На рыбалку съездить. Щуку поймать. Здоровую. А потом на поезде – куда-нибудь на Дальний Восток. Куда-нибудь подальше, но вместе. О боже… еб твою мать… у меня уже слов не хватает… Боже ты мой…
– Успокойся, закрой глаза, отдышись. Это истерика, пройдет.
Шилов плюнул, развернулся и по лесной тропинке пошел вперед, и роса приятно холодила его ноги, забираясь в штанины. Сзади удивленно всхлипнул Афоня. Гневаясь, сказал что-то на чужом языке сероглазый. Щелкнул пальцами, и мир вокруг Шилова изменился. Шилов только улыбнулся этому новому миру: мирам, галактикам, вселенным. Из пучины к нему протягивала руки Соня. Стоящий на вершине холма Проненко, который прибавлял к каждому слову свое неизменное «как бы», насмехался над ним. Лес стал пустыней. Соня, погибающая от жажды, смотрела на него умоляюще, просила глоток воды. Молния разворотила небосвод. Громыхнуло. Семеныч, сидящий в беседке, звал Шилова под навес, надеялся выпить с ним, поговорить о жизни. Снова появилась и тут же исчезла Соня. Возник Дух – жалкий в галифе и грязной пилотке. Он плакал и умолял небо простить его, срывал с себя военную форму, становился на колени и целовал сырую землю. Он проклинал тот день, когда записался в отряд наемников, работавших на окраинах вселенной, убивавших людей. Он стоял точно посредине между двумя армиями, солдаты которых стреляли друг в друга в строгой последовательности. Дух просил Шилова простить его, но Шилов молча шел мимо. Он шел мимо выросших буквально за секунду Египетских пирамид и садов Семирамиды, мимо людей, поклонявшихся ему и проклинающих его, мимо знойной зимы и снежного лета. Он подошел к оборванной земле и сделал шаг в пустоту, но пустота оказалась удобной для ходьбы и прилежно ложилась под ноги.
Он увидел Дж. Дж. Доджсона, который пил отвар из мухоморов и записывал в книгу свои ощущения, обращаясь к самому себе как к другу по имени Жорж. Дж. Дж. Доджсон улыбнулся Шилову как старому знакомому.
– Вот, книгу пишу… – пробормотал он.
– Книга станет бестселлером, – сказал, улыбнувшись, Шилов.
– Да знаю я… – Дж. Дж. Доджсон махнул рукой. – Даже псевдоним себе уже придумал.
– Какой?
– Петенька Орешкин.
– Ты где такой дурацкий псевдоним откопал?
– Это еще не окончательный… – буркнул Дж. Дж. Доджсон, отворачиваясь.
– Тебе нравится такая жизнь? – спросил, помолчав, Шилов.
– Нет. Я хотел найти друзей, но друзья не находились. Я стал наркоманом и написал великую книгу, но друзей все равно не появилось. Зато появились фанаты. Я их ненавижу. Мои фанаты – свиньи.
– Пойдешь со мной, Дж. Дж. Доджсон? Станем друзьями. Настоящими. До гроба. А?
– Я… не знаю… боюсь… как же моя книга?
Шилов пожал плечами и пошел дальше. Он видел сотни и тысячи миров. Он видел, как машут ему руками Бенни-бой и Эллис, как они высовывают изо рта раздвоенные языки, а мертвый сероглазый с бутылкой Ширяева, воткнутой в спину, лежит у их ног и лужа крови растекается под ним. Он видел ангелов, тонущих в мировом океане; океан шипел и испарялся. Он видел гибнущие звезды и простых деревенских парней в пилотках с красными звездами, захотевших вдруг счастья. Он видел женщин, оплакивающих погибших мужчин. Он видел сотни бельевых веревок, протянутых из ниоткуда в никуда, на которых сушились черно-белые носки, предназначенные для Сонечки. Он видел ее, седую как лунь, с постаревшим сыном за спиной, топчущую сердце, сшитое из двух кусков ситца, набитое пожелтевшей от времени ватой.
Он ждал, когда сероглазому надоест создавать миры, призванные поработить его.
И спустя много лет он, наконец, дождался.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
ИСТОРИИ ЧУЖИХ МИРОВ
Охотники за эхом (мир: другая земля)
Посвящается Сальвадору Дали
Коди принес дискретный механизм. Швырнул его на стол – в стороны брызнула липкая серая жижа, – промычал под нос, что разберется с ним попозже, и ушел. У Коди через сутки ночная смена в храме непрерывности, а Епископ не любит тех, кто опаздывает. Поговаривают, он вообще не любит людей.
Саша тут же подбежала к столу; грызя ногти, бегала вокруг и внимательно разглядывала замысловатый приборчик. Я лежал на кровати и следил за метаморфозами стены. Сегодня преобладал пепельно-черный. Я тыкал пальцем в стену, заставляя пепельно-черный расползаться кругами, и срывал ногтем мутную вчерашнюю пленку, под которой открывался приятный для глаз бежевый, цвет свежести.
– Что это, Линк? – спросила Саша, прыгая перед столом на одной ноге.
Я перевернулся на бок и поглядел на стол.
– Эта штука называется «магнитофон». Кажется, так.
– Зачем она?
– Саша, выйдешь за меня замуж?
– Зачем она?!
Я вздохнул:
– С помощью этой штуковины Коди хочет записать голос Лики в Долине Эха.
– Коди – герой, – плаксиво протянула Саша. – Коди хочет найти и записать голос погибшей жены; ты – его брат, но никогда в жизни не станешь таким.
– Я хочу стать таким. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
– Как эта штука работает?
Я спрыгнул с кровати; потянулся, зевая во весь рот. Рукою оттяпал от пищевой части стены изрядный ломоть и захрустел нарочито громко. Но лакомка Саша на этот раз не обратила на меня внимания.
– Я хочу с ним слиться, – сказала она, дрожащими от нетерпения пальцами оправляя платье. – Я мечтаю с ним смешаться, но боюсь. Эта штука, кажется, жутко дискретная. Она, кажется, состоит из деталей.
– Не смей! – прикрикнул я. – Мало ли, что может случиться. Подождем Коди. Он специалист по таким артефактам.
– Я знаю. Но я хочу. Ха-ачу.
Цвет ее платья стремительно менялся: только что был розовый, и вдруг стал красным, а вот он уже пурпурный, изумрудный, фиолетовый, клюквенный, сапфировый, синий, рубиновый, бирюзовый…
– Не трожь!
Саша протянула руку и схватила ребристый бок магнитофона. Я, подойдя, хлопнул ее по запястью, рука моя соскользнула и провалилась в магнитофон, втекла в него вместе с запястьем. И застряла. Я глядел на артефакт и не верил глазам.
– Ты слился с ним! Слился! – засмеялась и захлопала в ладоши Саша. Угольно-черные косички весело подпрыгивали вместе с ней. В другой момент я бы порадовался Сашиному смеху, но не сейчас. Сейчас мне было больно; артефакт драл в мою руку огненными иглами, рвал кожу дискретными деталями, и не было в нем ничего непрерывного – редкие, несвязанные с собой образы, картинки и не несущие информации вспышки проникали в мой мозг. Я чувствовал, как глаза наливаются кровью, что кровь сочится из разодранного запястья.
– Линк? Линк! Что с тобой…
– Позови… Коди…
– Линк! Линк!
– Позови…
Димка, Димочка. Это так глупо, мне кажется, что я говорю с тобой, кажется, что еще минута, и ты ответишь; но это всего лишь пленка, а ты далеко, и мама моя гремит посудой на кухне; она всегда идет мыть посуду, когда зла, а сейчас она злится, потому что ненавидит тебя. Она считает, что ты – шпана, так и говорит: шпана подзаборная, но я знаю, это не так. Ведь ты не шпана, ты добрый. Димка, Димочка, ты просто не умеешь выражать чувства правильно, ты материшься на восход солнца и поешь блатные песни, подыгрывая на гитаре, у которой всего две струны; ты любишь меня, я знаю; ты ни разу не говорил, что любишь, но это правда. А помнишь – дождь, небо хмурое и пепел с него сыпется. Помнишь, как мы лепили снеговика из пепла, а ты смеялся, когда я искала что-нибудь, что бы подменило морковку, и смотрел на меня как-то по-особенному и молчал, потому что, наверное, боялся пошлость сказать… Димка, Димочка, я так ждала, что ты признаешься в любви, но ты молчал…
– Слышишь меня?
– Слышу, Коди, – не разлепляя век, ответил я.
– Больно?
– Больно, Коди. Что случилось?
– Твоя рука слилась с артефактом. Теперь вы – одно.
Я открыл глаза. Увидел коричневый потолок и большой красный нос Коди, а еще его куцую сивую бородку, обветренные губы и круги под глазами. Кожа у Коди была бледная, покрытая пепельным крапом, а на лысой голове пробивался седой пушок.
– Побрей голову, – сказал я. – Коди, Епископ тебе не всыпал розог за это?
Он промолчал.
Я попытался пошевелить пальцами на правой руке, но не получилось. Я их не чувствовал и боялся посмотреть, как она теперь выглядит, моя рука.
– Это нормально?
– Это ненормально, Линк. С этим артефактом невозможно слиться. Он слишком дискретный. Он… он настолько дискретный, что я не представляю, почему ты до сих пор жив.
– Зачем ты его принес тогда?
– Потому что я нашел инструкцию. В инструкции говорилось, как можно обращаться с магнитофоном, не сливаясь с ним. Еще я нашел кассету, сунул ее в артефакт и записывал на нее. Понимаешь? Он рабочий!
– Как там Саша?
– Это из-за нее случилось? – помолчав, спросил Коди. Я повернулся и посмотрел на брата. Он стоял, насупившись, в своей серой штормовке и замызганных брюках и обиженно шмыгал носом. Руки держал, сжав в кулаки, в карманах. – С ней все в порядке, Линк. Она спустилась в город и пошла на рынок за новым наполнителем для пищевой стены.
– Она…
– Она равнодушна к тебе, Линк. Пойми.
– Магнитофон общался со мной, – сказал я, отвернувшись к стене. – Я слышал чей-то голос. Чей-то безумно древний голос.
– Тебе было плохо, Линк. Но ты справился.
– Я слышал, Коди. Правда.
– Ничего ты не мог слышать! – закричал он и ударил об стену кулаком, отчего во все стороны полетели бежевые брызги. – Ты сломал его! Сломал единственный шанс записать Ликин голос!
– Извини, – сказал я.
Ночью с неба повалил пепел. Крупные черные хлопья ложились на крыши домов и сразу в них впитывались. Люди носились по городу, сверкая пятками, скупали на рынке брезент и накидывали его на кровли. Даже церковники, ненавидящие все дискретное, не брезговали презренным материалом. Я наблюдал за ними в окно. На изуродованную руку, которая своим весом тянула к полу, старался вообще не смотреть. Рука, собственно, заканчивалась у запястья, а дальше начиналась безумная мешанина дискретных деталей и непрерывного мяса. Кожа, стремясь зарастить детали, свисала уродливыми лохмотьями; в некоторых местах наружу глядели тошнотворного белого цвета кость и спекшаяся кровь.
Я увидел Сашу. Площадкой ниже она помогала подружкам раскидывать брезент. Когда с этим было покончено, она подбежала к балюстраде, которая ограждала площадку, и смело ткнула в облезшую краску пальцем. Подружки зааплодировали. Саша – очень смелая девушка. Она не боится дискретной полуразрушенной балюстрады. Она вообще ничего не боится. Сейчас она стоит посреди площадки, руки вытянувши в стороны, лицо обратив к небу, и ловит открытым ртом пепел, а подружки ахают испуганно, машут ей руками, но приблизиться боятся. Саша, наглея, взбирается босыми ступнями на балюстраду и балансирует на краю пропасти, продолжая ловить пепел.
Я знаю, что она кричит. Она зовет подруг: «Это совсем не страшно, попробуйте!» Но ее не слушают, робеют.
Однажды Саша поскользнется и сорвется с балюстрады. А может, перила обратятся под ней в прах – дискретные вещи ненадежны.
Я отошел от окна и проковылял к пищевой стене. Стена выглядела новой. Съедобная жижа булькала внутри нее, лопалась пузырями – значит, свежая. От стены пахло чем-то сладким, может быть, малиной. Так говорит Саша. Она бахвалится, что нашла за провалом малиновую поляну, нюхала и ела ягоды. Даже если она нашла поляну на самом деле, малина – дискретная, есть ее нельзя. Саша лжет.
Я зачерпнул здоровой рукой немного питательной жижи, подошел к кровати и сел. Потихоньку ел, а магнитофон держал на матраце. Так рука ныла меньше.
– Завтра на работу, – сказал я магнитофону невесело. – Как я с тобой пойду? Епископ убьет меня на месте.
Магнитофон молчал.
– Коди говорит, что я должен был умереть. Но не умер. Не знаешь, почему?
В артефакте что-то зашипело; полетели искры, от запястья к плечу пошло ровное тепло; здоровая рука покрылась мурашками. Мне это не понравилось, но я покорно ждал, что будет дальше.
Малыш, скажи сюда. Да, да, вот сюда, в микрофон: папа.
– Ма-ма.
– Да не мама, а папа!
– Ба-ба. Ба-ба…
– Да не баба, а…
– Слушай, не трожь ребенка. Пускай говорит, что хочет.
– Ты ничего не смыслишь в воспитании! Я…
– Какое, в задницу, воспитание? Ребенок говорит в микрофон, мы записываем его. Где ты видишь воспитание?
– Да ты… я всего лишь хотела сделать тебе приятно. Чтобы он выучил слово «папа» и мог звать тебя…
– Тс-с! Слышишь?
– Пошел пепел.
– Па… па… па-пел!
Коди был испуган. Коди говорил, меряя комнату широченными шагами, руки спрятав за спину:
– Линк, обратись к Епископу. Он должен знать, что делать. Так не пойдет. Эта штука прорастает в тебя все глубже.
Из моего плеча торчали оголенные провода, а локоть и кожа вокруг него были искалечены торчавшими дискретными деталями; запястье покрывал хрупкий, покрытый трещинами, слой глянцевой черной пластмассы. Сквозь трещины выглядывала живая плоть. Пока еще живая.
– Епископ расскажет мне о грехе дискретности и велит целыми днями читать «Священную Книгу Непрерывности», – ответил я, массируя левой рукой висок – так меньше болела голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Успокойся, закрой глаза, отдышись. Это истерика, пройдет.
Шилов плюнул, развернулся и по лесной тропинке пошел вперед, и роса приятно холодила его ноги, забираясь в штанины. Сзади удивленно всхлипнул Афоня. Гневаясь, сказал что-то на чужом языке сероглазый. Щелкнул пальцами, и мир вокруг Шилова изменился. Шилов только улыбнулся этому новому миру: мирам, галактикам, вселенным. Из пучины к нему протягивала руки Соня. Стоящий на вершине холма Проненко, который прибавлял к каждому слову свое неизменное «как бы», насмехался над ним. Лес стал пустыней. Соня, погибающая от жажды, смотрела на него умоляюще, просила глоток воды. Молния разворотила небосвод. Громыхнуло. Семеныч, сидящий в беседке, звал Шилова под навес, надеялся выпить с ним, поговорить о жизни. Снова появилась и тут же исчезла Соня. Возник Дух – жалкий в галифе и грязной пилотке. Он плакал и умолял небо простить его, срывал с себя военную форму, становился на колени и целовал сырую землю. Он проклинал тот день, когда записался в отряд наемников, работавших на окраинах вселенной, убивавших людей. Он стоял точно посредине между двумя армиями, солдаты которых стреляли друг в друга в строгой последовательности. Дух просил Шилова простить его, но Шилов молча шел мимо. Он шел мимо выросших буквально за секунду Египетских пирамид и садов Семирамиды, мимо людей, поклонявшихся ему и проклинающих его, мимо знойной зимы и снежного лета. Он подошел к оборванной земле и сделал шаг в пустоту, но пустота оказалась удобной для ходьбы и прилежно ложилась под ноги.
Он увидел Дж. Дж. Доджсона, который пил отвар из мухоморов и записывал в книгу свои ощущения, обращаясь к самому себе как к другу по имени Жорж. Дж. Дж. Доджсон улыбнулся Шилову как старому знакомому.
– Вот, книгу пишу… – пробормотал он.
– Книга станет бестселлером, – сказал, улыбнувшись, Шилов.
– Да знаю я… – Дж. Дж. Доджсон махнул рукой. – Даже псевдоним себе уже придумал.
– Какой?
– Петенька Орешкин.
– Ты где такой дурацкий псевдоним откопал?
– Это еще не окончательный… – буркнул Дж. Дж. Доджсон, отворачиваясь.
– Тебе нравится такая жизнь? – спросил, помолчав, Шилов.
– Нет. Я хотел найти друзей, но друзья не находились. Я стал наркоманом и написал великую книгу, но друзей все равно не появилось. Зато появились фанаты. Я их ненавижу. Мои фанаты – свиньи.
– Пойдешь со мной, Дж. Дж. Доджсон? Станем друзьями. Настоящими. До гроба. А?
– Я… не знаю… боюсь… как же моя книга?
Шилов пожал плечами и пошел дальше. Он видел сотни и тысячи миров. Он видел, как машут ему руками Бенни-бой и Эллис, как они высовывают изо рта раздвоенные языки, а мертвый сероглазый с бутылкой Ширяева, воткнутой в спину, лежит у их ног и лужа крови растекается под ним. Он видел ангелов, тонущих в мировом океане; океан шипел и испарялся. Он видел гибнущие звезды и простых деревенских парней в пилотках с красными звездами, захотевших вдруг счастья. Он видел женщин, оплакивающих погибших мужчин. Он видел сотни бельевых веревок, протянутых из ниоткуда в никуда, на которых сушились черно-белые носки, предназначенные для Сонечки. Он видел ее, седую как лунь, с постаревшим сыном за спиной, топчущую сердце, сшитое из двух кусков ситца, набитое пожелтевшей от времени ватой.
Он ждал, когда сероглазому надоест создавать миры, призванные поработить его.
И спустя много лет он, наконец, дождался.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
ИСТОРИИ ЧУЖИХ МИРОВ
Охотники за эхом (мир: другая земля)
Посвящается Сальвадору Дали
Коди принес дискретный механизм. Швырнул его на стол – в стороны брызнула липкая серая жижа, – промычал под нос, что разберется с ним попозже, и ушел. У Коди через сутки ночная смена в храме непрерывности, а Епископ не любит тех, кто опаздывает. Поговаривают, он вообще не любит людей.
Саша тут же подбежала к столу; грызя ногти, бегала вокруг и внимательно разглядывала замысловатый приборчик. Я лежал на кровати и следил за метаморфозами стены. Сегодня преобладал пепельно-черный. Я тыкал пальцем в стену, заставляя пепельно-черный расползаться кругами, и срывал ногтем мутную вчерашнюю пленку, под которой открывался приятный для глаз бежевый, цвет свежести.
– Что это, Линк? – спросила Саша, прыгая перед столом на одной ноге.
Я перевернулся на бок и поглядел на стол.
– Эта штука называется «магнитофон». Кажется, так.
– Зачем она?
– Саша, выйдешь за меня замуж?
– Зачем она?!
Я вздохнул:
– С помощью этой штуковины Коди хочет записать голос Лики в Долине Эха.
– Коди – герой, – плаксиво протянула Саша. – Коди хочет найти и записать голос погибшей жены; ты – его брат, но никогда в жизни не станешь таким.
– Я хочу стать таким. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
– Как эта штука работает?
Я спрыгнул с кровати; потянулся, зевая во весь рот. Рукою оттяпал от пищевой части стены изрядный ломоть и захрустел нарочито громко. Но лакомка Саша на этот раз не обратила на меня внимания.
– Я хочу с ним слиться, – сказала она, дрожащими от нетерпения пальцами оправляя платье. – Я мечтаю с ним смешаться, но боюсь. Эта штука, кажется, жутко дискретная. Она, кажется, состоит из деталей.
– Не смей! – прикрикнул я. – Мало ли, что может случиться. Подождем Коди. Он специалист по таким артефактам.
– Я знаю. Но я хочу. Ха-ачу.
Цвет ее платья стремительно менялся: только что был розовый, и вдруг стал красным, а вот он уже пурпурный, изумрудный, фиолетовый, клюквенный, сапфировый, синий, рубиновый, бирюзовый…
– Не трожь!
Саша протянула руку и схватила ребристый бок магнитофона. Я, подойдя, хлопнул ее по запястью, рука моя соскользнула и провалилась в магнитофон, втекла в него вместе с запястьем. И застряла. Я глядел на артефакт и не верил глазам.
– Ты слился с ним! Слился! – засмеялась и захлопала в ладоши Саша. Угольно-черные косички весело подпрыгивали вместе с ней. В другой момент я бы порадовался Сашиному смеху, но не сейчас. Сейчас мне было больно; артефакт драл в мою руку огненными иглами, рвал кожу дискретными деталями, и не было в нем ничего непрерывного – редкие, несвязанные с собой образы, картинки и не несущие информации вспышки проникали в мой мозг. Я чувствовал, как глаза наливаются кровью, что кровь сочится из разодранного запястья.
– Линк? Линк! Что с тобой…
– Позови… Коди…
– Линк! Линк!
– Позови…
Димка, Димочка. Это так глупо, мне кажется, что я говорю с тобой, кажется, что еще минута, и ты ответишь; но это всего лишь пленка, а ты далеко, и мама моя гремит посудой на кухне; она всегда идет мыть посуду, когда зла, а сейчас она злится, потому что ненавидит тебя. Она считает, что ты – шпана, так и говорит: шпана подзаборная, но я знаю, это не так. Ведь ты не шпана, ты добрый. Димка, Димочка, ты просто не умеешь выражать чувства правильно, ты материшься на восход солнца и поешь блатные песни, подыгрывая на гитаре, у которой всего две струны; ты любишь меня, я знаю; ты ни разу не говорил, что любишь, но это правда. А помнишь – дождь, небо хмурое и пепел с него сыпется. Помнишь, как мы лепили снеговика из пепла, а ты смеялся, когда я искала что-нибудь, что бы подменило морковку, и смотрел на меня как-то по-особенному и молчал, потому что, наверное, боялся пошлость сказать… Димка, Димочка, я так ждала, что ты признаешься в любви, но ты молчал…
– Слышишь меня?
– Слышу, Коди, – не разлепляя век, ответил я.
– Больно?
– Больно, Коди. Что случилось?
– Твоя рука слилась с артефактом. Теперь вы – одно.
Я открыл глаза. Увидел коричневый потолок и большой красный нос Коди, а еще его куцую сивую бородку, обветренные губы и круги под глазами. Кожа у Коди была бледная, покрытая пепельным крапом, а на лысой голове пробивался седой пушок.
– Побрей голову, – сказал я. – Коди, Епископ тебе не всыпал розог за это?
Он промолчал.
Я попытался пошевелить пальцами на правой руке, но не получилось. Я их не чувствовал и боялся посмотреть, как она теперь выглядит, моя рука.
– Это нормально?
– Это ненормально, Линк. С этим артефактом невозможно слиться. Он слишком дискретный. Он… он настолько дискретный, что я не представляю, почему ты до сих пор жив.
– Зачем ты его принес тогда?
– Потому что я нашел инструкцию. В инструкции говорилось, как можно обращаться с магнитофоном, не сливаясь с ним. Еще я нашел кассету, сунул ее в артефакт и записывал на нее. Понимаешь? Он рабочий!
– Как там Саша?
– Это из-за нее случилось? – помолчав, спросил Коди. Я повернулся и посмотрел на брата. Он стоял, насупившись, в своей серой штормовке и замызганных брюках и обиженно шмыгал носом. Руки держал, сжав в кулаки, в карманах. – С ней все в порядке, Линк. Она спустилась в город и пошла на рынок за новым наполнителем для пищевой стены.
– Она…
– Она равнодушна к тебе, Линк. Пойми.
– Магнитофон общался со мной, – сказал я, отвернувшись к стене. – Я слышал чей-то голос. Чей-то безумно древний голос.
– Тебе было плохо, Линк. Но ты справился.
– Я слышал, Коди. Правда.
– Ничего ты не мог слышать! – закричал он и ударил об стену кулаком, отчего во все стороны полетели бежевые брызги. – Ты сломал его! Сломал единственный шанс записать Ликин голос!
– Извини, – сказал я.
Ночью с неба повалил пепел. Крупные черные хлопья ложились на крыши домов и сразу в них впитывались. Люди носились по городу, сверкая пятками, скупали на рынке брезент и накидывали его на кровли. Даже церковники, ненавидящие все дискретное, не брезговали презренным материалом. Я наблюдал за ними в окно. На изуродованную руку, которая своим весом тянула к полу, старался вообще не смотреть. Рука, собственно, заканчивалась у запястья, а дальше начиналась безумная мешанина дискретных деталей и непрерывного мяса. Кожа, стремясь зарастить детали, свисала уродливыми лохмотьями; в некоторых местах наружу глядели тошнотворного белого цвета кость и спекшаяся кровь.
Я увидел Сашу. Площадкой ниже она помогала подружкам раскидывать брезент. Когда с этим было покончено, она подбежала к балюстраде, которая ограждала площадку, и смело ткнула в облезшую краску пальцем. Подружки зааплодировали. Саша – очень смелая девушка. Она не боится дискретной полуразрушенной балюстрады. Она вообще ничего не боится. Сейчас она стоит посреди площадки, руки вытянувши в стороны, лицо обратив к небу, и ловит открытым ртом пепел, а подружки ахают испуганно, машут ей руками, но приблизиться боятся. Саша, наглея, взбирается босыми ступнями на балюстраду и балансирует на краю пропасти, продолжая ловить пепел.
Я знаю, что она кричит. Она зовет подруг: «Это совсем не страшно, попробуйте!» Но ее не слушают, робеют.
Однажды Саша поскользнется и сорвется с балюстрады. А может, перила обратятся под ней в прах – дискретные вещи ненадежны.
Я отошел от окна и проковылял к пищевой стене. Стена выглядела новой. Съедобная жижа булькала внутри нее, лопалась пузырями – значит, свежая. От стены пахло чем-то сладким, может быть, малиной. Так говорит Саша. Она бахвалится, что нашла за провалом малиновую поляну, нюхала и ела ягоды. Даже если она нашла поляну на самом деле, малина – дискретная, есть ее нельзя. Саша лжет.
Я зачерпнул здоровой рукой немного питательной жижи, подошел к кровати и сел. Потихоньку ел, а магнитофон держал на матраце. Так рука ныла меньше.
– Завтра на работу, – сказал я магнитофону невесело. – Как я с тобой пойду? Епископ убьет меня на месте.
Магнитофон молчал.
– Коди говорит, что я должен был умереть. Но не умер. Не знаешь, почему?
В артефакте что-то зашипело; полетели искры, от запястья к плечу пошло ровное тепло; здоровая рука покрылась мурашками. Мне это не понравилось, но я покорно ждал, что будет дальше.
Малыш, скажи сюда. Да, да, вот сюда, в микрофон: папа.
– Ма-ма.
– Да не мама, а папа!
– Ба-ба. Ба-ба…
– Да не баба, а…
– Слушай, не трожь ребенка. Пускай говорит, что хочет.
– Ты ничего не смыслишь в воспитании! Я…
– Какое, в задницу, воспитание? Ребенок говорит в микрофон, мы записываем его. Где ты видишь воспитание?
– Да ты… я всего лишь хотела сделать тебе приятно. Чтобы он выучил слово «папа» и мог звать тебя…
– Тс-с! Слышишь?
– Пошел пепел.
– Па… па… па-пел!
Коди был испуган. Коди говорил, меряя комнату широченными шагами, руки спрятав за спину:
– Линк, обратись к Епископу. Он должен знать, что делать. Так не пойдет. Эта штука прорастает в тебя все глубже.
Из моего плеча торчали оголенные провода, а локоть и кожа вокруг него были искалечены торчавшими дискретными деталями; запястье покрывал хрупкий, покрытый трещинами, слой глянцевой черной пластмассы. Сквозь трещины выглядывала живая плоть. Пока еще живая.
– Епископ расскажет мне о грехе дискретности и велит целыми днями читать «Священную Книгу Непрерывности», – ответил я, массируя левой рукой висок – так меньше болела голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52