что-то не так. И тогда я увидел желтые отсветы пообочь силуэта башни. Я смотрел через прорезь шлема прямо на замок, приподнятый насыпным курганом над окружающей местностью, но почти ничего не различая от утомления и вверил себя Барбе, который должен был сам найти безопасный путь. И вдруг я глянул вниз по склону холма и увидел источник отсветов. Уорк был опоясан лагерными кострами. Замок был осажден!
Я резко развернул коня на юг и вскоре чуть было не столкнулся с отрядом солдат. У них, похоже, не было намерений нападать; казалось, они кого-то искали. Мне удалось спастись, во-первых, благодаря тому, что я хорошо знал местность еще с тех времен, когда жил в Джернейве й сражался за сэра Оливера, и, во-вторых, потому, что Барбе, как бы ни устал все-таки был лучшим моим конем, чем любой из этого отряда. Но в то же время Барбе представлял для меня и величайшую опасность. Возможно, я еще быстрее спасся бы пешком, проскользнув среди деревьев, пока преследователи гнались бы за Барбе, да и до Джернейва было уже не далеко, но я не хотел и думать о том, чтобы оставить коня. Я действительно любил своего жеребца, однако этим причины не исчерпывались. Барбе был настоящим боевым рыцарским конем, и вряд ли я когда-нибудь мог бы позволить себе завести другого, если бы потерял его. Мой замечательный меч, доспехи и Барбе – главным образом Барбе – вот что выделяло меня из всех остальных воинов. И хотя, наверное, следовало бы преодолеть свой эгоизм и признать, что угроза Джернейву куда более важнее, чем моя лошадь, я этого не сделал.
Не буду останавливаться на ужасных подробностях погони под ледяным дождем. Все они меркнут в сравнении с тем горячим приемом, который мне оказала Одрис. Сэр Оливер не произнес ни слова упрека относительно моего побега из Алника. Он выслушал новости внимательно, ибо до тех пор и не подозревал, что шотландцы так близко – уже под Уорком. Однако я видел, что он был обеспокоен не только ими, но и моим появлением в Джернейве. Для Одрис – как и для меня, хоть я и старался скрыть это, – все происходящее было огромным удовольствием. Понимая, что вскоре мы должны будем снова расстаться и, что Одрис уже взрослая женщина, я сначала пытался соблюдать дистанцию, но Одрис оказалась и теперь не более управляемой, чем тогда, когда была маленькой девочкой. У нее была своя особая манера держаться: она всегда была приветлива и улыбчива. И в то же время я часто удивлялся утверждениям многих людей о том какая Одрис упрямая и своенравная и как она умеет добиваться своего.
Но в тот день я был только рад, что ей опять это удалось. Она настояла на своем и увела меня в свои комнаты. Сэр Оливер с этим согласился. Вначале меня это удивило, я всегда буду признателен сэру Оливеру за то, что он никогда не скрывал ни своих подозрений насчет нашей любви ни желания преуменьшить ее, позже я понял, что он хотел прежде всего удалить меня от посторонних глаз, а в башне Одрис меня как раз никто бы и не увидел. Но тогда меня просто распирало от удовольствия. Все эти двенадцать долгих лет мое сердце оставалось спокойным и равнодушным, ибо у меня не было никого, кроме Одрис, кто любил бы или желал бы меня любить.
К полному моему удовлетворению, в южной башне ничего не изменилось. С тех пор как я видел Одрис последний раз, она подросла на несколько дюймов, но лишь на несколько. Она осталась миниатюрным, волшебным созданием с волосами цвета позолоченного серебра, с самым радостным смехом и удивительно добрым сердцем. Ткацкий станок стоящий у окна, был намного больше, чем сама Одрис; вид пряжи наводил на мысль, что ткачество стало для нее серьезным занятием. На столе другой стороны окна лежала груда пергаментных свитков. Было ясно, что ненормальная склонность Одрис к писанному слову не ослабевала. Глядя не свитки, я вспомнил, как просто готов был убить Одрис, когда она заставила меня вместе с нею учиться читать и писать. Зачем, спрашивал я себя тогда, военному человеку разбираться в таких вещах? Если Одрис хочет забивать себе голову такой ерундой, то почему я тоже должен вязнуть в этом болоте?! Как я тогда страдал! Одрис учение давалось легко. И ткать она выучилась так же легко и естественно, как птица выучивается летать. И хоть она была на шесть лет моложе меня, ей, казалось, было достаточно один только раз просмотреть письмо, чтобы уже навсегда его запомнить. Перо в ее маленькой ручке летело страница за страницей, оставляя за собой изящные знаки. Моя же рука, огрубевшая и привыкшая лишь к оружию, не слушалась меня: чернила лились из пера и оставляли на бумаге какие-то бессмысленные пятна и черточки. Проклиная собственную неуклюжесть, я за урок ломал с десяток перьев. И мои мысли были такими же неповоротливыми, как и рука. В конце концов, я выучился писать потому что моя любовь к Одрис была сильнее моего негодования. Умение писать оказалось даже полезным для меня, но я никогда не получал от него удовольствия и– до сего дня прибегаю к услугам писца до тех пор, пока то, что я должен изложить на пергаменте, не оказывается настолько опасным или настолько милым моему сердцу, что стоит трудов взяться за перо самому.
Я снова и снова благословлял сэра Оливера в эту первую четверть часа, пока Одрис и ее немая служанка убирали мою комнату, а чуть позже я, похоже, всерьез расстроил его, хотя и не хотел этого. Я не мог это почувствовать: причина была в том, что Одрис все еще оставалась не замужем. Мы с ней чуть было не поссорились. Я считал, что ей нужно иметь мужа и как можно скорее. Это отложилось в голове у Одрис и вот спустя несколько месяцев привело к ссоре. В конце концов, все обошлось, но Одрис доставила сэру Оливеру немало огорчений, чего я никогда не мог себе представить.
Даже когда мы ссорились, душа моя пела. Любить и быть любимым вновь – для меня это было все ровно что воскреснуть. Тем горше было то, что удовольствие оказалось таким кратким. Уже на следующий день сэр Оливер приказал мне скакать на юг, чтобы доложить королю Стефану, что большая часть Нортумбрии в руках короля Дэвида.
В то утро сэр Вильям де Саммерфилд подошел к северной стене Джернейва и от имени императрицы Матильды приказал сэру Оливеру сдать крепость ему. Будь я на месте сэра Оливера, я бы рассмеялся в лицо Саммерфилду, но сэр Оливер был более мудрым человеком и потому вежливо ответил, что никому не отдаст Джернейва – ни мужчине, ни женщине. Таким образом, ответив хотя бы и вежливым, но открытым отказом на предложение короля Дэвида, сэр Оливер оказался в числе сторонников короля Стефана и мог сделать доброе дело, предупредив короля о приходе скоттов.
Я понимал, почему он выбрал меня в качестве, гонца: он хотел скорее избавиться от меня. Это делалось не для него самого, а ради Одрис. Тем не менее это причинило мне боль. Мне хотелось отогреться в теплых лучах любви Одрис. Только теперь я понял, каким холодным и равнодушным оставалось мое сердце все время, пока у меня не было о ком заботиться и кого любить. Я чувствовал, что, если бы побыл еще немного с Одрис, я мог бы оттаять и унести теплоту нашей любви с собой. И я вовсе не считал, что мое пребывание в течение нескольких недель в Джернейве представляло для Одрис какую-либо опасность. Напротив, я был уверен, что очень бы пригодился, случись какое-нибудь нападение. Я знал также и то, что гонец с плохими известиями порою становится козлом отпущения. Знал это и сэр Оливер, потому-то и отвел взгляд, когда я посмотрел ему прямо в глаза, услышав от него такой приказ. Он не взял свои слова назад, но предложил мне, абсолютно беззащитному человеку без родных и друзей, в случае необходимости искать покровительства у сэра Вальтера Эс-пека, а также сказал, что посчитал бы честью оказать мне какую-либо услугу.
На следующее утро, на рассвете, Одрис спустилась вниз, чтобы попрощаться со мной. Она подала мне темно-красный отороченный густым, мягким мехом великолепный плащ с капюшоном и тяжелый кошелек. Я сразу вспомнил свое первое с ней расставание и кошелек, который она подарила мне тогда и из-за которого до сих пор я чувствовал угрызения совести. Я взял его тогда из боязни обнаружить при сэре, Бернарде, который ждал меня, что Одрис, похоже, каким-то образом вскрыла сейф своего дяди. На этот раз сэра Бернарда не было. Я спешился с Барбе, крепко обнял Одрис и сказал:
– Ты невозможный ребенок. Где ты взяла такой плащ и этот кошелек?
И она тоже обняла меня и рассмеялась, хоть в ее прекрасных глазах застыли слезы.
– Это мои вещи, я соткала их сама. И ничего нет страшного в том, что я беру что-то из казны Джернейва, ведь я вкладываю в нее по крайней мере в десять раз больше.
Я провел рукой по плащу, понимал, что среди тел людей, которых я, возможно, встречу в королевском окружении, он мог сыграть намного большую службу, чем просто уберечь меня от холода. И все же я не хотел его брать у Одрис. А кошелек я просто оттолкнул в сторону.
– Мне он не нужен. У меня свой достаточно тяжел.
Пока я говорил, она отколола пряжку, на которой держался мой плащ, и бросила его на землю.
– Он весь испачкан! – воскликнула она. – Ты не можешь носить такой плащ, пока его не высушат и не вычистят.
Я покачал головой, но она уже надела на меня обновку. Я видел, как искренне она желала, чтобы я принял ее подарок, и поэтому поцеловал ее в лоб и уступил. Затем еще раз крепко прижал ее, подхватил с земли старую накидку и вскочил в седло, понимая, что еще секунда – и мы оба расплачемся.
В полдень, еще до того, как я остановился, чтобы перекусить, я обнаружил привязанный к моему ремню кошелек. Чертенок! Своими ловкими пальчиками она все-таки пристегнула его либо в тот момент, когда отвлекла меня своим нежным разговором, либо когда я в последний раз обнял ее. Я уже говорил, Одрис почти всегда умела настоять на своем. Когда я расстегнул кошелек с целью уложить понадежнее, что-то хрустнуло в моих руках. Это был клочок пергамента с такими словами: «Не отсылай это назад, возлюбленный мой брат. Воспользуйся этим, чтобы послать ко мне гонцов с новостями. Я не смогу больше засылать к тебе людей, ведь я не буду знать, где, ты, а без известий от тебя я умру от волнения.»
И хотя я не нуждался в деньгах и послал бы весточку Одрис, даже если бы оставался голодным, я решил не отправлять их назад. Жуя свой завтрак, я все время улыбался. Пусть она думает, что опять перехитрила меня. Когда она все забудет, я найду какую-нибудь необычную безделушку, что-нибудь подходящее для принцессы из сказки, и пошлю ей взамен. Придумав такое, я сразу успокоился.
Плащ Одрис оказался таким уютным и теплым, что я чувствовал себя окутанным ее любовью. Он как щит для меня. И даже то, что я был гонцом плохих вестей, уже казалось, не может причинить мне зла. Я уверен, именно сияющее великолепие этого красного плаща с темной меховой оторочкой выгодно завершало впечатление от моего рослого жеребца, серебристого блеска колодки арбалета, голубоватого сияния моей стальной секиры и потертой кожи на рукояти моего меча. Меч, секира, арбалет и конь означали, что я воин, а такой плащ свидетельствовал о том, что я богат. Мне пригодилось и то и другое, когда в полночь я прокричал стражникам, что у меня есть послание к королю, и мне открыли небольшие боковые ворота Оксфорда. Только из-за своей доброты король воздержался от наказания гонца с плохими вестями и даже предложил ему место в своем войске, причем почетное место собственного оруженосца.
Когда мне это сказали, я подумал, что король Стефан равен по великодушию всем богам и легендарным героям. Это был широкоплечий, сильный мужчина, с лицом, не поражающим красотой, но привлекательным, с высоким лбом, светло-русыми волосами, серовато-голубыми глазами, выразительным носом и четко очерченными губами. Нет, не внешность короля поразила меня, а его ответ на мои слова о своем происхождении. Я сразу сказал ему, что я просто-напросто сын путаны, который благодаря милости сэра Оливера выучился воинскому делу, а он рассмеялся и ответил, что это для него намного лучше, ведь в таком случае он может рассчитывать на мою абсолютную преданность. И я был предан ему, хотя он и не всегда верил мне. Был предан даже тогда, когда понял, что ошибся в своем первом впечатлении. Я ошибся не в его доброте. Будучи излишне щедрым, он зачастую с легкостью обещал то, чего не мог потом сделать. А главное, понятие гордости, чести у Стефана сильно отличалось от того, что я усвоил у сэра Оливера. Я научился держать язык за зубами, но только после того, как несколько раз чуть не угодил в тюрьму либо в изгнание. Фактически именно доброта короля спасала меня от его же гнева. И разве не понятно после всего этого, почему я любил Стефана и люблю его до сих пор?
Я нес службу при короле, когда встретил Хью Лайкорна. Несмотря на его странную внешность, он сразу понравился мне, и мы вскоре очень подружились. От него я узнал, что он был первым, кто принес вести о вторжении короля Дэвида.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Я резко развернул коня на юг и вскоре чуть было не столкнулся с отрядом солдат. У них, похоже, не было намерений нападать; казалось, они кого-то искали. Мне удалось спастись, во-первых, благодаря тому, что я хорошо знал местность еще с тех времен, когда жил в Джернейве й сражался за сэра Оливера, и, во-вторых, потому, что Барбе, как бы ни устал все-таки был лучшим моим конем, чем любой из этого отряда. Но в то же время Барбе представлял для меня и величайшую опасность. Возможно, я еще быстрее спасся бы пешком, проскользнув среди деревьев, пока преследователи гнались бы за Барбе, да и до Джернейва было уже не далеко, но я не хотел и думать о том, чтобы оставить коня. Я действительно любил своего жеребца, однако этим причины не исчерпывались. Барбе был настоящим боевым рыцарским конем, и вряд ли я когда-нибудь мог бы позволить себе завести другого, если бы потерял его. Мой замечательный меч, доспехи и Барбе – главным образом Барбе – вот что выделяло меня из всех остальных воинов. И хотя, наверное, следовало бы преодолеть свой эгоизм и признать, что угроза Джернейву куда более важнее, чем моя лошадь, я этого не сделал.
Не буду останавливаться на ужасных подробностях погони под ледяным дождем. Все они меркнут в сравнении с тем горячим приемом, который мне оказала Одрис. Сэр Оливер не произнес ни слова упрека относительно моего побега из Алника. Он выслушал новости внимательно, ибо до тех пор и не подозревал, что шотландцы так близко – уже под Уорком. Однако я видел, что он был обеспокоен не только ими, но и моим появлением в Джернейве. Для Одрис – как и для меня, хоть я и старался скрыть это, – все происходящее было огромным удовольствием. Понимая, что вскоре мы должны будем снова расстаться и, что Одрис уже взрослая женщина, я сначала пытался соблюдать дистанцию, но Одрис оказалась и теперь не более управляемой, чем тогда, когда была маленькой девочкой. У нее была своя особая манера держаться: она всегда была приветлива и улыбчива. И в то же время я часто удивлялся утверждениям многих людей о том какая Одрис упрямая и своенравная и как она умеет добиваться своего.
Но в тот день я был только рад, что ей опять это удалось. Она настояла на своем и увела меня в свои комнаты. Сэр Оливер с этим согласился. Вначале меня это удивило, я всегда буду признателен сэру Оливеру за то, что он никогда не скрывал ни своих подозрений насчет нашей любви ни желания преуменьшить ее, позже я понял, что он хотел прежде всего удалить меня от посторонних глаз, а в башне Одрис меня как раз никто бы и не увидел. Но тогда меня просто распирало от удовольствия. Все эти двенадцать долгих лет мое сердце оставалось спокойным и равнодушным, ибо у меня не было никого, кроме Одрис, кто любил бы или желал бы меня любить.
К полному моему удовлетворению, в южной башне ничего не изменилось. С тех пор как я видел Одрис последний раз, она подросла на несколько дюймов, но лишь на несколько. Она осталась миниатюрным, волшебным созданием с волосами цвета позолоченного серебра, с самым радостным смехом и удивительно добрым сердцем. Ткацкий станок стоящий у окна, был намного больше, чем сама Одрис; вид пряжи наводил на мысль, что ткачество стало для нее серьезным занятием. На столе другой стороны окна лежала груда пергаментных свитков. Было ясно, что ненормальная склонность Одрис к писанному слову не ослабевала. Глядя не свитки, я вспомнил, как просто готов был убить Одрис, когда она заставила меня вместе с нею учиться читать и писать. Зачем, спрашивал я себя тогда, военному человеку разбираться в таких вещах? Если Одрис хочет забивать себе голову такой ерундой, то почему я тоже должен вязнуть в этом болоте?! Как я тогда страдал! Одрис учение давалось легко. И ткать она выучилась так же легко и естественно, как птица выучивается летать. И хоть она была на шесть лет моложе меня, ей, казалось, было достаточно один только раз просмотреть письмо, чтобы уже навсегда его запомнить. Перо в ее маленькой ручке летело страница за страницей, оставляя за собой изящные знаки. Моя же рука, огрубевшая и привыкшая лишь к оружию, не слушалась меня: чернила лились из пера и оставляли на бумаге какие-то бессмысленные пятна и черточки. Проклиная собственную неуклюжесть, я за урок ломал с десяток перьев. И мои мысли были такими же неповоротливыми, как и рука. В конце концов, я выучился писать потому что моя любовь к Одрис была сильнее моего негодования. Умение писать оказалось даже полезным для меня, но я никогда не получал от него удовольствия и– до сего дня прибегаю к услугам писца до тех пор, пока то, что я должен изложить на пергаменте, не оказывается настолько опасным или настолько милым моему сердцу, что стоит трудов взяться за перо самому.
Я снова и снова благословлял сэра Оливера в эту первую четверть часа, пока Одрис и ее немая служанка убирали мою комнату, а чуть позже я, похоже, всерьез расстроил его, хотя и не хотел этого. Я не мог это почувствовать: причина была в том, что Одрис все еще оставалась не замужем. Мы с ней чуть было не поссорились. Я считал, что ей нужно иметь мужа и как можно скорее. Это отложилось в голове у Одрис и вот спустя несколько месяцев привело к ссоре. В конце концов, все обошлось, но Одрис доставила сэру Оливеру немало огорчений, чего я никогда не мог себе представить.
Даже когда мы ссорились, душа моя пела. Любить и быть любимым вновь – для меня это было все ровно что воскреснуть. Тем горше было то, что удовольствие оказалось таким кратким. Уже на следующий день сэр Оливер приказал мне скакать на юг, чтобы доложить королю Стефану, что большая часть Нортумбрии в руках короля Дэвида.
В то утро сэр Вильям де Саммерфилд подошел к северной стене Джернейва и от имени императрицы Матильды приказал сэру Оливеру сдать крепость ему. Будь я на месте сэра Оливера, я бы рассмеялся в лицо Саммерфилду, но сэр Оливер был более мудрым человеком и потому вежливо ответил, что никому не отдаст Джернейва – ни мужчине, ни женщине. Таким образом, ответив хотя бы и вежливым, но открытым отказом на предложение короля Дэвида, сэр Оливер оказался в числе сторонников короля Стефана и мог сделать доброе дело, предупредив короля о приходе скоттов.
Я понимал, почему он выбрал меня в качестве, гонца: он хотел скорее избавиться от меня. Это делалось не для него самого, а ради Одрис. Тем не менее это причинило мне боль. Мне хотелось отогреться в теплых лучах любви Одрис. Только теперь я понял, каким холодным и равнодушным оставалось мое сердце все время, пока у меня не было о ком заботиться и кого любить. Я чувствовал, что, если бы побыл еще немного с Одрис, я мог бы оттаять и унести теплоту нашей любви с собой. И я вовсе не считал, что мое пребывание в течение нескольких недель в Джернейве представляло для Одрис какую-либо опасность. Напротив, я был уверен, что очень бы пригодился, случись какое-нибудь нападение. Я знал также и то, что гонец с плохими известиями порою становится козлом отпущения. Знал это и сэр Оливер, потому-то и отвел взгляд, когда я посмотрел ему прямо в глаза, услышав от него такой приказ. Он не взял свои слова назад, но предложил мне, абсолютно беззащитному человеку без родных и друзей, в случае необходимости искать покровительства у сэра Вальтера Эс-пека, а также сказал, что посчитал бы честью оказать мне какую-либо услугу.
На следующее утро, на рассвете, Одрис спустилась вниз, чтобы попрощаться со мной. Она подала мне темно-красный отороченный густым, мягким мехом великолепный плащ с капюшоном и тяжелый кошелек. Я сразу вспомнил свое первое с ней расставание и кошелек, который она подарила мне тогда и из-за которого до сих пор я чувствовал угрызения совести. Я взял его тогда из боязни обнаружить при сэре, Бернарде, который ждал меня, что Одрис, похоже, каким-то образом вскрыла сейф своего дяди. На этот раз сэра Бернарда не было. Я спешился с Барбе, крепко обнял Одрис и сказал:
– Ты невозможный ребенок. Где ты взяла такой плащ и этот кошелек?
И она тоже обняла меня и рассмеялась, хоть в ее прекрасных глазах застыли слезы.
– Это мои вещи, я соткала их сама. И ничего нет страшного в том, что я беру что-то из казны Джернейва, ведь я вкладываю в нее по крайней мере в десять раз больше.
Я провел рукой по плащу, понимал, что среди тел людей, которых я, возможно, встречу в королевском окружении, он мог сыграть намного большую службу, чем просто уберечь меня от холода. И все же я не хотел его брать у Одрис. А кошелек я просто оттолкнул в сторону.
– Мне он не нужен. У меня свой достаточно тяжел.
Пока я говорил, она отколола пряжку, на которой держался мой плащ, и бросила его на землю.
– Он весь испачкан! – воскликнула она. – Ты не можешь носить такой плащ, пока его не высушат и не вычистят.
Я покачал головой, но она уже надела на меня обновку. Я видел, как искренне она желала, чтобы я принял ее подарок, и поэтому поцеловал ее в лоб и уступил. Затем еще раз крепко прижал ее, подхватил с земли старую накидку и вскочил в седло, понимая, что еще секунда – и мы оба расплачемся.
В полдень, еще до того, как я остановился, чтобы перекусить, я обнаружил привязанный к моему ремню кошелек. Чертенок! Своими ловкими пальчиками она все-таки пристегнула его либо в тот момент, когда отвлекла меня своим нежным разговором, либо когда я в последний раз обнял ее. Я уже говорил, Одрис почти всегда умела настоять на своем. Когда я расстегнул кошелек с целью уложить понадежнее, что-то хрустнуло в моих руках. Это был клочок пергамента с такими словами: «Не отсылай это назад, возлюбленный мой брат. Воспользуйся этим, чтобы послать ко мне гонцов с новостями. Я не смогу больше засылать к тебе людей, ведь я не буду знать, где, ты, а без известий от тебя я умру от волнения.»
И хотя я не нуждался в деньгах и послал бы весточку Одрис, даже если бы оставался голодным, я решил не отправлять их назад. Жуя свой завтрак, я все время улыбался. Пусть она думает, что опять перехитрила меня. Когда она все забудет, я найду какую-нибудь необычную безделушку, что-нибудь подходящее для принцессы из сказки, и пошлю ей взамен. Придумав такое, я сразу успокоился.
Плащ Одрис оказался таким уютным и теплым, что я чувствовал себя окутанным ее любовью. Он как щит для меня. И даже то, что я был гонцом плохих вестей, уже казалось, не может причинить мне зла. Я уверен, именно сияющее великолепие этого красного плаща с темной меховой оторочкой выгодно завершало впечатление от моего рослого жеребца, серебристого блеска колодки арбалета, голубоватого сияния моей стальной секиры и потертой кожи на рукояти моего меча. Меч, секира, арбалет и конь означали, что я воин, а такой плащ свидетельствовал о том, что я богат. Мне пригодилось и то и другое, когда в полночь я прокричал стражникам, что у меня есть послание к королю, и мне открыли небольшие боковые ворота Оксфорда. Только из-за своей доброты король воздержался от наказания гонца с плохими вестями и даже предложил ему место в своем войске, причем почетное место собственного оруженосца.
Когда мне это сказали, я подумал, что король Стефан равен по великодушию всем богам и легендарным героям. Это был широкоплечий, сильный мужчина, с лицом, не поражающим красотой, но привлекательным, с высоким лбом, светло-русыми волосами, серовато-голубыми глазами, выразительным носом и четко очерченными губами. Нет, не внешность короля поразила меня, а его ответ на мои слова о своем происхождении. Я сразу сказал ему, что я просто-напросто сын путаны, который благодаря милости сэра Оливера выучился воинскому делу, а он рассмеялся и ответил, что это для него намного лучше, ведь в таком случае он может рассчитывать на мою абсолютную преданность. И я был предан ему, хотя он и не всегда верил мне. Был предан даже тогда, когда понял, что ошибся в своем первом впечатлении. Я ошибся не в его доброте. Будучи излишне щедрым, он зачастую с легкостью обещал то, чего не мог потом сделать. А главное, понятие гордости, чести у Стефана сильно отличалось от того, что я усвоил у сэра Оливера. Я научился держать язык за зубами, но только после того, как несколько раз чуть не угодил в тюрьму либо в изгнание. Фактически именно доброта короля спасала меня от его же гнева. И разве не понятно после всего этого, почему я любил Стефана и люблю его до сих пор?
Я нес службу при короле, когда встретил Хью Лайкорна. Несмотря на его странную внешность, он сразу понравился мне, и мы вскоре очень подружились. От него я узнал, что он был первым, кто принес вести о вторжении короля Дэвида.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81