Чувство стало назойливым. Оно начиналось у лопаток и скатывалось к пояснице и еще ниже, к пяткам, а потом вместе с отвратительной дрожью возвращалось обратно. Шилов испытал немалое облегчение, когда зашел наконец в кабинку и захлопнул за собой дверь. В кабинке было тихо. Шилов уселся на унитаз, не снимая брюк, пальцем тронул рулон туалетной бумаги, висящий на ржавом гвоздике, крутанул его. Гвоздик совсем не смотрелся в биотуалете, но хозяева базы видимо решили, что ржавый гвоздик – это нелишнее напоминание о давно ушедших романтических временах.
Шилов сунул руку за пазуху, достал пачку сигарет. Сигареты, слава морским богам, не промокли. Шилов прикурил. Его окутало облако крепкого табака, приятно щекочущего ноздри.
Он вспомнил свой домик в лесах у Воронежа и домового Афоню, генетически выведенного чудика, который живет на чердаке и по ночам воет на луну, а днем, схоронившись в темном уголке, вяжет носки и поблескивает оттуда своими зелеными как у кошки глазами. Афоня никогда не спит. Шилов однажды спросил его, почему он не спит.
– Я не сплю, потому что боюсь чудовищ, – ответил скрипучим голосом Афоня.
– Чудовищ? – Шилов засмеялся. – Какие могут быть в наш просвещенный век чудовища?
– То, что ты их, Костя, не видишь, не значит, что их нет, – возразил Афоня. – Проблема в том, что люди ищут там, где темно. Чудовища есть, но они не там, где темно, они там, где светло, и они большие, много выше меня, эти чудовища, они вечно норовят сожрать слабого, самого обычного меня, и именно поэтому я не сплю и каждую ночь своим воем отгоняю их от твоего дома.
Только Афоня, да еще, пожалуй, Сонечка чаще звали его не по фамилии, а по имени, Костей, и Шилов позволял им, потому что они были для него самыми дорогими существами на свете. Вот только Соня Плошкина этого не знала, а Шилов не осмеливался ей сказать.
– Зачем же ты отгоняешь их ночью, если они там, где светло?
– Я отгоняю их заранее, – ответил Афоня.
– И как они выглядят, эти чудовища? – спросил Шилов, едва сдерживая смех.
– Они большие. Разве не понятно? Они большие, намного больше нас и именно поэтому они – чудовища. Они должны нести ответственность за нас маленьких, но не хотят этого!
– Понятно… – фыркнул Шилов. – Оскара Уайльда или как там его перевираешь?
Афоня промолчал, и вскоре они забыли о том разговоре и больше никогда к нему не возвращались.
Шилов отвлекся от воспоминаний, потому что кабинка вдруг покачнулась. Он уперся ладонями в стенки, не понимая, что происходит. Кабинку качнуло сильнее, можно даже сказать, размашистее. Шилов чертыхнулся, схватился за дверную ручку, толкнул дверь, но дверь не открылась, и тогда Шилов, начиная паниковать, толкнул сильнее, но дверь все равно не поддалась. От табачного дыма резало глаза и становилось нечем дышать. Кабинка раскачивалась все сильнее, в маленькое вентиляционное окошко под потолком проникали какие-то звуки: неясный шепот, тихие голоса. Так шепчет морской прибой, разбивающийся о волнорезы. Так бормочут маленькие дети, засыпая. Сначала невозможно было понять, что каждый звук означает, но потом Шилов прислушался и сумел связать звуки в отдельные слова, которые складывались в стихотворение на английском.
It shouted loud, «Fe, fi, fo, fum!
I smell the blood of an Englishman.»
Jack was frightened, Jack was quick,
down he climbed in half a tick.
А потом слова опять стали неразличимыми, исчезли, затерявшись в мешанине прибоя, криков чаек и уток, медвежьего воя, и кабинку перестало трясти. Вдали затихало «Фи, фай, фо, фам», но вскоре и это ушло, растворилось в пахнущем табачным дымом воздухе. Шилов замер, стоя у дверей навытяжку, как часовой, готовый встретить опасность лицом к лицу, а опасность была, опасность приближалась вместе с глухими шагами неведомого кого-то. Шаги звучали все ближе и ближе, и вот неведомый кто-то схватился за ручку с той стороны и медленно повернул ее, заставив сердце Шилова подпрыгнуть к самому горлу. Шилов задохнулся, уперся кулаками в дверь.
Дверь открылась, в глаза брызнуло солнцем, и Шилов зажмурившись, выставил перед собою кулаки.
– Мальчишка сказал, что у этой кабинки ручка барахлит, – сказал Проненко.
Шилов распахнул глаза. Да, перед ним стоял именно Проненко, сутулый, злобный Проненко, который в лучах вынырнувшего из-за туч солнца казался букашкой, которую стоит немедленно прихлопнуть, но сейчас Шилов обрадовался ему как никогда, потому что все еще находился под впечатлением от эпизода в туалете. Впрочем, подумал он, происшествия на самом деле не было, померещилось. Задремал в туалете, вот и приснилась дичь – так успокаивал себя Шилов.
– Ты там курил что ли? Дышать, блин, нечем!
– Ну?
– Что, ёпт, «ну»? – взвился Проненко. – Задымил биотуалет, как бы общественную собственность!
– Пойдем, Проненко, есть шашлык, – Шилов улыбнулся до ушей, обнял товарища за плечи и повел к мангалу, у которого подпрыгивал на месте Семеныч и энергично размахивал руками, подзывая их. Когда они подошли ближе, выяснилось, что Семенычу в шорты попал горячий уголек; он махал руками от боли и скакал по песку, стараясь вытряхнуть его.
Вместе с солнцем появились и туристы. На берег стайками высыпали дети. Малыши плескались, веселились, тыкали в щупальца (ноги, поправлял себя Шилов) заостренными палками и, хохоча, отскакивали вглубь пляжа. Появились взрослые. Одни расстелили полотенца на еще мокром, но уже теплом песке, и стали загорать, другие потягивали пиво, сидя по-турецки и раскладывая нарды, редкие энтузиасты рыбачили, и их пилы «Шворц» с визгом рассекали плоть, забрызгивая одухотворенные лица рыбаков смердящей кровью. Гнилую вонь перебивали приятные ароматы шашлыка, который туристы готовили, стоя навытяжку у многочисленных мангалов. Коралл ди Коралл и его сын, лишь появились туристы, собрали вещички и гордо удалились, неся в котомках за спинами окровененные кусы осминожьего мяса. В тот же миг возле участка, где они рыбачили, заволновалось озеро. На берег шлепнулась, обрызгав водой хохочущую детвору, целая нога.
– Кораллы пригласили нас в гости, – сказал Шилов Семенычу. Семеныч зорко поглядел вслед уходящему семейству.
– Зайдем ближе к вечеру, – решил он. – Отдохнем пока, винца попьем.
– Ты их знаешь?
– Видел несколько раз. Кораллы живут у озера на постоянной основе, но редко с кем общаются, их недолюбливают. То, что они к нам подошли, редкая удача. Пр-рикоснемся, так сказать, к местной легенде, сами станем ее частью. Быть может, нас тоже станут недолюбливать.
– Старшему Кораллу понравилось, что мы тоже в дождь рыбачим, не боимся, – буркнул Проненко и громко чихнул.
– Будь здоров, – пробормотал Шилов, а Семеныч промолчал, потому что был занят важным делом – с аптекарской точностью разливал в пластмассовые стаканчики вино, купленное в палатке.
Они втроем расселись у самого берега, раскинули старое покрывало, расставили пластиковые тарелки и принялись за еду. Шашлык был наивкуснейший, нежный, таял во рту, и Шилов расхваливал Семеныча и его кулинарный талант так, что тот аж краснел от удовольствия, а Проненко Семеныча не хвалил, жевал молча, сосредоточенно, будто делал работу.
– Забавно, – сказал Шилов. – Сразу после рыбалки мясо тухлятиной отдает, а готовое – просто объеденье.
– Это не тухлятина, – сказал загадочным шепотом Семеныч, наклонился к нему и огляделся по сторонам. Шилов, которому стало любопытно, тоже огляделся, но все на берегу было в порядке: дети бегали, взрослые рыбачили или выпивали, грязные пилы лежали рядом на камнях, завернутые в дождевики.
– А что?
– Долгая история, – сказал Семеныч. – И я ее вам как-нибудь расскажу.
– Кажется, кракен дышит метаном или еще какой-то гадостью вроде того, которую поднимает со дна озера, вот как бы и воняет, – сказал Проненко.
– Гад ты, Проненко, – нахмурился Семеныч. – Вечно все портишь.
– Такой я, – пожал плечами Проненко.
– Хоть бы похвалил мою стр-ряпню!
– Мне некогда, – отрезал Проненко, – я должен тщательно пережевывать пищу, потому что уважаю свой желудок и, вообще, пищеварительный тракт.
– Ну ты и пень! – восхитился Семеныч и, захохотав, хлопнул себя по коленям.
Проненко нахмурился:
– Сам ты как бы пидор.
– Причем тут «пидор»? Я тебя вообще-то пнем назвал.
– Почему пень?
– Какая тебе, салага, разница? Потому и пень!
– Сам ты как бы пень.
– Обзываешься? – Семеныч нахмурился. – Я, значит, тебя, салабона, с работы выдергиваю, путевки выбиваю, развлечь тебя, офисную крысу, хочу – и где твоя благодарность? Обзываешься пнем!
– Мужики, не ссорьтесь! – вмешался Шилов.
– Шилов, замолчи, пидор!
– Хорошо, пусть я буду пнем, только ведите себя тише.
– Вообще-то я тебя пидором назвал, пень – Проненко!
– А в рыло? – Шилов, этот простой парень, в котором вдруг проснулся дух древнерусского богатыря, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на Семеныча. Семеныч как-то сразу обмяк.
Они замолчали, притихли, и, не стукаясь, с яростью поглядывая друг на друга, выпили.
– Ладно, – решил Семеныч, – чтоб разрядить обстановку, я вам поведаю другую байку, поделюсь, пока пьяный, интимной историей своего детства. Хотите?
Шилову стало очень интересно, и он кивнул. Проненко пожал плечами и промолчал. И тогда Семеныч начал рассказывать.
История Семеныча
В юности, нос-понос, я любил убегать из дома. Убегал на несколько дней, часто уходил в тополиную рощу неподалеку и бродил там, как неприкаянный. Диктовал стихи верному покетбуку «Шворц», потому что был личностью романтичной и мечтал стать знаменитым поэтом, вроде Ахматовой или Цветаевой, только мужчиной. Иногда забывал покетбук дома и шел к соседке, веселой рыжей дивчинке, украинке, которую звали Галя. Я целовал Галю в алые губы. Она шутливо отталкивала меня, когда я давал волю рукам. Впрочем, ничего серьезного у нас не было. У нее были замечательные тугие косы. Мне очень нравилось читать ей стихи. Да я, кажется, больше никому их и не читал, если не считать себя. Галя забиралась на диван с ногами (а ноги у нее были загорелые, красивые!), скрещивала их, кулаки упирала в подбородок и смотрела на меня влюбленными глазами. Я стоял посреди комнаты с покетбуком в дрожащих от творческого возбуждения руках и декламировал. Я мог декламировать час, два, а она внимательно слушала, и я продолжал декламировать, забывая о времени и пространстве, совсем обо всем. Вскоре я забросил тополиную рощу и ходил к Гале все чаще и чаще. Мы пили чай с ореховым вареньем, целовались сладкими от варенья губами, я читал ей стихи с покетбука или наизусть, хотя с покетбука чаще, потому что память у меня была паршивая, особенно, нос-понос, на рифмованные строчки.
В общем, я читал стихи, она слушала, и мы не подозревали, что тучи сгущаются над нашими юными головами, что соседка, которую звали тетя Варя, вредная старуха, кляузничает ее родителям, обвиняет меня в растлении юной дивчинки, а ее родители верят и жалуются моему отцу, а мой отец… В общем, всыпал он мне порядочно, но я и сам, чего греха таить, потрясенный тем, что теряю любовь, Галочку мою ненаглядную то есть, попытался дать сдачи – это отцу-то! Папка разъярился и, схватив меня за шкирку, выкинул из подъезда на улицу, прямо навстречу роботу-мусороуборщику.
– Привет, – сказал я роботу и выплюнул выбитый резец, а робот подхватил зуб клешнями, проглотил и спросил:
– Сколько времени?
– Шесть утра, – ответил я, поднимаясь на ноги. Мусорный робот был красавцем: солнце играло бликами на его вычищенных до блеска боках, сиреневые глаза-камеры смотрели, как мне показалось, испытующе.
– Это хорошо, – сказал робот и не сдвинулся с места.
– Ты чего-то ждешь? – осторожно спросил я.
– Да, – сказал робот и оттолкнул меня в сторону, – ты стоишь у меня на пути, ничтожный человек!
Я стоял, прижавшись к стене, и дрожал, потому что ни разу еще не слышал такого, чтобы робот отталкивал человека, да еще и называл «ничтожным», но потом увидел на спине робота фиолетовый оттиск «грЫзли» и понял, что робота перепрограммировали валерьянцы из организации «грЫзли», защитники прав роботов. В те годы по стереовидению о них часто говорили. Валерьянцы во всех интервью грозились перепрограммировать роботов. Вот, похоже, одного уже перепрограммировали. Я решил проследить за уборщиком, чтобы потом вызвать милицию и прославиться. Я представлял, как отец увидит меня по стерео и, размазывая слезы унижения по лицу, станет умолять, чтобы я вернулся под отчий кров. Я бы вернулся, но не сразу, сначала бы я сказал отцу: «Хо!» А потом бы сказал: «Ты выгнал меня, папа, разлучил меня с моей Галей, разбил о балконные перила покетбук, и все мои рифмы, все мои потаенные слова разлетелись мертвыми байтами в холодном октябрьском воздухе. А теперь ты хочешь, чтобы я вернулся, чтобы я забыл, как ты лишил меня Галочки, ее алых губ и классной попки, за которую так замечательно хвататься?» А впрочем, про попку я бы промолчал. И про губы, наверное, тоже.
Робот, пренебрегая мусором, скопившимся в урнах и контейнерах, ехал по сырым переулочкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52