А Тимми вышел наружу. Где-то поблизости Симона Арлета творила магию — такое сильное колдовство, что на секунду она утратила власть над Тимми. И он ускользнул. Они поменялись местами.
Всего лишь секунда, правда? Но даже секунда в этом зеркальном мире кажется пыткой. Кто знает, что Тимми мог сотворить за секунду. Но они по-прежнему в вестибюле. За стойкой сидит девушка-администратор — Шеннон; кажется, так ее зовут, — и их багаж свален у стойки в ожидании коридорного. Все остальные уже разошлись по номерам.
На шее у Шеннон — смазанное пятно крови.
— О Шеннон, — тихо проговорил Эйнджел. — Я тебе сделал больно?
— Черт, нет, конечно, — сказала Шеннон. — Ты — это не ты. Это кто-то другой. Теперь ты уже никогда не сделаешь мне больно. Раньше мне было больно, очень. Но теперь — нет.
Теперь Эйнджел знал, что Тимми все-таки утолил свою жажду.
Или это был я? Может быть, все это делаю я, а потом забываю и обвиняю во всем своего невидимого товарища — может быть, у меня множественная шизофрения.
Он не знал, что ответить Шеннон, поэтому он лишь улыбнулся и сказал:
— Пойду я, пожалуй, в номер.
Он ушел, а она осталась — сидела, с восхищением глядя на зеркальные стены. Чего-то ждала. Если бы она только знала, какой ад таится за этим зеркалом.
Если бы она знала, что она уже умерла.
* * *
• колдуны •
В номере отеля. Симона сидела, Дамиан ходил из угла в угол, а коробка с головой бывшего принца лежала на кровати.
— И чего ты хочешь добиться с помощью этого... этого существа, Симона? — причитал Дамиан. — Оно нечестивое... богомерзкое... и оно воняет. — Он снова побрызгал в комнате освежителем воздуха. Аэрозольное облачко повисло в воздухе, и его душный запах не смог разогнать даже кондиционер. Вид у него идиотский, подумала Симона. Он был из тех людей, которые реальны только на телеэкране. В реальном мире он был лишь пустой оболочкой. Симона умела чувствовать души мертвых — они роились вокруг и вопили в отчаянии, что их отделили от тел, источников жизни... но в этом живом человеке не чувствовалось души. В нем вообще ничего не чувствовалось. То есть, конечно, усмехнулась она про себя, можно сказать, что он давно потерял свою душу... запродал ее дьяволу, если кому-то захочется употребить эту затертую метафору.
— Ну, если это тебе поможет... — Она подхватила коробку и запихнула ее подальше в шкаф. Потом принялась раздеваться, ни капельки не стесняясь Дамиана.
— Ты что делаешь, Симона?
Только вопли и рев. Шум без драки.
— Буду тебя сношать, Дамиан.
— Мы так не договаривались, — воспротивился Дамиан. — Ты, конечно же, женщина... да... но не молоденькая хорошенькая секретарша, которая так и напрашивается на то, чтобы ее отымели. На самом деле ты уже не в том возрасте, прости, конечно... и если тебя возбуждают призывы чудовищ, жрущих дерьмо, то меня как-то нет.
— Слушай, заткнись. Сказать по правде, ты сам уже далеко не молодой свежий цыпленочек. Воистину сексуальный скандал! Но это не любовь, Дамиан. Это ебля. По правилам в этом соитии не должно быть никаких нежных чувств. И это все не для нашего удовольствия, а для закрепления магических уз. Так положено.
— Ага, — сказал Дамиан Питерс. — Так положено.
Симона улыбнулась. Из шкафа доносился приглушенный стук — это плененный дух не оставлял тщетных попыток вырваться на свободу.
— Да, — сказала Симона. — Нам нужно закутаться в темную магию. В соитие без любви. В отчаяние.
Позднее, дергаясь в объятиях проповедника, Симона решила, что в его натужных попытках изобразить страстные телодвижения было даже что-то трогательное. Интересно, он выказывал то же «рвение», когда соблазнял тех трех красоток, если верить CNN, на необузданной вечеринке в особняке одного сенатора из Атланты, куда его пригласили в качестве «свадебного генерала». Или в тот раз, когда он заплатил двум школьницам, чтобы они устроили для него показательную мастурбацию в люксе отеля «Милуоки Редженси». Симона решила, что слухи о его подвигах были сильно преувеличены. Ей было очень непросто сосредоточиться на Дамиане. Она ни капельки не сомневалась, что в его словаре нет даже такого слова — куннилингус. И тем не менее это было необходимо для закрепления магических чар.
Ей нужно, чтобы он спустил в нее свое семя — чтобы оно пролилось на аксолотля, которого она заранее засунула себе во влагалище. Семя жизни, чтобы согреть огненное существо, холодное, как смерть. Смерть внутри женского чрева — колыбели рождения новой жизни. Маленькая трагедия, что разыгрывалась у нее внутри, — самый сильный вид симпатической магии. Провоцируя путаницу между стихийными элементами, Симона тем самым симулировала хаос, который она собиралась выпустить на свободу. Это в теории. А на практике... она колыхалась, она волновалась, как море. Я — океан. Я — весь мир. Вспаши меня и засей. И собери урожай. Она тихонько шептала слова силы, обращенные к богу Шанго:
Оба косо
Онибанте ово йинвиннин
— Что ты такое там шепчешь, женщина?
Какой же он нудный, этот мужчина. Что вообще значат мужчины? Изначально, еще со времен неолита, миром правили женщины — все изменилось лишь несколько тысячелетий назад, когда в мире возникли агрессия и хаос, которые мужчины в своей высокомерной заносчивости обозвали цивилизацией.
Цивилизация!
Цивилизация породила Дамиана Питерса и низвела женщин, владеющих силой, до положения рабынь. Цивилизация украла у мира магию и низвергла богов в темноту. И теперь сильные женщины вроде самой Симоны вынуждены прозябать в тени — в мире мужчин. Но даже из тени возможно править. Наблюдая за этим жалким мужчинкой, который возился на ней и стонал в тусклой пародии на крутое порно, Симона Арлета подумала: все-таки хорошо, что я женщина.
* * *
• память: 119 н.э. •
Наружу из клетки пепла и камня...
Темно. Он знает лишь темноту. Ночь — хорошая. Добрая. Ночь — это мама, которая утоляет голод.
Помпеи: теперь здесь нет ничего. Ему не хочется вспоминать ночь огня, но пламя облизывает края памяти, и он чувствует жар, видит, как кровь брызжет брызжет брызжет кипит на горячих камнях. Когда-то я был живым. Я служил Сивилле. И они с Магом превратили меня в того, кто я теперь.
Город умер. Под коркой застывшей лавы звучит беззвучная музыка — песня мертвых. Они все похоронены здесь. Даже Сивилла с Магом, ибо они выкупили у бессмертия возможность умереть — выкупили ценой его девственной мужественности, вырванной у него насильно, когда с неба лилась раскаленная сера. Они выкупили свою смерть и прокляли его своим бессмертием. Насильно всучили ему дар ночи.
Вечной ночи. Вечного одиночества.
Восставший из пепла и камня, он уже больше не человек. Даже собственное тело кажется ему текучим и зыбким. Иногда, когда он крадется по кромке леса вдоль дороги к Неаполю, он превращается в лесного зверя — в волка, может быть, или пантеру. Сейчас разгар лета, и ночь коротка. Он уже чувствует приближение дня — приближение пагубного света, — хотя небо еще черно, и звезды искрятся в туманной дымке. Он бежит. Перепрыгивает коряги. Лапы ударяются о мостовую. Его мучает голод. Он не чувствует ничего — только голод. Другие чувства еще не проснулись. Не родились. Есть только голод — всепоглощающий, запредельный. Он еще даже не знает, чем утолить этот голод. Он просто бежит вперед.
Везувий у него за спиной еще дымится. В воздухе пахнет серой. Он бежит.
Впереди уже показался Неаполь. Теперь в воздухе пахнет солью. В воздухе пахнет потом, человеческими страданиями, пролитым семенем, кровью. Он помнит город, но смутно. За двенадцать лет человеческой жизни он почти ничего не видел; одиннадцать из этих двенадцати лет он жил в пещере Сивиллы Куманской — старухи в стеклянной бутылке, подвешенной к потолку, — она вдыхала пары мира мертвых и изрекала невразумительные пророчества. Последний год своей человеческой жизни он был рабом в Помпеях и ходил только туда, куда его посылал dominus — к мяснику, в винную лавку, на рынок за экзотическими пряностями и травами, потребными Магу для его ворожбы. И вот теперь — в первый раз в жизни или, вернее, в смерти — он сам по себе. Он один и идет куда хочет. Ему пришлось умереть, чтобы избавиться от всех хозяев. Чтобы освободиться.
Теперь он сам себе хозяин.
На окраине города у дороги вбит крест. На кресте распят человек. Это не тот огромный внушительный крест, который впоследствии станет традиционным при изображении страстей Господних. Ноги преступника едва ли не касаются земли. И его руки привязаны к перекладинам, а не прибиты гвоздями. Он медленно умирает от удушья. Днем, несомненно, перед крестом собираются толпы зевак. Но сейчас, ночью, человек умирает в одиночестве.
Мальчик-вампир в облике черной пантеры утробно рычит и роет лапой землю у подножия креста. Человек еще в сознании. Там, где веревки врезаются в кожу, роятся мухи. Густая кровь, что сочится из ссадин, уже тронута гнилью. Она пахнет горечью — кровь. Мальчик-вампир даже не сразу осознает, что именно к этому он и стремился, мучимый голодом, — к этому обессиленному источнику жизненной силы. Кислая вонь бьет в ноздри. Пропитывает все его ощущения. Он уже пьян — от одного только запаха. В смятении он больше не может удерживать облик зверя, и вот он — опять человек, худенький хрупкий мальчик, полностью обнаженный. Шрамы после кастрации едва-едва затянулись, хотя он проспал под землей сорок лет.
— Воды, — тихо стонет распятый преступник. — Дай мне воды.
— За что тебя так? — спрашивает мальчик.
— Воды, воды.
Воды поблизости нет. Мальчик плюет на ладонь и размазывает слюну по сухим растрескавшимся губам.
— Щиплет, — говорит распятый преступник. — Это не вода, она щиплет.
Так мальчик-вампир узнает, что его человеческий облик — точное подобие его смертного тела — на самом деле иллюзия. Так же, как облик пантеры и волка. Все это — иллюзия. Он умер и стал неумершим. Он — лишь отражение. Бестелесное отражение. Он как бы есть, но его нет. И теперь, когда он это знает, его переполняет отчаяние.
— Скажи, за что тебя приговорили к смерти?
— Я был рабом. Паж отравил хозяина. Приговорили всех. Я ничего не сделал — я был всего лишь привратником, — я любил хозяина. Я откладывал деньги — через год я бы выкупил свободу. — Хотя каждый вздох причинял ему боль, он, похоже, хотел поговорить. Ночь — долгая и одинокая. И если вдруг появился человек, с которым можно поговорить, он готов был за это страдать.
Мальчик знал этот суровый закон: если раб убивает хозяина, казнят всех рабов — всех до единого. Многие против такого закона, но его вряд ли отменят. Рим неплохо усвоил урок — после восстания рабов сто лет назад.
— А ты... ты тоже раб? — спрашивает распятый.
— Да.
— Ты такой красивый — наверное, для утех какого-нибудь богача...
— Нет. Мой хозяин купил меня... чтобы я ему пел.
— Спой мне, мальчик, — говорит распятый. Его глаза как будто подернуты пленкой тумана. Может быть, он уже слеп и видит мальчика-вампира только во сне.
Мальчик поет:
Мое сердце дрожит от любви,
Как дуб под порывами горного ветра...
— Сапфо, — говорит умирающий человек. — Сапфо, — и закрывает глаза.
Мальчик поет. Его голос был очень красивым, когда он был живым. Теперь же, когда он умер и ему больше не нужно дышать, его голос не просто красивый. Фрагменты мелодии переплетаются с шепотом ветра, что обдувает стены Неаполя. Он поет. Архаичному акценту эолического диалекта Сапфо уже почти тысяча лет. Мальчик думает о своем будущем — на тысячу лет вперед, на две тысячи. Он думает: «Я тоже когда-нибудь стану как классическая поэма — неизменный, застывший, холодный». Только когда он поет, он забывает про голод. Для него, как и для человека, умирающего на кресте, музыка — это единственный дар богов. Единственное благословение.
— Люди не могут так петь, — говорит умирающий человек. — Ты — Меркурий, посланец смерти. Подойди ближе. Выпей из меня жизнь.
Мальчик касается холодной плоти.
— Я не Меркурий. У меня еще даже нет имени. Я не знаю, кто я. Я знаю лишь голод. Прости меня.
Он знает, что должен утолить свой голод. Но он еще не уверен, что надо делать. За гнилостным запахом разложения он чувствует кислый запах крови — кровь манит его, зовет. Он уже не владеет собой. Обернувшись котом, он прыгает на крест. Человек на кресте стонет. Мальчик-вампир — черный кот — рвет когтями кровоточащие язвы. Терзает зубами плоть. Кровь течет, кот довольно мурлычет. Человек на кресте не пытается сопротивляться, когда черный кот залезает к нему на плечо. Кот лижет открытые раны, обдирая засохшую кровь. Но свежая кровь — она слаще. Свежая кровь пьянит, кружит голову. Он больше не может удерживать облик. Он — трупный ветер. Ветер любви Сапфо, обратившийся ветром смерти. Да. Он пьет. Пьет. Пьет.
И человек на кресте в последний раз приоткрывает глаза и шепчет:
— Gratias .
Мальчик-вампир разрывает грудь человека и погружается в теплую кровь. Да, кровь. Она согревает — вдыхает жизнь в пустой воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Всего лишь секунда, правда? Но даже секунда в этом зеркальном мире кажется пыткой. Кто знает, что Тимми мог сотворить за секунду. Но они по-прежнему в вестибюле. За стойкой сидит девушка-администратор — Шеннон; кажется, так ее зовут, — и их багаж свален у стойки в ожидании коридорного. Все остальные уже разошлись по номерам.
На шее у Шеннон — смазанное пятно крови.
— О Шеннон, — тихо проговорил Эйнджел. — Я тебе сделал больно?
— Черт, нет, конечно, — сказала Шеннон. — Ты — это не ты. Это кто-то другой. Теперь ты уже никогда не сделаешь мне больно. Раньше мне было больно, очень. Но теперь — нет.
Теперь Эйнджел знал, что Тимми все-таки утолил свою жажду.
Или это был я? Может быть, все это делаю я, а потом забываю и обвиняю во всем своего невидимого товарища — может быть, у меня множественная шизофрения.
Он не знал, что ответить Шеннон, поэтому он лишь улыбнулся и сказал:
— Пойду я, пожалуй, в номер.
Он ушел, а она осталась — сидела, с восхищением глядя на зеркальные стены. Чего-то ждала. Если бы она только знала, какой ад таится за этим зеркалом.
Если бы она знала, что она уже умерла.
* * *
• колдуны •
В номере отеля. Симона сидела, Дамиан ходил из угла в угол, а коробка с головой бывшего принца лежала на кровати.
— И чего ты хочешь добиться с помощью этого... этого существа, Симона? — причитал Дамиан. — Оно нечестивое... богомерзкое... и оно воняет. — Он снова побрызгал в комнате освежителем воздуха. Аэрозольное облачко повисло в воздухе, и его душный запах не смог разогнать даже кондиционер. Вид у него идиотский, подумала Симона. Он был из тех людей, которые реальны только на телеэкране. В реальном мире он был лишь пустой оболочкой. Симона умела чувствовать души мертвых — они роились вокруг и вопили в отчаянии, что их отделили от тел, источников жизни... но в этом живом человеке не чувствовалось души. В нем вообще ничего не чувствовалось. То есть, конечно, усмехнулась она про себя, можно сказать, что он давно потерял свою душу... запродал ее дьяволу, если кому-то захочется употребить эту затертую метафору.
— Ну, если это тебе поможет... — Она подхватила коробку и запихнула ее подальше в шкаф. Потом принялась раздеваться, ни капельки не стесняясь Дамиана.
— Ты что делаешь, Симона?
Только вопли и рев. Шум без драки.
— Буду тебя сношать, Дамиан.
— Мы так не договаривались, — воспротивился Дамиан. — Ты, конечно же, женщина... да... но не молоденькая хорошенькая секретарша, которая так и напрашивается на то, чтобы ее отымели. На самом деле ты уже не в том возрасте, прости, конечно... и если тебя возбуждают призывы чудовищ, жрущих дерьмо, то меня как-то нет.
— Слушай, заткнись. Сказать по правде, ты сам уже далеко не молодой свежий цыпленочек. Воистину сексуальный скандал! Но это не любовь, Дамиан. Это ебля. По правилам в этом соитии не должно быть никаких нежных чувств. И это все не для нашего удовольствия, а для закрепления магических уз. Так положено.
— Ага, — сказал Дамиан Питерс. — Так положено.
Симона улыбнулась. Из шкафа доносился приглушенный стук — это плененный дух не оставлял тщетных попыток вырваться на свободу.
— Да, — сказала Симона. — Нам нужно закутаться в темную магию. В соитие без любви. В отчаяние.
Позднее, дергаясь в объятиях проповедника, Симона решила, что в его натужных попытках изобразить страстные телодвижения было даже что-то трогательное. Интересно, он выказывал то же «рвение», когда соблазнял тех трех красоток, если верить CNN, на необузданной вечеринке в особняке одного сенатора из Атланты, куда его пригласили в качестве «свадебного генерала». Или в тот раз, когда он заплатил двум школьницам, чтобы они устроили для него показательную мастурбацию в люксе отеля «Милуоки Редженси». Симона решила, что слухи о его подвигах были сильно преувеличены. Ей было очень непросто сосредоточиться на Дамиане. Она ни капельки не сомневалась, что в его словаре нет даже такого слова — куннилингус. И тем не менее это было необходимо для закрепления магических чар.
Ей нужно, чтобы он спустил в нее свое семя — чтобы оно пролилось на аксолотля, которого она заранее засунула себе во влагалище. Семя жизни, чтобы согреть огненное существо, холодное, как смерть. Смерть внутри женского чрева — колыбели рождения новой жизни. Маленькая трагедия, что разыгрывалась у нее внутри, — самый сильный вид симпатической магии. Провоцируя путаницу между стихийными элементами, Симона тем самым симулировала хаос, который она собиралась выпустить на свободу. Это в теории. А на практике... она колыхалась, она волновалась, как море. Я — океан. Я — весь мир. Вспаши меня и засей. И собери урожай. Она тихонько шептала слова силы, обращенные к богу Шанго:
Оба косо
Онибанте ово йинвиннин
— Что ты такое там шепчешь, женщина?
Какой же он нудный, этот мужчина. Что вообще значат мужчины? Изначально, еще со времен неолита, миром правили женщины — все изменилось лишь несколько тысячелетий назад, когда в мире возникли агрессия и хаос, которые мужчины в своей высокомерной заносчивости обозвали цивилизацией.
Цивилизация!
Цивилизация породила Дамиана Питерса и низвела женщин, владеющих силой, до положения рабынь. Цивилизация украла у мира магию и низвергла богов в темноту. И теперь сильные женщины вроде самой Симоны вынуждены прозябать в тени — в мире мужчин. Но даже из тени возможно править. Наблюдая за этим жалким мужчинкой, который возился на ней и стонал в тусклой пародии на крутое порно, Симона Арлета подумала: все-таки хорошо, что я женщина.
* * *
• память: 119 н.э. •
Наружу из клетки пепла и камня...
Темно. Он знает лишь темноту. Ночь — хорошая. Добрая. Ночь — это мама, которая утоляет голод.
Помпеи: теперь здесь нет ничего. Ему не хочется вспоминать ночь огня, но пламя облизывает края памяти, и он чувствует жар, видит, как кровь брызжет брызжет брызжет кипит на горячих камнях. Когда-то я был живым. Я служил Сивилле. И они с Магом превратили меня в того, кто я теперь.
Город умер. Под коркой застывшей лавы звучит беззвучная музыка — песня мертвых. Они все похоронены здесь. Даже Сивилла с Магом, ибо они выкупили у бессмертия возможность умереть — выкупили ценой его девственной мужественности, вырванной у него насильно, когда с неба лилась раскаленная сера. Они выкупили свою смерть и прокляли его своим бессмертием. Насильно всучили ему дар ночи.
Вечной ночи. Вечного одиночества.
Восставший из пепла и камня, он уже больше не человек. Даже собственное тело кажется ему текучим и зыбким. Иногда, когда он крадется по кромке леса вдоль дороги к Неаполю, он превращается в лесного зверя — в волка, может быть, или пантеру. Сейчас разгар лета, и ночь коротка. Он уже чувствует приближение дня — приближение пагубного света, — хотя небо еще черно, и звезды искрятся в туманной дымке. Он бежит. Перепрыгивает коряги. Лапы ударяются о мостовую. Его мучает голод. Он не чувствует ничего — только голод. Другие чувства еще не проснулись. Не родились. Есть только голод — всепоглощающий, запредельный. Он еще даже не знает, чем утолить этот голод. Он просто бежит вперед.
Везувий у него за спиной еще дымится. В воздухе пахнет серой. Он бежит.
Впереди уже показался Неаполь. Теперь в воздухе пахнет солью. В воздухе пахнет потом, человеческими страданиями, пролитым семенем, кровью. Он помнит город, но смутно. За двенадцать лет человеческой жизни он почти ничего не видел; одиннадцать из этих двенадцати лет он жил в пещере Сивиллы Куманской — старухи в стеклянной бутылке, подвешенной к потолку, — она вдыхала пары мира мертвых и изрекала невразумительные пророчества. Последний год своей человеческой жизни он был рабом в Помпеях и ходил только туда, куда его посылал dominus — к мяснику, в винную лавку, на рынок за экзотическими пряностями и травами, потребными Магу для его ворожбы. И вот теперь — в первый раз в жизни или, вернее, в смерти — он сам по себе. Он один и идет куда хочет. Ему пришлось умереть, чтобы избавиться от всех хозяев. Чтобы освободиться.
Теперь он сам себе хозяин.
На окраине города у дороги вбит крест. На кресте распят человек. Это не тот огромный внушительный крест, который впоследствии станет традиционным при изображении страстей Господних. Ноги преступника едва ли не касаются земли. И его руки привязаны к перекладинам, а не прибиты гвоздями. Он медленно умирает от удушья. Днем, несомненно, перед крестом собираются толпы зевак. Но сейчас, ночью, человек умирает в одиночестве.
Мальчик-вампир в облике черной пантеры утробно рычит и роет лапой землю у подножия креста. Человек еще в сознании. Там, где веревки врезаются в кожу, роятся мухи. Густая кровь, что сочится из ссадин, уже тронута гнилью. Она пахнет горечью — кровь. Мальчик-вампир даже не сразу осознает, что именно к этому он и стремился, мучимый голодом, — к этому обессиленному источнику жизненной силы. Кислая вонь бьет в ноздри. Пропитывает все его ощущения. Он уже пьян — от одного только запаха. В смятении он больше не может удерживать облик зверя, и вот он — опять человек, худенький хрупкий мальчик, полностью обнаженный. Шрамы после кастрации едва-едва затянулись, хотя он проспал под землей сорок лет.
— Воды, — тихо стонет распятый преступник. — Дай мне воды.
— За что тебя так? — спрашивает мальчик.
— Воды, воды.
Воды поблизости нет. Мальчик плюет на ладонь и размазывает слюну по сухим растрескавшимся губам.
— Щиплет, — говорит распятый преступник. — Это не вода, она щиплет.
Так мальчик-вампир узнает, что его человеческий облик — точное подобие его смертного тела — на самом деле иллюзия. Так же, как облик пантеры и волка. Все это — иллюзия. Он умер и стал неумершим. Он — лишь отражение. Бестелесное отражение. Он как бы есть, но его нет. И теперь, когда он это знает, его переполняет отчаяние.
— Скажи, за что тебя приговорили к смерти?
— Я был рабом. Паж отравил хозяина. Приговорили всех. Я ничего не сделал — я был всего лишь привратником, — я любил хозяина. Я откладывал деньги — через год я бы выкупил свободу. — Хотя каждый вздох причинял ему боль, он, похоже, хотел поговорить. Ночь — долгая и одинокая. И если вдруг появился человек, с которым можно поговорить, он готов был за это страдать.
Мальчик знал этот суровый закон: если раб убивает хозяина, казнят всех рабов — всех до единого. Многие против такого закона, но его вряд ли отменят. Рим неплохо усвоил урок — после восстания рабов сто лет назад.
— А ты... ты тоже раб? — спрашивает распятый.
— Да.
— Ты такой красивый — наверное, для утех какого-нибудь богача...
— Нет. Мой хозяин купил меня... чтобы я ему пел.
— Спой мне, мальчик, — говорит распятый. Его глаза как будто подернуты пленкой тумана. Может быть, он уже слеп и видит мальчика-вампира только во сне.
Мальчик поет:
Мое сердце дрожит от любви,
Как дуб под порывами горного ветра...
— Сапфо, — говорит умирающий человек. — Сапфо, — и закрывает глаза.
Мальчик поет. Его голос был очень красивым, когда он был живым. Теперь же, когда он умер и ему больше не нужно дышать, его голос не просто красивый. Фрагменты мелодии переплетаются с шепотом ветра, что обдувает стены Неаполя. Он поет. Архаичному акценту эолического диалекта Сапфо уже почти тысяча лет. Мальчик думает о своем будущем — на тысячу лет вперед, на две тысячи. Он думает: «Я тоже когда-нибудь стану как классическая поэма — неизменный, застывший, холодный». Только когда он поет, он забывает про голод. Для него, как и для человека, умирающего на кресте, музыка — это единственный дар богов. Единственное благословение.
— Люди не могут так петь, — говорит умирающий человек. — Ты — Меркурий, посланец смерти. Подойди ближе. Выпей из меня жизнь.
Мальчик касается холодной плоти.
— Я не Меркурий. У меня еще даже нет имени. Я не знаю, кто я. Я знаю лишь голод. Прости меня.
Он знает, что должен утолить свой голод. Но он еще не уверен, что надо делать. За гнилостным запахом разложения он чувствует кислый запах крови — кровь манит его, зовет. Он уже не владеет собой. Обернувшись котом, он прыгает на крест. Человек на кресте стонет. Мальчик-вампир — черный кот — рвет когтями кровоточащие язвы. Терзает зубами плоть. Кровь течет, кот довольно мурлычет. Человек на кресте не пытается сопротивляться, когда черный кот залезает к нему на плечо. Кот лижет открытые раны, обдирая засохшую кровь. Но свежая кровь — она слаще. Свежая кровь пьянит, кружит голову. Он больше не может удерживать облик. Он — трупный ветер. Ветер любви Сапфо, обратившийся ветром смерти. Да. Он пьет. Пьет. Пьет.
И человек на кресте в последний раз приоткрывает глаза и шепчет:
— Gratias .
Мальчик-вампир разрывает грудь человека и погружается в теплую кровь. Да, кровь. Она согревает — вдыхает жизнь в пустой воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61