Я много думала об этой девочке. Нет, она уже не девочка, а девушка. Многие месяцы она старалась показать себя тихой и скромной, очень послушной, но я, чувствую, что все это – притворство. И вот что я скажу: этот спектакль разыгрывается для того, чтобы обмануть нас и заставить доверять ей. В леди Мелюзине скрыто много больше, чем я могу увидеть. И ее очень любят лорды Камбрии. Король получал запросы о ее здоровье и благополучии даже от тех, кто наиболее предан ему.
– Но наверно…
Королева покачала головой, как будто отрицая все, что я мог бы ей сказать.
– Король и я согласны, что только ты тот человек, который подойдет для наших целей. И возможно, Мелюзина вовсе не узнает тебя. Ну а если и узнает, то вскоре ты сможешь убедить ее, что только выполнял свой долг перед господином. И ты ведь ее не обижал. Насколько я помню, Стефан говорил, что ты даже не подходил к ней.
– Это правда, – вынужден был согласиться я. – И я сразу же покинул зал. Леди Мелюзина была очень испуганна. Вполне возможно, что она не запомнила меня.
– Я также надеюсь на это, – сказала Мод, – но я хочу во что бы то ни стало избежать скандала. И поскольку перед свадьбой тебя должны сделать рыцарем, я могу сказать ей, что тебе не дали возможности прийти и поговорить с ней. Я вижу, что тебе все это не нравится, Бруно, но король убежден, и я вместе с ним, что, дав ему присягу, .в богатстве или в бедности ты будешь верен ей до самой смерти.
– Так-то оно так, но есть ведь и другие, не менее преданные мужчины, – сказал я, и королева, которая была так же не безразлична к чувствам других людей, как Стефан глух к ним, несомненно, услышала в моем голосе оттенок обиды, которого я не смог скрыть.
Вместо того чтобы рассердиться, она улыбнулась мне.
– Даже если и так, кроме желания власти и богатства, есть много других вещей, которые могут изменить человека. Нередко мужчины сбиваются с правильного пути из-за разных пристрастий и прежде всего из-за женщин. А Мелюзина хороша собой и умна. Я знаю это, несмотря на ее длительные попытки заставить меня поверить, что она глупа.
Мод протянула руку и коснулась меня, словно извиняясь. Этот жест привел меня в замешательство. И вдруг она произнесла:
– Будучи сыном путаны, ты знаешь о женщинах больше, чем любой другой известный мне мужчина.
– Я?
Я был шокирован, и это заставило королеву рассмеяться.
– Да, ты. Я наблюдала, как ты смотришь на девушек моего двора. Женщины не имеют на тебя влияния.
Я подумал о том, почему одна слезинка, блеснувшая на ресницах Одрис, могла заставить меня позволять ей все, что она хотела, сколь бы неправедным или опасным не казалось дело. Не происходило ли это потому, что я помнил ее ребенком, когда только ее маленькие влажные поцелуи могли выказывать любовь, безраздельно отданную мне? Абсолютно верно, что не вся сексапильность женщин, побуждавшая твердо стоять мое копье, не имела касательства до моей воли. Однако я знал свою слабость: то, что согревало мое сердце, также могло заставить меня делать глупости.
– Я знаю свое место, – сказал я, поскольку если бы я попытался объяснить, что не так тверд с женщинами, как она полагает, королева могла подумать, что это лишь еще один способ воспротивиться свадьбе.
Она покачала головой.
– Многие люди знают свое место, но их взгляды отличаются от твоих. Ты хороший муж для Мелюзины. Она не сможет обмануть тебя или склонить к измене. И потому, что ты таков, каков ты есть, я надеюсь, что она оценит тебя по заслугам. Тогда ты будешь счастлив, хотя, я знаю, сейчас ты думаешь, что Стефан и я причиняем тебе зло.
Я не высказал даже формального протеста. Королева знала, что это не так: пусть даже я искренне был готов умереть ради Стефана, но никогда не позволил бы себе заподозрить, что он способен вместо смерти обречь меня на пожизненные муки.
Прежде, чем я отвесил поклон в знак покорности, Мод встала и подошла ближе ко мне, снова коснувшись моей руки.
– Бруно, если этот брак останется горьким для тебя…. когда королевство укрепится под властью Стефана, ты сможешь оставить свою жену. Мы поможем тебе, я обещаю.
Я не знаю, что сказал, когда поклонился, а королева кивнула и позволила мне удалиться. Наверное, это были слова благодарности, поскольку я понимал, что она хотела как лучше. Однако последняя ее мысль привела меня в ужас, как и ожидание ненавидящей и презирающей меня жены. Вероятно, я смог бы оставить такую женщину. Но что если мой ад создан моими собственными руками? Что если Мелюзина действительно глупа? Смогу ли я оставить наивную женщину, которая будет раздражать меня, стараясь понравиться?
Это были не те мысли, на которых я хотел бы сосредоточиться, и я напомнил себе, что мне следовало подумать еще кое о чем. Если через два дня меня будут посвящать в рыцари, мне потребуется время, чтобы подготовиться и очиститься. Я снова явился к королю и попросил его об отпуске для этих целей. Он все еще досадовал на меня, и в какой-то момент я подумал, что он откажет мне. Затем он вдруг принял довольный вид, кивнул и отпустил меня прочь. Вероятно, он думал, будто такое серьезное отношение не пристало бойцу моих лет и мне следовало знать лучше, что и омовение, и исповедь, и ночь бдения предназначались для того, чтобы произвести впечатление на молодого человека. Или, возможно, он был удивлен мыслью, что в любом возрасте церемонии присяги и посвящения в ранг рыцарства должны быть чем-то большим, чем формальность, которую при возможности обходят.
О его впечатлениях я не тревожился. С тех пор, как сэр Оливер отправил меня из Джернейва, я полагал, что вряд ли когда-нибудь получу шанс удостоиться рыцарского звания. Для меня оно было высокой честью, успехом, на который я не мог рассчитывать просто по праву рождения, как другие, а может быть, даже достижением. И если это достижение несколько запятнано необходимостью связать себя браком, которого я не желал, то я тем больше должен уделить внимания тому, чтобы мое сердце было чистым, а понимание целей и долга рыцаря целостным и завершенным само по себе, независимо от внешних обстоятельств.
У меня не было близких друзей. Разумеется, нашлись бы такие, кто помог бы мне подготовиться, если я попрошу, но я не хотел помощи. Те, с кем я пил и ходил по женщинам, были легкомысленны от природы и могли ненароком обидеть меня своими шутками и намеками.
Поэтому я был занят весь день. Во-первых, я устроил в уединенной комнате настоящую ванную, лучшую, чем парильня и мыльня в бане. Затем мне понадобилось чистое белье, чтобы надеть после ванны, когда я пойду к исповеди. К счастью, в городе был кафедральный собор, иначе была бы у меня еще забота – отыскать его за такое короткое время. Моей последней задачей было договориться со священником, который выслушал бы мою исповедь после вечерней службы. Наконец, я нашел тихий уголок и почистил свой меч и доспехи. Конечно, я и так держал их в исправности и без ржавчины, но для того, чтобы предстать перед Господом и всеми его святыми, моя тусклая кольчуга была недостаточно хороша. Я занимался этим, пока совсем не стемнело и почти до обеда следующего дня, а когда я закончил, кольчуга сверкала как серебро, ярче, чем когда ее вручил мне сэр Оливер.
Вероятно, что я должен был разговаривать с людьми, есть и все прочее, но я ничего этого не помню. Помню, что умывался с мылом, чтобы обязательно быть чистым, а когда вышел из дома, в котором снимал комнату, и пошел в церковь, странная мысль пришла мне в голову: как хорошо, подумал я, что сейчас лето, а то у меня замерзли бы ноги. Я признался священнику и в этой грешной мысли, и в более крупных прегрешениях, и, конечно, в недостатке преданности, который выразился в моих сомнениях относительно предстоящей женитьбы. Это была длинная исповедь, поскольку обычно я не был слишком старателен, освобождаясь от грехов. Я с радостью выслушал свою епитимью. Я исполнил ее и стал свободен. Когда, облачась в мои доспехи, я пошел на всю ночь молиться, на сердце у меня уже было легче, даже при мыслях о Мелюзине. Больше мне нечего сказать об этом. Я не хочу ничего скрывать в этой повести о моей жизни, но у меня просто нет слов для того, чтобы рассказать, что я передумал и перечувствовал. К моему удивлению и большой радости, я оказался не без поручителей. Вильям Мартель, королевский управитель, и Роберт де Вир, его констебль, отделились от группы наблюдающих и вышли вперед. Один взял мой меч, а другой – мой шлем, так что они смогли вернуть мне их как гаранты моей годности к рыцарству. А королева, действуя от имени короля в качестве третьего гаранта, подала мне пару золоченых шпор. Я был так счастлив, что мог бы вознестись над помостом, но справился с собой, удержался на земле и преклонил колени.
Король посмотрел на меня сверху. Его лицо было одновременно веселым и злым. Он попытался сбросить меня на помост, и я почти позволил ему это сделать – почти, ибо, когда он нанес мне удар кулаком, моя гордость взбунтовала, и я устоял. Я только качнулся, но не упал, и он рассмеялся. К нему вернулось его обычное чувство юмора. Он обнял меня и громко провозгласил:
– Сэр Бруно Джернейва, рыцарь-телохранитель, я приветствую тебя!
Я знал его, знал все его слабости и недостатки, но чем я мог больше ему помочь, кроме как все так же любить его?
Пришла пора вылезть из доспехов перед обедом. Когда я взялся прислуживать за столом короля и он, как обычно, из-за моей неуклюжести при разделке и подаче кушаний освободил меня от услужения, я заметил, что Мелюзины нет среди королевских фрейлин. Король мог бы забыть столь незначительную вещь; королева – нет. Сразу же после обеда король подозвал меня и отправил в Оксфорд с письмом для своего кастеляна. Я понял, что это тоже проделки Мод. Поскольку мне не было дано устного сообщения, столь же хорошо мог выполнить эту задачу любой посыльный.
Я сразу же предположил, что целью такого поручения было избавиться от меня. И тем не менее, когда кастелян Оксфорда подтвердил мое подозрение, сказав, что для ответа королю ему потребуются один или два дня, мною овладела черная меланхолия. Я знал, что время приблизить невозможно и мои шансы на успех совсем слабы, но с тех пор, как король взял меня к себе на службу, я постоянно лелеял дорогую надежду. Я надеялся, что, когда Англия окрепнет под властью Стефана, мне в награду за преданность дадут какое-нибудь поместье. Тогда, мечтал я, я смогу взять жену – женщину, которая будет мила моему сердцу и приятна глазу и которая с желанием, даже с радостью, придет в мою постель, так что я обрету верную подругу и разделю с ней всю мою жизнь.
Эта мечта была грубо разрушена. Исходя из стремления королевы помешать Мелюзине и мне даже мельком увидеть друг друга, я должен был сделать вывод, что Мод использовала слова «не против», чтобы замаскировать угрюмую уступчивость Мелюзины королевскому приказу. Тогда, если даже Мелюзина не опознает меня как первого захватчика ее замка и не будет думать обо мне с ненавистью, очевидно, лучшее, на что я могу надеяться, – это холодное безразличие. Один только лучик тепла и света спокойно сиял над морем черной безысходности – любовь Одрис. К нему я и обратился. Купив пергамент, гусиные перья и чернила, я уселся, чтобы излить свою тоску, записав собственной рукой то, что никогда не смог бы высказать писцу.
Не впервые пришлось мне благословлять свои медлительность и неуклюжесть во владении пером. Прежде чем я справился с первой частью рассказа, я пропустил всю свою горечь через свое сердце добрый десяток раз: и то, что я принужден взять жену, которая не в моем вкусе, и то что я намерен до конца нести это бремя без возможности кормить и одевать свою жену, которая в этой сделке должна быть, наверное, несчастлива не менее, чем я. Когда в четвертый или в пятый раз я обдумывал свое положение, я окончательно понял, что все это значит.
Если король не выполнит своего обещания по выплате пенсиона, меня могут отправить в такое место, где совсем не останется средств, так что Мелюзине придется какое-то время пожить на попечении Одрис. Мне не следовало добавлять горя моей бедной жене, посылая ее туда, где ее будут третировать холодной любезностью, так как я знал: Одрис с негодованием отнеслась бы к любому, кто, по ее мнению, делал меня несчастным. Поэтому в письме не должно оставаться никаких намеков на мое нежелание жениться на Мелюзине.
Мысль о сочувствии Одрис утешила меня, и я стал думать, что терпение и доброта в конце концов помогут мне добиться того, на что я надеялся вначале. Нет, я не верил, что даже нежность сможет сделать Мелюзину красивой в моих глазах, но это было и неважно. Я знал, что к тем, с кем бываешь постоянно, привыкаешь настолько, что даже не замечаешь их внешности. Среди моих товарищей-оруженосцев были и красивые, и такие, которых я когда-то считал уродливыми, но сейчас я уже не замечал разницы между ними.
Невозможно рассказать, сколько раз я писал и переписывал это письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Но наверно…
Королева покачала головой, как будто отрицая все, что я мог бы ей сказать.
– Король и я согласны, что только ты тот человек, который подойдет для наших целей. И возможно, Мелюзина вовсе не узнает тебя. Ну а если и узнает, то вскоре ты сможешь убедить ее, что только выполнял свой долг перед господином. И ты ведь ее не обижал. Насколько я помню, Стефан говорил, что ты даже не подходил к ней.
– Это правда, – вынужден был согласиться я. – И я сразу же покинул зал. Леди Мелюзина была очень испуганна. Вполне возможно, что она не запомнила меня.
– Я также надеюсь на это, – сказала Мод, – но я хочу во что бы то ни стало избежать скандала. И поскольку перед свадьбой тебя должны сделать рыцарем, я могу сказать ей, что тебе не дали возможности прийти и поговорить с ней. Я вижу, что тебе все это не нравится, Бруно, но король убежден, и я вместе с ним, что, дав ему присягу, .в богатстве или в бедности ты будешь верен ей до самой смерти.
– Так-то оно так, но есть ведь и другие, не менее преданные мужчины, – сказал я, и королева, которая была так же не безразлична к чувствам других людей, как Стефан глух к ним, несомненно, услышала в моем голосе оттенок обиды, которого я не смог скрыть.
Вместо того чтобы рассердиться, она улыбнулась мне.
– Даже если и так, кроме желания власти и богатства, есть много других вещей, которые могут изменить человека. Нередко мужчины сбиваются с правильного пути из-за разных пристрастий и прежде всего из-за женщин. А Мелюзина хороша собой и умна. Я знаю это, несмотря на ее длительные попытки заставить меня поверить, что она глупа.
Мод протянула руку и коснулась меня, словно извиняясь. Этот жест привел меня в замешательство. И вдруг она произнесла:
– Будучи сыном путаны, ты знаешь о женщинах больше, чем любой другой известный мне мужчина.
– Я?
Я был шокирован, и это заставило королеву рассмеяться.
– Да, ты. Я наблюдала, как ты смотришь на девушек моего двора. Женщины не имеют на тебя влияния.
Я подумал о том, почему одна слезинка, блеснувшая на ресницах Одрис, могла заставить меня позволять ей все, что она хотела, сколь бы неправедным или опасным не казалось дело. Не происходило ли это потому, что я помнил ее ребенком, когда только ее маленькие влажные поцелуи могли выказывать любовь, безраздельно отданную мне? Абсолютно верно, что не вся сексапильность женщин, побуждавшая твердо стоять мое копье, не имела касательства до моей воли. Однако я знал свою слабость: то, что согревало мое сердце, также могло заставить меня делать глупости.
– Я знаю свое место, – сказал я, поскольку если бы я попытался объяснить, что не так тверд с женщинами, как она полагает, королева могла подумать, что это лишь еще один способ воспротивиться свадьбе.
Она покачала головой.
– Многие люди знают свое место, но их взгляды отличаются от твоих. Ты хороший муж для Мелюзины. Она не сможет обмануть тебя или склонить к измене. И потому, что ты таков, каков ты есть, я надеюсь, что она оценит тебя по заслугам. Тогда ты будешь счастлив, хотя, я знаю, сейчас ты думаешь, что Стефан и я причиняем тебе зло.
Я не высказал даже формального протеста. Королева знала, что это не так: пусть даже я искренне был готов умереть ради Стефана, но никогда не позволил бы себе заподозрить, что он способен вместо смерти обречь меня на пожизненные муки.
Прежде, чем я отвесил поклон в знак покорности, Мод встала и подошла ближе ко мне, снова коснувшись моей руки.
– Бруно, если этот брак останется горьким для тебя…. когда королевство укрепится под властью Стефана, ты сможешь оставить свою жену. Мы поможем тебе, я обещаю.
Я не знаю, что сказал, когда поклонился, а королева кивнула и позволила мне удалиться. Наверное, это были слова благодарности, поскольку я понимал, что она хотела как лучше. Однако последняя ее мысль привела меня в ужас, как и ожидание ненавидящей и презирающей меня жены. Вероятно, я смог бы оставить такую женщину. Но что если мой ад создан моими собственными руками? Что если Мелюзина действительно глупа? Смогу ли я оставить наивную женщину, которая будет раздражать меня, стараясь понравиться?
Это были не те мысли, на которых я хотел бы сосредоточиться, и я напомнил себе, что мне следовало подумать еще кое о чем. Если через два дня меня будут посвящать в рыцари, мне потребуется время, чтобы подготовиться и очиститься. Я снова явился к королю и попросил его об отпуске для этих целей. Он все еще досадовал на меня, и в какой-то момент я подумал, что он откажет мне. Затем он вдруг принял довольный вид, кивнул и отпустил меня прочь. Вероятно, он думал, будто такое серьезное отношение не пристало бойцу моих лет и мне следовало знать лучше, что и омовение, и исповедь, и ночь бдения предназначались для того, чтобы произвести впечатление на молодого человека. Или, возможно, он был удивлен мыслью, что в любом возрасте церемонии присяги и посвящения в ранг рыцарства должны быть чем-то большим, чем формальность, которую при возможности обходят.
О его впечатлениях я не тревожился. С тех пор, как сэр Оливер отправил меня из Джернейва, я полагал, что вряд ли когда-нибудь получу шанс удостоиться рыцарского звания. Для меня оно было высокой честью, успехом, на который я не мог рассчитывать просто по праву рождения, как другие, а может быть, даже достижением. И если это достижение несколько запятнано необходимостью связать себя браком, которого я не желал, то я тем больше должен уделить внимания тому, чтобы мое сердце было чистым, а понимание целей и долга рыцаря целостным и завершенным само по себе, независимо от внешних обстоятельств.
У меня не было близких друзей. Разумеется, нашлись бы такие, кто помог бы мне подготовиться, если я попрошу, но я не хотел помощи. Те, с кем я пил и ходил по женщинам, были легкомысленны от природы и могли ненароком обидеть меня своими шутками и намеками.
Поэтому я был занят весь день. Во-первых, я устроил в уединенной комнате настоящую ванную, лучшую, чем парильня и мыльня в бане. Затем мне понадобилось чистое белье, чтобы надеть после ванны, когда я пойду к исповеди. К счастью, в городе был кафедральный собор, иначе была бы у меня еще забота – отыскать его за такое короткое время. Моей последней задачей было договориться со священником, который выслушал бы мою исповедь после вечерней службы. Наконец, я нашел тихий уголок и почистил свой меч и доспехи. Конечно, я и так держал их в исправности и без ржавчины, но для того, чтобы предстать перед Господом и всеми его святыми, моя тусклая кольчуга была недостаточно хороша. Я занимался этим, пока совсем не стемнело и почти до обеда следующего дня, а когда я закончил, кольчуга сверкала как серебро, ярче, чем когда ее вручил мне сэр Оливер.
Вероятно, что я должен был разговаривать с людьми, есть и все прочее, но я ничего этого не помню. Помню, что умывался с мылом, чтобы обязательно быть чистым, а когда вышел из дома, в котором снимал комнату, и пошел в церковь, странная мысль пришла мне в голову: как хорошо, подумал я, что сейчас лето, а то у меня замерзли бы ноги. Я признался священнику и в этой грешной мысли, и в более крупных прегрешениях, и, конечно, в недостатке преданности, который выразился в моих сомнениях относительно предстоящей женитьбы. Это была длинная исповедь, поскольку обычно я не был слишком старателен, освобождаясь от грехов. Я с радостью выслушал свою епитимью. Я исполнил ее и стал свободен. Когда, облачась в мои доспехи, я пошел на всю ночь молиться, на сердце у меня уже было легче, даже при мыслях о Мелюзине. Больше мне нечего сказать об этом. Я не хочу ничего скрывать в этой повести о моей жизни, но у меня просто нет слов для того, чтобы рассказать, что я передумал и перечувствовал. К моему удивлению и большой радости, я оказался не без поручителей. Вильям Мартель, королевский управитель, и Роберт де Вир, его констебль, отделились от группы наблюдающих и вышли вперед. Один взял мой меч, а другой – мой шлем, так что они смогли вернуть мне их как гаранты моей годности к рыцарству. А королева, действуя от имени короля в качестве третьего гаранта, подала мне пару золоченых шпор. Я был так счастлив, что мог бы вознестись над помостом, но справился с собой, удержался на земле и преклонил колени.
Король посмотрел на меня сверху. Его лицо было одновременно веселым и злым. Он попытался сбросить меня на помост, и я почти позволил ему это сделать – почти, ибо, когда он нанес мне удар кулаком, моя гордость взбунтовала, и я устоял. Я только качнулся, но не упал, и он рассмеялся. К нему вернулось его обычное чувство юмора. Он обнял меня и громко провозгласил:
– Сэр Бруно Джернейва, рыцарь-телохранитель, я приветствую тебя!
Я знал его, знал все его слабости и недостатки, но чем я мог больше ему помочь, кроме как все так же любить его?
Пришла пора вылезть из доспехов перед обедом. Когда я взялся прислуживать за столом короля и он, как обычно, из-за моей неуклюжести при разделке и подаче кушаний освободил меня от услужения, я заметил, что Мелюзины нет среди королевских фрейлин. Король мог бы забыть столь незначительную вещь; королева – нет. Сразу же после обеда король подозвал меня и отправил в Оксфорд с письмом для своего кастеляна. Я понял, что это тоже проделки Мод. Поскольку мне не было дано устного сообщения, столь же хорошо мог выполнить эту задачу любой посыльный.
Я сразу же предположил, что целью такого поручения было избавиться от меня. И тем не менее, когда кастелян Оксфорда подтвердил мое подозрение, сказав, что для ответа королю ему потребуются один или два дня, мною овладела черная меланхолия. Я знал, что время приблизить невозможно и мои шансы на успех совсем слабы, но с тех пор, как король взял меня к себе на службу, я постоянно лелеял дорогую надежду. Я надеялся, что, когда Англия окрепнет под властью Стефана, мне в награду за преданность дадут какое-нибудь поместье. Тогда, мечтал я, я смогу взять жену – женщину, которая будет мила моему сердцу и приятна глазу и которая с желанием, даже с радостью, придет в мою постель, так что я обрету верную подругу и разделю с ней всю мою жизнь.
Эта мечта была грубо разрушена. Исходя из стремления королевы помешать Мелюзине и мне даже мельком увидеть друг друга, я должен был сделать вывод, что Мод использовала слова «не против», чтобы замаскировать угрюмую уступчивость Мелюзины королевскому приказу. Тогда, если даже Мелюзина не опознает меня как первого захватчика ее замка и не будет думать обо мне с ненавистью, очевидно, лучшее, на что я могу надеяться, – это холодное безразличие. Один только лучик тепла и света спокойно сиял над морем черной безысходности – любовь Одрис. К нему я и обратился. Купив пергамент, гусиные перья и чернила, я уселся, чтобы излить свою тоску, записав собственной рукой то, что никогда не смог бы высказать писцу.
Не впервые пришлось мне благословлять свои медлительность и неуклюжесть во владении пером. Прежде чем я справился с первой частью рассказа, я пропустил всю свою горечь через свое сердце добрый десяток раз: и то, что я принужден взять жену, которая не в моем вкусе, и то что я намерен до конца нести это бремя без возможности кормить и одевать свою жену, которая в этой сделке должна быть, наверное, несчастлива не менее, чем я. Когда в четвертый или в пятый раз я обдумывал свое положение, я окончательно понял, что все это значит.
Если король не выполнит своего обещания по выплате пенсиона, меня могут отправить в такое место, где совсем не останется средств, так что Мелюзине придется какое-то время пожить на попечении Одрис. Мне не следовало добавлять горя моей бедной жене, посылая ее туда, где ее будут третировать холодной любезностью, так как я знал: Одрис с негодованием отнеслась бы к любому, кто, по ее мнению, делал меня несчастным. Поэтому в письме не должно оставаться никаких намеков на мое нежелание жениться на Мелюзине.
Мысль о сочувствии Одрис утешила меня, и я стал думать, что терпение и доброта в конце концов помогут мне добиться того, на что я надеялся вначале. Нет, я не верил, что даже нежность сможет сделать Мелюзину красивой в моих глазах, но это было и неважно. Я знал, что к тем, с кем бываешь постоянно, привыкаешь настолько, что даже не замечаешь их внешности. Среди моих товарищей-оруженосцев были и красивые, и такие, которых я когда-то считал уродливыми, но сейчас я уже не замечал разницы между ними.
Невозможно рассказать, сколько раз я писал и переписывал это письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81