• Они говорят по очереди. Иногда им бывает грустно, иногда они смеются. Их не страшит черный лес, обступающий рельсы. Им уже даже не нужно произносить слова вслух, но они все рано говорят. Потому что речь — это игра, которая не дает им забыть, что они все еще люди.
• Интересно, каким будет мир, когда мы выберемся из леса.
• А мне интересно, сколько пройдет времени. Сто лет?
• Может быть, в мире больше не будет людей. Может быть, там останутся только вампиры.
• Скучно это!
• Забавно!
Мир за окном темнеет.
Потом они долго молчат. Может быть, пять минут, может быть, целый век: время в этом пространстве — понятие относительное. Они ощущают движение поезда, но в темных окнах нет ничего, кроме редких сполохов — наверное, где-то гроза, — высвечивающих узловатые ветви и корявые вековые дубы. Иногда к ним в купе доносятся обрывки трелей соловья или уханье совы. А так слышен лишь стук колес. И скрип стали о сталь.
Молчание в купе растянулось на время, не поддающееся исчислению по человеческим меркам. Лес — это кокон, заключающий их в себе, он согревает их и защищает; и он будет хранить их долго — до того отдаленного мига в необозримом времени, когда они возродятся в единой сущности.
Мальчик-вампир не боится потерять свое "я". Он так долго был один. Ему больше не хочется быть одному; иначе вернется кошмар, который живые зовут реальностью.
Он погружается в темноту. Отдается ей целиком. Даже шум поезда блекнет и затихает вдали. Ощущение движения стирается. Даже память бледнеет, растворяется в неподвижности. Даже музыка, которая давала ему силы жить — пусть даже подобием жизни, — все эти столетия боли и муки, превратилась лишь в смутное воспоминание.
Ему хорошо и спокойно.
А потом мир и покой разбиваются вдребезги.
Он просыпается под визг тормозов. Поезд резко сбавляет скорость и останавливается совсем. От толчка его сбрасывает с сиденья.
— Карла! Стивен!
Их нет.
Он поднимает защитный экран на окне. Выглядывает наружу. Никого. Только лес. В этом мире застывшего времени даже листья не вздрагивают на ветках.
И тишина.
Где они? Он зовет их опять. Он не верит, что они его бросили. Он даже не знает, что это за место. Он выкрикивает их имена и не слышит даже эха от собственного голоса.
Он выходит из купе.
Вдалеке слышен голос. Голос чужой, незнакомый. И пока непонятно, откуда именно он исходит. Но это — единственный звук. Голос женский. Сухой голос без эха, и он знает его имя, и зовет его сквозь темноту:
— Тимми Валентайн.
Тимми Валентайн.
Сначала он даже не понимает, что это — его имя. У него было много имен, каждое — лишь на несколько лет. И в этом лесу нет имен. Назвать по имени — значит получить власть над названным.
— Кто ты? — кричит он в темноту. — Что ты сделала с остальными?
Иди ко мне, говорит голос, иди к маме.
Вдалеке гремит гром.
Мальчику страшно. Он не может поверить. Он не может знать страха — откуда?! Страх могут понять только смертные, потому что страх — это тот, кто стоит в тени смерти. Страх — дуновение из забвения. Он давно не знал страха из первых рук — уже столько веков. Он чувствовал только чужой страх, чувствовал его запах: запах феромонального страха, разносимого ветром, источаемого потовыми железами, бьющегося в крови. Страха, который питал его вожделение, как кровь утоляла жажду.
Но теперешний страх — другой. Сейчас в опасности именно он. Кровь у него в венах, застоявшаяся за века смерти, вдруг забурлила — забилась в такт с чужим сердцем. Зачарованный, он шагает из темноты в еще более густую тьму.
Я призываю тебя обратно, Тимми Валентайн, обратно в мир, говорит голос. Можешь звать меня мамой.
— Какой силой ты до меня дотянулась? Каким колдовством держишь меня в своей власти? — говорит мальчик. И все-таки продолжает идти в сердце тьмы.
Темной силой, говорит голос, темным колдовством. И смеется. Я прервала твое путешествие к внутренней гармонии, потому что мне нужна твоя древняя сила, твоя темная харизма. Не сопротивляйся. Тебе меня не одолеть. Ты научился не бояться чеснока, распятий из серебра из людских суеверий. Но я не связываю тебя властью света, я тебя связываю властью тьмы, которая глубже твоей. Я тебя связываю тобой, тысячекратно — тобой.
Его прижимает к дереву в сердце черного леса. Гвозди пропарывают ладони. Его слезы — кровь. Он — один на один со всей болью мира, потому что он сам стал болью мира, и в себе он один. Он распят в черноте.
— Что ты сделала с остальными, с музыкантом и врачевательницей души?
— Они — только тени, — говорит голос. — Ты — единственный настоящий.
— Кто ты? — кричит он силе, которая связывает его; голосу, который идет из пространства за пределами тьмы.
— Называй меня мамой, — отзывается голос. В нем нет иронии, в нем нет смеха.
Он думает: но моя мама — Ночь.
Дети ночи.
Какая дивная у них музыка .
Он поет себе, тихо-тихо. Это древняя музыка. Эту песню он выучил давным-давно, неисчислимое время назад, когда он еще был человеком; подслушал ее у какого-то мальчика-пастуха по дороге к Сивилле Куманской — в ее пещеру тумана и вечной ночи. Это первая музыка, первая песня, которую он услышал в жизни, — песня, которая сорвалась, незваная и непрошеная, с его губ, пока он дожидался, когда оракул заговорит. Мелодия диссонирующая и привязчивая, и нетренированный голос мальчика колебался между дорийской и фригийской манерами исполнения — как будто он слышал ее, эту песню, буквально пару мгновений назад и теперь повторял, извлекая склады мелодии буквально из воздуха. Nox est perpetua una dormienda .
Он знает: та, кто пленила его, использует эту музыку, чтобы нести боль и смерть. Но он не может не петь. В нем — пустота, которую надо заполнить. Музыка — это первая необходимость. Даже звезды поют, и движение космоса держится этой музыкой. Когда еще не было ничего, даже света, — уже была музыка.
Мальчик — такой одинокий — единственный проблеск сознания в темной вселенной его заключения. Но всего несколько нот — и бесформенная пустота обретает облик. Хотя свет еще не пролился во тьму, он уже чувствует, как расцветают деревья.
* * *
• групповая психотерапия •
Что вам снится? Никто не желает рассказать о своих снах? Петра, вы еще вообще ничего не рассказывали.
Распятие.
Можете поподробнее?
Я... то есть это в лесу, и там — дерево, и мальчик распят на дереве, и я пытаюсь заговорить с ним, но он мне не отвечает, хотя я знаю, что он в сознании, и я знаю, что это мой сын, и все-таки — не совсем мой сын. Он смотрит на меня. И плачет. Только это не слезы, а кровь, как мне кажется. Да. И я не могу отвести взгляд... и не могу смотреть в эти глаза. Я боюсь его и люблю. Там очень темно. Оно, это место, напоминает мне Миннеаполис. И не смейтесь, пожалуйста, когда я была маленькой, я провела целое лето у больной тетушки в Миннеаполисе, и у нее на термометре в комнате было под девяносто градусов, когда на улице было под девяносто градусов, и она никогда не раздвигала шторы, и воздух в доме был затхлым, и там пахло смертью. Вернее, медленным умиранием. Да. Наверное, у каждого есть такое место, о котором мы думаем, когда мы в депрессии или когда нам плохо.
И что, вы думаете, он вам скажет, если заговорит? Представьте, что вы — этот мальчик, посреди темного леса, распятый на дереве. Что бы вы сами сказали себе, стоящей внизу под деревом и глядящей на вас?
Наверное, я бы сказала: «Тетя, пошла ты на хуй. Ты не моя мама. Отъебись от меня, отьебись от меня, отьебись...» Нет. Я бы сказала: «Помоги мне, пожалуйста». Нет. Я бы сказала: «Оближи кровь у меня на пальцах». Я бы сказала: «Спаси меня, освободи, обними меня». Я бы сказала: «Ты не ведаешь, что творишь».
То есть вы даже не знаете, что скажет вам сын.
Он скажет все, что я только что говорила. И это не мой сын. Не мой сын!
Вы верите в Бога, Петра? Посещаете церковь?
Нет. То есть я выросла в католической семье. Но я уже тридцать лет не была на исповеди. Но Джейсон был очень религиозным.
Как часто вы видите этот сон?
Даже когда я не сплю. Вижу его в зеркале заднего вида, когда еду в машине — по шоссе и обратно, когда возвращаюсь с ваших сеансов по Малхолланд.
Зеркало — это важно?
Да. Потому что когда мне снится этот сон, там все — как в зеркальном отражении: левое — это правое, свет — это тьма.
Когда вы в первый раз увидели этот сон? После того, как ваш сын покончил самоубийством?
Это не мой сын.
* * *
• потерянные •
Он проснулся. Наверное, ему снова приснился кошмар. Ему часто снятся кошмары. Люди горят. Люди задыхаются в дыму. Люди замерзают в снегу. Иногда умирал он сам, иногда умирали другие — смутно знакомые, смутные воспоминания.
Но это был не кошмар. Ему не могло ничего присниться — он принял слишком много валиума. Сквозь туман полусна он все-таки сообразил, что это был всего-навсего телефон. И автоответчик уже включился, ограждая его от мира. В комнате пахло спиртными парами и грязными простынями. На неоновых часах на стене горели цифры: 3.00. Три часа ночи.
* * *
— Брайен, — сказали в автоответчике в кухонном закутке. Голос был смутно знакомым. Нет. Быть такого не может. Разве что этот голос вырвался из кошмара, который валиум предположительно должен был бы отогнать. — Блядь, Брайен. Надеюсь, что это ты. Здесь, в Лос-Анджелесе, в телефонной книге только один Дзоттоли. Я давно тебя потерял, я даже не знаю, ты это или нет, но, Брайен, если это ты, возьми эту блядскую трубку. Возьми трубку, Брайен, пока я тут не умер, на хуй.
Голос — когда-то он был совсем детским. Теперь он стал старше, взрослее, но в нем все равно осталось что-то мальчишеское — что-то хрупкое, ломкое. Совсем юный мальчик, который пытается, чтобы его услышали сквозь завывания зимнего ветра. Сквозь рев пламени в догорающем городе. Даже его матюги — это всего лишь отчаянная бравада.
Брайен Дзоттоли сорвал телефон со стены и оттащил аппарат к кровати.
— Пи-Джей, — сказал он. — Пи-Джей Галлахер, наполовину шошон. Мальчик, который...
Они вместе прошли сквозь огонь и снег, Брайен, Пи-Джей и тот мальчик Гиш — только трое. Больше в Узле не выжил никто. Он сам был в бреду, и не мог идти, и мальчики волокли его на волокушке, и выл ветер, и ледяные снежинки кололи лицо. А у них за спиной горел город. Вампиры горели в огне, умирая по-настоящему.
— Господи, — сказал он. — Я и не думал, что ты когда-нибудь объявишься. Как жизнь, малыш? Хотя ты давно уже не малыш. — Он пытался придумать, что еще можно сказать. Голова после валиума отказывалась соображать. И почему обязательно возобновлять знакомство в три часа ночи?
— Брайен, послушай. Здесь Терри.
— Замечательно. Но где это «здесь»? И почему нельзя было дождаться утра...
— Блядь, Брайен. Терри стоит у меня на балконе, врубаешься? И вопит, чтобы его впустили. Он во фраке и бледный, как... Брайен, я только что вернулся с его похорон. Он, на хуй, умер.
— Господи... не впускай его! — Брайен лихорадочно шарил рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель.
Свет зажегся внезапно — желтый на пыльных жалюзи. Разом вернулись все прежние страхи. Накрыли его с головой.
Лунный свет, и сверкающие клыки, и...
Он закрыл глаза. Перед глазами возникла кровавая пелена. Боже, мне страшно. Мне, блядь, так страшно. У него тряслись руки.
— Можешь приехать? — тихо спросил Пи-Джей.
— Я даже не знаю, где ты.
— Это вообще прикол, Брайен. Я нашел твой телефон и адрес в адресной книге, и оказалось, что ты живешь от меня в двух кварталах. Господи, Брайен, я без тебя пропаду. Ты — моя единственная надежда.
Брайен услышал на том конце линии тихий стук — тук-тук-тук мертвой руки по стеклу — и голос:
— Ну же. Впусти меня. Я тебе ничего не сделаю. Я твой друг. Твой лучший друг.
В последний раз Брайен видел Пи-Джея на автобусной станции в Водопаде. Лицо измазано сажей, в руках — сигарета. Он даже не курит ее, просто держит. Там был и Терри Гиш, рыжий мальчик, который казался на удивление спокойным, хотя он собственноручно убил своего брата-близнеца — воткнул кол ему в сердце, облил бензином и поджег. Он хотел сделать все сам. Из любви.
Пи-Джей стоял, и снежинки белели на его длинных грязных волосах. Он швырнул сигарету на грязный снег. Пахло бензином и скисшим, мусором.
— Не звоните мне, — сказал он. — Никогда, блядь, не звоните. Не хочу никого больше видеть. — Он пошел вверх по улице, навстречу ветру. Брайен знал, почему он повернулся к ним спиной: чтобы они не видели, как он плачет. Потому что настоящий индеец не плачет. А он хотел представляться настоящим индейцем, этаким воином-мачо.
— Зачем он так говорит? — спросил Терри.
— На самом деле он так не думает, — сказал Брайен. — У тебя есть билет на автобус?
— Ага. В один конец до Чейенна. У меня там вроде как дядя.
Брайен не знал, верить или не верить.
— Если хочешь, поедем со мной, — сказал он. — Я только не знаю, куда я поеду.
Терри болезненно улыбнулся:
— Да все со мной будет в порядке.
Брайен отдал Терри свою последнюю двадцатку, чтобы тот купил себе сандвич и билет на автобус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61