
И Он открыл мне свои грандиозные планы о будущем человечества. Но прежде чем я передам вам Его слово, восславим Господа Всеблагого и помолимся все вместе. И не забудем про наш телефон бегущей строкой внизу экрана, ибо церковь наша — по всей стране, по всему миру, и ваши доллары — наша кровь.
* * *
• память: 130 н.э. •
Погребальные игрища по Антиною проходят без лишней помпезности. Строго и аскетично. Обнаженные юные атлеты состязаются за лавровый венок в беге, борьбе и метании копья. Император наблюдает за всем из импровизированной ложи в наскоро, но добротно сооруженном театре, который потом облицуют мрамором. Его лицо абсолютно бесстрастно. Как маска. Хотя обряды все греческие, их серьезность и строгость поистине римская.
Он хотел, чтобы Лизандр был рядом, но мальчик-вампир не выносит солнца. Может, когда-нибудь он и научится выносить его свет, но сейчас — еще нет. Он спит в мраморном саркофаге. Саркофаг предназначен для Антиноя, императорского любимца. Прощания с телом не будет. Наверное, Антиной, раздувшийся от воды, уже не настолько красив, чтобы показывать его людям. Лизандр слышал, что бальзамировщики уже трудятся над его телом: вынимают все важные органы, набивают его селитрой, миррой и ароматными травами — готовят его к путешествию на запад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61