Его страхи и наихудшие предположения улеглись из-за теплых слов и дружеского приема. Хью еще находился под впечатлением встречи с дядей Одрис, и он не мог произнести ни слова и только кивнул в ответ, мысленно и искренне благодаря Деву Марию за то, что она проявила свою снисходительность и доброту к ним, глупым, и укрыла их, остановив сэра Оливера и не позволив ему появиться несколькими минутами раньше.
— Ты останешься на несколько дней? — продолжал сэр Оливер и добавил, сухо улыбаясь. — Я обещаю, что не оставлю тебя снова во власти Одрис. Она хорошая девушка, но поговорить с ней — можно с ума сойти.
— Я должен завтра возвратиться в аббатство Джерроу, — ответил Хью. К счастью, он все еще не пришел в себя, с трудом избежав опасности, и поэтому не был столь решителен, чтобы защитить Одрис от сухих насмешек сэра Оливера.
— Я не такая уж плохая, как ты меня представляешь, — вскрикнула Одрис, смеясь и одновременно жеманно надувая губы.
— Я еще никогда не имел возможности выслушать хоть одну складную историю от тебя, — проворчал сэр Оливер. — Если сэру Хью удается, то мне бы хотелось знать, как это у него получается.
— Он слушает более внимательно, — сказала, нахохлившись, Одрис. Ее глаза зло сверкали.
— Что Вы подразумеваете под складной историей? — быстро спросил Хью. Он был напуган выражением лица Одрис и ее замечанием, которое, как он понял, намекало на их отношения.
Слушая, что он говорит, Одрис поднялась со скамейки и села на траву, уступив место дяде. Он кивнул ей и сел. Одрис небрежно прислонилась плечом к ногам Хью, делая вид, что так ей удобнее смотреть на сэра Оливера и слушать, как он отвечает на вопрос Хью. Хью нервно напрягся, чувствуя ее прикосновение, и одновременно его одолевало сильное желание «задушить» ее за озорство.
— Одрис, ты заставляешь сэра Хью чувствовать себя неловко, — возразил сэр Оливер, отстраняя ее.
— Нет, нет, — заверил его Хью. — Она легкая. Если Вы позволите, то я был бы рад оказать услугу демуазель и послужить ей опорой, чтобы ей было удобно. Но что за беда приключилась с Робертом Глостером, о чем пишет Бруно? — поспешно спросил он, чтобы сменить предмет разговора, потому что Одрис радостно хихикнула, и он испугался, догадываясь, что она может дальше сказать.
— Ты знаешь, что король Генрих отдал Кайе в распоряжение Роберта Глостера? — спросил сэр Оливер. Хью кивнул, и сэр Оливер продолжал:
— Бруно думает, что муж Матильды, Жоффрей Анжуйский, выбрал для атаки Мейзидон главным образом потому, что он находится не далее как в трех милях от Кайе: он ожидал, что Глостер откроет перед ним ворота Кайе. Но Жоффрей был разочарован, потому что, как оказалось, Глостер связан клятвой со Стефаном и даже посылал Стефану подкрепления, и король смог вернуть Мейзидон.
— Но это…
— Подожди, — перебил сэр Оливер. — На этом дело не закончилось. К тому времени Стефан довел до конца все, что наметил сделать. Он вынудил короля Франции Людовика признать его герцогом Нормандским и королем Англии. Он также заключил мир со своим братом, который знал, что тоже может претендовать на английскую корону, и так как он старше, то был очень недоволен, что Стефан так быстро принял корону. Намереваясь закончить свое дело, Стефан вызвал в Нормандию своих подданных и собрал огромную армию в Лизье, намереваясь выдворить Жоффрея из Нормандии.
— Именно тогда все и произошло, — сказала Одрис, видя, что лицо Хью загорелось страстью.
Оливер неодобрительно посмотрел на нее, но согласно кивнул. — Бруно сказал, что виной всему были ревность и подозрительность, которые испытывали нормандские бароны к фламандским наемникам Стефана и их предводителю Вильяму Ипрскому.
— Я могу понять это, — заметил Хью.
— Против него были настроены и в Эксетере. Вильям получил не одно владение в качестве награды, а ему и его фламандцам еще и платят за службу. В то же время бароны не только должны служить без денежного вознаграждения, но и оплачивать расходы как свои, так и своих людей.
— Да, — продолжал сэр Оливер, — если люди злы, то для начала ссоры достаточно и мельчайшей капли. А случилось то, что бароны напали на наемников. Бруно говорит, что с обеих сторон были значительные потери, потому что наемники не были разбиты и дрались насмерть. И бароны — то ли потому что поняли, что не правы, то ли боялись, что король не будет на их стороне, но они собрали своих людей и покинули лагерь короля без предупреждения или без разрешения Стефана.
— Это восстание! — воскликнул Хью.
— Можно было бы назвать это восстанием, если бы король был силен и смог разбить повстанцев и извлечь из этого выгоду, забрав их земли, — сухо прокомментировал сэр Оливер. — И это было бы настоящим восстанием, если бы повод не был так ничтожен и постыден. Но насчет повода я сильно сомневаюсь. Бруно говорит, что повод действительно незначителен: что-то вроде бочки вина, отобранной фламандским кавалером у нормандского рыцаря. Рыцарь выхватил оружие и позвал на помощь своих друзей, и вскоре эта стычка превратилась в настоящее сражение. Тогда нормандским баронам пришлось спасаться бегством, потому что они посчитали ниже своего достоинства объясниться и возместить убытки или боялись гнева короля.
Хью пожал плечами.
— Я никогда не видел, чтобы люди нападали друг на друга из-за такой мелкой причины.
— И я тоже, — согласился Оливер, — но Бруно добавляет еще в своем письме, что по слухам, есть другое объяснение этой стычке, и он полагает, что должен рассказать мне об этом, чтобы я не был удивлен, услышав это, или не подумал, что он хотел от меня скрыть. А другая причина случившегося заключается в мелочной злобе. Говорят, пишет Бруно, бароны напали на наемников, чтобы уничтожить засаду, устроенную для убийства Роберта Глостера, когда он приедет в лагерь. И баронам пришлось ретироваться, когда они узнали, что сам король согласился ее устроить, сговорившись с Вильямом Ипрским против Глостера, несмотря на то что Глостер был верен королю и поддержал его против мужа Матильды.
— Если это правда, то это не красит Стефана, — сказал Хью. — Я во многом не был согласен с последним королем, но я не помню, чтобы Генрих когда-нибудь потворствовал убийству.
Сэру Оливеру было известно другое, но Одрис сказала:
— Это болезнь, а не преднамеренное зло. В конце правления Генрих мог отдать любой приказ и был уверен, что ему беспрекословно подчинятся, а человек, который не повинуется, будет наказан. Стефан должен многое сделать, чтобы быть таким же. — Потом она покачала головой и прикрыла глаза, вспоминая короля таким, каким она его видела: — Но я думаю, что Стефан не будет таким, как Генрих. Я вижу, что он будет метаться туда-сюда, и последнее…
— Одрис! — одернул ее сэр Оливер строго. — Девушки ничего не понимают в подобных вещах. Попридержи язык.
— Да, дядя, — кротко сказала она и наклонила голову, как будто в знак раскаяния. Она на самом деле раскаивалась, потому что знала, что дяде не нравится, когда она гостям рассказывает то, что видит в людях. Она забыла, что сэр Оливер не знал Хью, как знала его она.
Хью нахмурился, когда сэр Оливер сделал замечание Одрис, но Одрис сжала его лодыжку, и он вспомнил, что не имеет права вмешиваться в отношения сэра Оливера и его племянницы, и поэтому он сказал: — Наемники одни не могут выбить Жоффрея Анжуйского из Нормандии, и я не думаю, что Роберт Глостер поможет заставить баронов снова повиноваться.
— И Бруно так думает, — согласился сэр Оливер. — Бруно говорит, что на самом деле всю эту историю с западней придумал Глостер, который не видел другого пути, чтобы помочь своей сводной сестре Матильде, как уступить Кайе и стать предателем. Таким образом он мог очернить имя Стефана и его репутацию и при этом самому выйти сухим из воды и не потерять честь.
— Я не могу в это поверить, — медленно сказал Хью. — Я имею в виду, что Роберт Глостер выдумал эту историю. Я встречал его и знаю, что сэр Вальтер глубоко уважает графа. Я думаю что он честный человек. — Брови Хью поднялись: — И, конечно, Глостер — не глупец. Мне кажется, что вся эта история похожа на полуправду и засада была устроена Вильямом Ипрским. Он — человек, который, делая дело, не очень заботится о чести. Но я не уверен, что король был вовлечен в этот план. Но, так как засада была устроена, то Глостер вполне мог поверить, что Стефан причастен к ней и Глостер с удовольствием накинулся на нее, чтобы использовать этот повод и разрушить план короля вернуть Нормандию.
Сэр Оливер скривился:
— Если это правда, то Глостер скоро поднимет открытое восстание.
— Именно этого и ожидают шотландцы, — напомнил Хью своему хозяину.
— Я ничего не слышал от них о том, что Вы мне рассказали, но я думаю, что у них есть известия. Они намерены ждать, пока Стефан не будет вовлечен в какое-нибудь восстание на юге или в Уэльсе, и тогда они нападут на нас.
— Да, но по крайней мере, мы предупреждены — вздохнул сэр Оливер. — Я не боюсь за Джернейв. У шотландцев не хватит терпения осаждать крепость годами, а она может выстоять и продержаться несколько лет. Но земли будут разграблены, если не найдется армия, которая защитит нас. — Внезапно он поднялся: — В конце письма Бруно писал, что король с помощью архиепископа Руанского пытался примирить баронов, но я боюсь, что он не очень настойчив — я имею в виду, что он может бросить Нормандию и вернуться сюда. И, кроме того, шотландцы могут напасть на нас раньше, чем я ожидаю. А если так, то мне опять надо думать, что запасти и что продать. Я еще раз хочу поблагодарить тебя за то, что ты делился со мной увиденным и услышанным в Роксборо. Мы всегда рады тебя видеть в Джернейве, сэр Хью, и можешь оставаться столько, сколько захочешь сейчас и отныне.
Он внезапно ушел, и Хью смотрел, как он, озабоченно нахмуренный, шел большими шагами. Одрис повернулась и устроилась поближе к любимому, уронив голову ему на колени. Теплое приглашение, сделанное дядей, вызвало прилив радости, потому что она сможет свободно встречаться с любимым, и тогда утаенное чувство опустошенности, такое же, как при виде ее последнего гобелена, охватило ее.
Он слегка дотронулся до нее.
— Я бы хотел, чтобы твой дядя не говорил этого. Он, ничего не подозревая, пригласил меня и содействовал мне в краже твоей благосклонности.
Одрис подняла голову, ее глаза встретились с глазами Хью. Его самоуверенное предположение, что он был головой в их отношениях, а это было неверно и типично по-мужски, раздражало ее настолько, что на мгновение ее тяга к нему исчезла.
— Ты не крал мое расположение к тебе, — отметила она. — Я сама отдавала его тебе, и в моей воле относиться к тебе благосклонно или нет.
Она увидела его непонимающий взгляд и удивление и вздохнула: — Мое замужество и собственность зависят от воли дяди, но мои чувства принадлежат мне, и никто не может приказать, какими они должны быть. — Сказав это, она рассмеялась над собой за попытку объяснить свои чувства. Она протянула руку, чтобы дотронуться до озабоченного лица Хью: — Не беспокойся, сердце мое. Дядю Оливера беспокоят только мое здоровье и Джернейв. Можно что угодно взять или отдать — для дяди это не имеет значения.
— И даже твоя девственность?
— Коли я не могу выйти замуж за тебя, я вообще не выйду замуж. Я не представляю, как бы он мог еще узнать о моей «потере», — ответила Одрис, и у нее в голове снова возник образ единорога, собиравшегося пробить стены Джернейва, и тяжело шагающего по разрушенному нижнему двору, и тогда на глазах у нее выступили слезы.
— Одрис! — воскликнул Хью. — Что это? Дорогая, не плачь. Я найду способ…
— Нет, — прошептала она, закрывая глаза и сдерживая слезы. — Я боюсь из-за картины, сделанной мной. Она такая странная.
— Картина? — озадаченно повторил Хью. За все эти недели, пока он ожидал Тарстена, восстанавливающего свои силы и здоровье, Хью — жертва желаний и вины — забыл, что Одрис писала ему о готовом гобелене. Он запомнил, как она говорила ему о тканых картинах, которые, кажется, могли предсказывать несчастья, но он, находясь в Джедборо, прилично поездил, охотясь, и не видел никаких признаков тяжелой зимы или бедствия, а сейчас засуха уже не может наступить и повредить посевы. Кроме того, это, думал он, должно было быть связано именно с ним, или Одрис расскажет все своему дяде? Чего она боялась? Он наклонился и поцеловал ее закрытые глаза, мягко обхватил ее и усадил рядом с собой на скамейку.
— Расскажи мне, — настаивал он.
Одрис утерла слезы, открыла глаза, но посмотрела мимо него в сад, где у стены росли наперстянки.
Она мысленно рисовала картину, пытаясь найти слова, чтобы точно описать ее. Но, еще не начав описывать, она поняла, что не сможет это сделать. Все, что она сможет сказать Хью, это то, что она видела. Ее картина была испорчена и искажена ее страхом и страданиями. Она никогда не пыталась описывать или объяснять свои картины — она просто показывала их и выносила их на суд тех, кто смотрел на них, позволяя им самим решать, что они означали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83