Она вскрикнула, призывая его, и тогда, наконец, он вошел в нее, и оба они стонали и вскрикивали, не утихая и так неистово доходя до кульминации, что скорее это походило на агонию, чем на удовольствие.
Потом они лежали некоторое время спокойно. Хью только было зашевелился, как будто отстраняясь от нее, но сильные ноги Одрис были сомкнуты у него за спиной, и она не отпускала его. Он вздохнул и предал себя теплому сладострастному наслаждению, находясь в ней, не испытывая восторга или приступов страсти. Позже, когда он почувствовал в себе возрастающее желание, он повернулся так, что она оказалась над ним, предоставляя ей возможность устроиться так, как это больше ей нравилось. Прошло много времени. Одрис в начале только крепко сдерживала его, когда он играл с ее волосами ласкал ее бледную, шелковистую кожу, и сильно сгибался, чтобы коснуться губами розовых бутонов, которые украшали ее груди. И их кульминационный момент был, словно любовная, спокойная, легкая дрожь, которая постепенно угасала. Странно, но только это спокойствие разжигало в Хью страсть, острое желание обладать этой женщиной и ничем больше, и это желание преобладало над всем и даже над его жизнью, потому что ему не дорога была и жизнь, если она не будет принадлежать ему.
— Я боюсь тебя, Одрис, — прошептал Хью, когда она, отдыхая, устроилась на нем.
Она не ответила, но вскоре Хью почувствовал, что его грудь мокрая, и понял, что она плакала.
— Я не хотел обидеть тебя, — вздохнул он, но она все еще ничего не говорила, и он не знал, как ее успокоить.
Медленно, неохотно она поднялась с него и встала у кровати, протягивая ему руку. По щекам ее текли слезы, но она ничего не говорила. Она отступила, когда Хью подошел и хотел обнять ее. Одрис заставила его выпрямиться и следовать за ней. Пока они шли через комнату, он смотрел на нее, сожалея, что сказал ей обидные слова. Он искал способ, чтобы успокоить боль, которую ей причинил. Вскоре она подошла и повернула его лицо так, чтобы его глаза смотрели на первую часть гобелена.
Затаив дыхание, он созерцал красоту картины, и постепенно начал понимать, что эта картина как-то связана со слезами Одрис. Он тщательно рассматривал ее, но не мог увидеть ни в величественном звере, ни в приветствии, посылаемом девушке в башне, ничего, что могло бы испугать даже самого робкого человека. Затем он увидел, что этим сюжет картины не исчерпывался. Он чуть было не расплакался над радостью и доверием, которые соединяли девушку и единорога, гуляющего по залитому солнцем лесу, но он не позволил своим глазам задержаться на этой счастливой части картины, так как знал, что не она явилась причиной тревоги Одрис. Когда он посмотрел на третью часть, спазм сдавил ему горло, но теперь он был вызван болью.
— Я никогда не причиню вред Джернейву! — закричал Хью и замолчал в смятении. Он сознательно не думал о себе как о единороге, пока не услышал свои собственные слова.
— Ты можешь это сделать, но не по собственной воле, — мягко согласилась она.
— Почему ты соткала это? — спросил Хью резким голосом.
Одрис покачала головой:
— Не по моему желанию. — И затем, помедлив, когда Хью отступил назад и смотрел на все три панели, она спросила:
— Ты знаешь, что это означает?
— Конечно, нет, — рявкнул Хью. Ему хотелось строго спросить, почему должна что-то означать нелепая картина, сотканная глупой девчонкой, которая даже говорила, что не всегда знает, что ткет. Но он не мог этого сделать. Было что-то притягательное в серии этих картин и тонкая лесть в изображении изысканной дикости зверя. Он отвел взгляд от картины и снова посмотрел на Одрис: — Ты мне очень нужна, но я не настолько глуп, чтобы считать, что тебя можно завоевать, только захватив Джернейв. Я и правда не вижу, чем бы я мог угрожать Джернейву, твоему замку, но я уйду и больше не вернусь сюда…
— Возможно, это вообще ничего не означает, — заплакала Одрис и ухватилась за него. — Когда я начинала работу, я хотела только создать прекрасную картину-сказку.
Хью снова внимательно посмотрел на три полотна. Одрис сказала именно то, что он хотел услышать, но ему пришлось полностью отказаться от этого. Что бы она ни намеревалась сделать, но она создала более чем сказку.
— Это неверно, — сказал он. — Эта третья не принадлежит…
— Я знаю. Я знаю, — жалобно согласилась Одрис. — Я не хотела делать ее. Два фрагмента — приветствие и встреча — и на этом должно было все заканчиваться.
— Нет, — медленно сказал Хью — это красота и радость, но это не конец легенды или даже сказки. И эта угроза тоже не конец истории. Посмотри, девушки нет в окне.
— Никакой девушки больше нет, — прошептала Одрис. Он был напуган. Он внимательно посмотрел на нее и потом, обхватив руками ее лицо и приподняв его, он нежно ее поцеловал.
— Свет жизни моей, неужели ты боишься, что я отвернусь от тебя и причиню тебе боль, потому что ты отдала мне свое тело и ты больше не девственна? Это ведь легенда: но, любимая, я — не единорог. Это не мое настоящее имя. — Он повторил то, что архиепископ ему рассказал о смерти матери.
Мокрыми от слез глазами она посмотрела на него:
— Мне бы хотелось верить, что я соткала картину, и в ней отразился только мой страх, но я никогда не думала и у меня не было ни единого сомнения, что ты перестанешь нежно любить меня.
— Страх может быть в твоем сердце, но ты не должна бояться.
Он обнял ее и нежно прижал к себе. Он и сам не верил в то, что сказал, потому что Одрис не были известны предательство и вероломство и невозможно бояться того, чего не испытывал и что тебе никогда не угрожало. Все окружавшие Одрис и дорогие ей люди любили ее и лелеяли, даже Бруно, который годами не появлялся в Джернейве, был ей предан и никогда не забывал послать весточку, где бы он ни был и когда только мог. Она никогда не видела, как люди оставляют друг друга, думал Хью, по крайней мере в ее окружении. Сэр Оливер, возможно, не очень любящий и ласковый муж, но, если бы, кроме жены, у него была бы еще женщина, то она не жила бы в Джернейве. Хью вообще сомневался, что у сэра Оливера может быть любовница — женщины для него не представляли интереса, да и обстановка в Джернейве была бы неподходящей для похотливого хозяина. Тем не менее, если он мог успокоить Одрис, предположив, что она боялась, что он может перестать любить и ласкать ее, он был готов поддержать эту мысль.
— Иногда невозможно разобраться в своем собственном сердце, — добавил Хью. — И, кстати, ошибочно судить о незаконченной… — внезапно он замолчал, потому что Одрис закрыла лицо руками и заплакала:
— Я не хочу ткать следующую картину — дрожащая, она стояла около него, и он обнял ее — Я боюсь…
— Тогда и не надо ткать, любимая, — успокаивал он ее.
— Я не могу не делать этого, — вскричала она. — Это преследует меня. Я не могу не ткать. Если бы ты знал, как я боролась с собой, чтобы не ткать последнее полотно.
— Но почему? — мягко, нежно спросил Хью, хотя на сердце у него было тяжело. Он знал, чего боялась Одрис. Она боялась, зная, что может быть изображено на последней картине. А не лучше ли не знать заранее, чего надо бояться?
— Одрис, ты говорила мне, что твое полотно показывает то, что ты видела, слышала и узнала, и все это соединилось внутри тебя и независимо от тебя. Если это так, то, должно быть, здесь отображены все твои опасения и страхи.
Она перестала плакать и затихла в его объятиях, прижав голову к его груди:
— Как бы то ни было, ты больше не приедешь в Джернейв, разве это не так?
Хью, колеблясь, сказал:
— Я не приеду снова — это правда. Но я не думаю, что представляю какую-нибудь угрозу для Джернейва. Время от времени нас предупреждают о чем-нибудь, и было бы глупо намеренно не замечать эти предупреждения. Но это совсем не значит, что я тебя оставлю, Одрис. — Он снова обратил к себе ее лицо и улыбнулся ей: — У тебя от слез покраснел нос, и это глупо. В любом случае мы должны были расстаться до тех пор, пока я не завоюю права называться твоим мужем.
— Но в Нормандии нечего завоевывать! — воскликнула она — Не уезжай от меня так далеко.
— Да, дорогая, я не уеду, — заверил он ее и нахмурился. — По крайней мере я не уеду, пока король не вернется в Англию, но я думаю, что это маловероятно. И первое, что я сделаю, так это попытаюсь узнать, есть ли у меня другое имя, кроме Лайкорн. Когда я приеду к твоему дяде и попрошу у него твоей руки, я должен буду иметь доказательство, что я не сын человека низкого происхождения. Я всегда боялся, что, возможно, именно по этой причине моя мать вынуждена была умалчивать имя ее мужа. Но я не забыл, что ты говорила о вероятности того, что моего отца считали врагом Генриха, и, возможно, он умер в тюрьме или был казнен. Но в любом случае эти несколько недель, пока я буду ждать известий о действиях короля, мне стоит заняться расследованием.
— Ты возьмешь Мореля и будешь писать мне? — спросила она, сомкнув руки вокруг его широкой груди. Ее глаза смотрели умоляюще на него.
Сначала он поцеловал ее покрасневший нос и потом страстно ее губы.
— Да. И, хотя я не смогу приехать к тебе, мы расстаемся ненадолго. Я клянусь тебе в этом.
Глава XVII
Хью произнес эти слова суровым голосом и, сам того не осознавая, напугал Одрис. Она «слышала» и то, что он не произнес вслух. Она понимала, что он посвятил свою жизнь ей, и главной целью для него было завоевать ее, и он лучше умрет, чем не достигнет этой цели. Для Хью такая жертва ничего не стоила, потому что он был готов к этому каждый раз, когда сражался рядом с сэром Вальтером, и это было частью его долга, потому что он возглавлял охрану Тарстена. Сэр Вальтер никогда не нуждался в столь отчаянной защите, и поэтому Хью не подвергался опасности; кроме того, на кортеж архиепископа никогда не нападали. Но, если бы необходимость все-таки возникла, Хью сражался бы насмерть, чтобы защитить Сэра Вальтера или Тарстена. На самом деле, хотя голос Хью и звучал сурово и решительно, его клятва доставила ему большое удовольствие; в этот раз он предвидел, что получит большой приз, который был гораздо дороже удовольствия, полученного от хорошо выполненного долга.
Что беспокоило Хью, так это гобелен. Он пообещал успокоить Одрис этой ночью и похоронить свои собственные опасения за нее, но остаток странного страха, который он испытывал в темном зале, снова охватил его. И не потому, что Одрис околдовала его. Это было что-то большее. В Одрис было все же что-то такое, что отличало от других. Она могла чувствовать такие вещи, которые другим людям не дано было знать, например болезнь короля. Итак, покидая Джернейв на следующий день, Хью поклялся, что он никогда и нигде не произнесет название замка и не заговорит о нем, чтобы не накликать на него беду. Клятва была только данью настоящему страху Хью. Он понимал, что единственный урон, который он мог причинить Джернейву, — это лишить замок сердца — увезти оттуда Одрис. Когда эта мысль пришла ему в голову, он прогнал ее прочь и навсегда похоронил ее. Могут пройти месяцы, а возможно и годы, прежде чем он сможет позвать Одрис. Пока это время не наступило, сказал он себе, Джернейв не должен беспокоить его.
Хью быстро решил свою первую проблему (он хотел узнать как можно больше о своей матери), что он не мог не подумать о своевременности предупреждения, которое несла картина Одрис. Безопасно доставив Тарстена в его дворец в Йорке и предоставив его преданной заботе и вниманию слуг, которые его любили, Хью вернулся в Дарем и попросил о встрече с настоятельницей монастыря. Его допустили сразу. К удивлению Хью ему вручили сверток, завернутый в красивое шерстяное одеяло, а также небольшой свиток пергамента. Он ожидал, что ему расскажут о том, что стало известно от монахинь, которые находились в монастыре в то же время, что и его мать, — когда он уезжал, Тарстен сказал о письмах, которые он написал епископу и настоятельнице.
— Что это? — спросил Хью, глядя на большой и тяжелый сверток.
Настоятельница улыбалась:
— Мы и не ожидали, что нам удастся выполнить просьбу нашего господина архиепикопа. Это все, что ваша бедная мать привезла с собой в монастырь, кроме одежды, в которую она была одета, когда носила вас. Это платье так было испачкано кровью, что его не удалось бы сберечь, а также не осталась материя послужившая саваном, в котором она была похоронена.
Хью удивленно посмотрел на нее, и она снова улыбнулась.
— Да, все это необычно. Мы избавляемся от вещей умерших людей после того, как убеждаемся, что ни один родственник или никто другой не будет претендовать на них. Но, расспрашивая моих послушниц, как велел архиепископ, я узнала, что настоятельница, которая была здесь в то время, сохранила вещи вашей матери, ожидая, что архиепископ пошлет за ними или приедет, чтобы забрать их. Я не думаю, что она была удивлена тем, что он не сделал это сразу — она, должно быть, понимала, что ему очень не хватало времени в те первые месяцы его службы. Потом настоятельница внезапно умерла, и наступил… очень трудный период.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Потом они лежали некоторое время спокойно. Хью только было зашевелился, как будто отстраняясь от нее, но сильные ноги Одрис были сомкнуты у него за спиной, и она не отпускала его. Он вздохнул и предал себя теплому сладострастному наслаждению, находясь в ней, не испытывая восторга или приступов страсти. Позже, когда он почувствовал в себе возрастающее желание, он повернулся так, что она оказалась над ним, предоставляя ей возможность устроиться так, как это больше ей нравилось. Прошло много времени. Одрис в начале только крепко сдерживала его, когда он играл с ее волосами ласкал ее бледную, шелковистую кожу, и сильно сгибался, чтобы коснуться губами розовых бутонов, которые украшали ее груди. И их кульминационный момент был, словно любовная, спокойная, легкая дрожь, которая постепенно угасала. Странно, но только это спокойствие разжигало в Хью страсть, острое желание обладать этой женщиной и ничем больше, и это желание преобладало над всем и даже над его жизнью, потому что ему не дорога была и жизнь, если она не будет принадлежать ему.
— Я боюсь тебя, Одрис, — прошептал Хью, когда она, отдыхая, устроилась на нем.
Она не ответила, но вскоре Хью почувствовал, что его грудь мокрая, и понял, что она плакала.
— Я не хотел обидеть тебя, — вздохнул он, но она все еще ничего не говорила, и он не знал, как ее успокоить.
Медленно, неохотно она поднялась с него и встала у кровати, протягивая ему руку. По щекам ее текли слезы, но она ничего не говорила. Она отступила, когда Хью подошел и хотел обнять ее. Одрис заставила его выпрямиться и следовать за ней. Пока они шли через комнату, он смотрел на нее, сожалея, что сказал ей обидные слова. Он искал способ, чтобы успокоить боль, которую ей причинил. Вскоре она подошла и повернула его лицо так, чтобы его глаза смотрели на первую часть гобелена.
Затаив дыхание, он созерцал красоту картины, и постепенно начал понимать, что эта картина как-то связана со слезами Одрис. Он тщательно рассматривал ее, но не мог увидеть ни в величественном звере, ни в приветствии, посылаемом девушке в башне, ничего, что могло бы испугать даже самого робкого человека. Затем он увидел, что этим сюжет картины не исчерпывался. Он чуть было не расплакался над радостью и доверием, которые соединяли девушку и единорога, гуляющего по залитому солнцем лесу, но он не позволил своим глазам задержаться на этой счастливой части картины, так как знал, что не она явилась причиной тревоги Одрис. Когда он посмотрел на третью часть, спазм сдавил ему горло, но теперь он был вызван болью.
— Я никогда не причиню вред Джернейву! — закричал Хью и замолчал в смятении. Он сознательно не думал о себе как о единороге, пока не услышал свои собственные слова.
— Ты можешь это сделать, но не по собственной воле, — мягко согласилась она.
— Почему ты соткала это? — спросил Хью резким голосом.
Одрис покачала головой:
— Не по моему желанию. — И затем, помедлив, когда Хью отступил назад и смотрел на все три панели, она спросила:
— Ты знаешь, что это означает?
— Конечно, нет, — рявкнул Хью. Ему хотелось строго спросить, почему должна что-то означать нелепая картина, сотканная глупой девчонкой, которая даже говорила, что не всегда знает, что ткет. Но он не мог этого сделать. Было что-то притягательное в серии этих картин и тонкая лесть в изображении изысканной дикости зверя. Он отвел взгляд от картины и снова посмотрел на Одрис: — Ты мне очень нужна, но я не настолько глуп, чтобы считать, что тебя можно завоевать, только захватив Джернейв. Я и правда не вижу, чем бы я мог угрожать Джернейву, твоему замку, но я уйду и больше не вернусь сюда…
— Возможно, это вообще ничего не означает, — заплакала Одрис и ухватилась за него. — Когда я начинала работу, я хотела только создать прекрасную картину-сказку.
Хью снова внимательно посмотрел на три полотна. Одрис сказала именно то, что он хотел услышать, но ему пришлось полностью отказаться от этого. Что бы она ни намеревалась сделать, но она создала более чем сказку.
— Это неверно, — сказал он. — Эта третья не принадлежит…
— Я знаю. Я знаю, — жалобно согласилась Одрис. — Я не хотела делать ее. Два фрагмента — приветствие и встреча — и на этом должно было все заканчиваться.
— Нет, — медленно сказал Хью — это красота и радость, но это не конец легенды или даже сказки. И эта угроза тоже не конец истории. Посмотри, девушки нет в окне.
— Никакой девушки больше нет, — прошептала Одрис. Он был напуган. Он внимательно посмотрел на нее и потом, обхватив руками ее лицо и приподняв его, он нежно ее поцеловал.
— Свет жизни моей, неужели ты боишься, что я отвернусь от тебя и причиню тебе боль, потому что ты отдала мне свое тело и ты больше не девственна? Это ведь легенда: но, любимая, я — не единорог. Это не мое настоящее имя. — Он повторил то, что архиепископ ему рассказал о смерти матери.
Мокрыми от слез глазами она посмотрела на него:
— Мне бы хотелось верить, что я соткала картину, и в ней отразился только мой страх, но я никогда не думала и у меня не было ни единого сомнения, что ты перестанешь нежно любить меня.
— Страх может быть в твоем сердце, но ты не должна бояться.
Он обнял ее и нежно прижал к себе. Он и сам не верил в то, что сказал, потому что Одрис не были известны предательство и вероломство и невозможно бояться того, чего не испытывал и что тебе никогда не угрожало. Все окружавшие Одрис и дорогие ей люди любили ее и лелеяли, даже Бруно, который годами не появлялся в Джернейве, был ей предан и никогда не забывал послать весточку, где бы он ни был и когда только мог. Она никогда не видела, как люди оставляют друг друга, думал Хью, по крайней мере в ее окружении. Сэр Оливер, возможно, не очень любящий и ласковый муж, но, если бы, кроме жены, у него была бы еще женщина, то она не жила бы в Джернейве. Хью вообще сомневался, что у сэра Оливера может быть любовница — женщины для него не представляли интереса, да и обстановка в Джернейве была бы неподходящей для похотливого хозяина. Тем не менее, если он мог успокоить Одрис, предположив, что она боялась, что он может перестать любить и ласкать ее, он был готов поддержать эту мысль.
— Иногда невозможно разобраться в своем собственном сердце, — добавил Хью. — И, кстати, ошибочно судить о незаконченной… — внезапно он замолчал, потому что Одрис закрыла лицо руками и заплакала:
— Я не хочу ткать следующую картину — дрожащая, она стояла около него, и он обнял ее — Я боюсь…
— Тогда и не надо ткать, любимая, — успокаивал он ее.
— Я не могу не делать этого, — вскричала она. — Это преследует меня. Я не могу не ткать. Если бы ты знал, как я боролась с собой, чтобы не ткать последнее полотно.
— Но почему? — мягко, нежно спросил Хью, хотя на сердце у него было тяжело. Он знал, чего боялась Одрис. Она боялась, зная, что может быть изображено на последней картине. А не лучше ли не знать заранее, чего надо бояться?
— Одрис, ты говорила мне, что твое полотно показывает то, что ты видела, слышала и узнала, и все это соединилось внутри тебя и независимо от тебя. Если это так, то, должно быть, здесь отображены все твои опасения и страхи.
Она перестала плакать и затихла в его объятиях, прижав голову к его груди:
— Как бы то ни было, ты больше не приедешь в Джернейв, разве это не так?
Хью, колеблясь, сказал:
— Я не приеду снова — это правда. Но я не думаю, что представляю какую-нибудь угрозу для Джернейва. Время от времени нас предупреждают о чем-нибудь, и было бы глупо намеренно не замечать эти предупреждения. Но это совсем не значит, что я тебя оставлю, Одрис. — Он снова обратил к себе ее лицо и улыбнулся ей: — У тебя от слез покраснел нос, и это глупо. В любом случае мы должны были расстаться до тех пор, пока я не завоюю права называться твоим мужем.
— Но в Нормандии нечего завоевывать! — воскликнула она — Не уезжай от меня так далеко.
— Да, дорогая, я не уеду, — заверил он ее и нахмурился. — По крайней мере я не уеду, пока король не вернется в Англию, но я думаю, что это маловероятно. И первое, что я сделаю, так это попытаюсь узнать, есть ли у меня другое имя, кроме Лайкорн. Когда я приеду к твоему дяде и попрошу у него твоей руки, я должен буду иметь доказательство, что я не сын человека низкого происхождения. Я всегда боялся, что, возможно, именно по этой причине моя мать вынуждена была умалчивать имя ее мужа. Но я не забыл, что ты говорила о вероятности того, что моего отца считали врагом Генриха, и, возможно, он умер в тюрьме или был казнен. Но в любом случае эти несколько недель, пока я буду ждать известий о действиях короля, мне стоит заняться расследованием.
— Ты возьмешь Мореля и будешь писать мне? — спросила она, сомкнув руки вокруг его широкой груди. Ее глаза смотрели умоляюще на него.
Сначала он поцеловал ее покрасневший нос и потом страстно ее губы.
— Да. И, хотя я не смогу приехать к тебе, мы расстаемся ненадолго. Я клянусь тебе в этом.
Глава XVII
Хью произнес эти слова суровым голосом и, сам того не осознавая, напугал Одрис. Она «слышала» и то, что он не произнес вслух. Она понимала, что он посвятил свою жизнь ей, и главной целью для него было завоевать ее, и он лучше умрет, чем не достигнет этой цели. Для Хью такая жертва ничего не стоила, потому что он был готов к этому каждый раз, когда сражался рядом с сэром Вальтером, и это было частью его долга, потому что он возглавлял охрану Тарстена. Сэр Вальтер никогда не нуждался в столь отчаянной защите, и поэтому Хью не подвергался опасности; кроме того, на кортеж архиепископа никогда не нападали. Но, если бы необходимость все-таки возникла, Хью сражался бы насмерть, чтобы защитить Сэра Вальтера или Тарстена. На самом деле, хотя голос Хью и звучал сурово и решительно, его клятва доставила ему большое удовольствие; в этот раз он предвидел, что получит большой приз, который был гораздо дороже удовольствия, полученного от хорошо выполненного долга.
Что беспокоило Хью, так это гобелен. Он пообещал успокоить Одрис этой ночью и похоронить свои собственные опасения за нее, но остаток странного страха, который он испытывал в темном зале, снова охватил его. И не потому, что Одрис околдовала его. Это было что-то большее. В Одрис было все же что-то такое, что отличало от других. Она могла чувствовать такие вещи, которые другим людям не дано было знать, например болезнь короля. Итак, покидая Джернейв на следующий день, Хью поклялся, что он никогда и нигде не произнесет название замка и не заговорит о нем, чтобы не накликать на него беду. Клятва была только данью настоящему страху Хью. Он понимал, что единственный урон, который он мог причинить Джернейву, — это лишить замок сердца — увезти оттуда Одрис. Когда эта мысль пришла ему в голову, он прогнал ее прочь и навсегда похоронил ее. Могут пройти месяцы, а возможно и годы, прежде чем он сможет позвать Одрис. Пока это время не наступило, сказал он себе, Джернейв не должен беспокоить его.
Хью быстро решил свою первую проблему (он хотел узнать как можно больше о своей матери), что он не мог не подумать о своевременности предупреждения, которое несла картина Одрис. Безопасно доставив Тарстена в его дворец в Йорке и предоставив его преданной заботе и вниманию слуг, которые его любили, Хью вернулся в Дарем и попросил о встрече с настоятельницей монастыря. Его допустили сразу. К удивлению Хью ему вручили сверток, завернутый в красивое шерстяное одеяло, а также небольшой свиток пергамента. Он ожидал, что ему расскажут о том, что стало известно от монахинь, которые находились в монастыре в то же время, что и его мать, — когда он уезжал, Тарстен сказал о письмах, которые он написал епископу и настоятельнице.
— Что это? — спросил Хью, глядя на большой и тяжелый сверток.
Настоятельница улыбалась:
— Мы и не ожидали, что нам удастся выполнить просьбу нашего господина архиепикопа. Это все, что ваша бедная мать привезла с собой в монастырь, кроме одежды, в которую она была одета, когда носила вас. Это платье так было испачкано кровью, что его не удалось бы сберечь, а также не осталась материя послужившая саваном, в котором она была похоронена.
Хью удивленно посмотрел на нее, и она снова улыбнулась.
— Да, все это необычно. Мы избавляемся от вещей умерших людей после того, как убеждаемся, что ни один родственник или никто другой не будет претендовать на них. Но, расспрашивая моих послушниц, как велел архиепископ, я узнала, что настоятельница, которая была здесь в то время, сохранила вещи вашей матери, ожидая, что архиепископ пошлет за ними или приедет, чтобы забрать их. Я не думаю, что она была удивлена тем, что он не сделал это сразу — она, должно быть, понимала, что ему очень не хватало времени в те первые месяцы его службы. Потом настоятельница внезапно умерла, и наступил… очень трудный период.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83