На кухне Лиза выпила теплого лимонада, прополоскала им горло и выплюнула большую часть в раковину, забитую грязными тарелками. Решила съездить к подружке. Вышла из квартиры, заперла дверь на два замка и вызвала лифт. Лифт ехал скрипя, с натугой, как старец, который знает, что должен помереть на днях и мечтает об этом, но с упорством мученика ходит в поликлинику и лечится.
Синие двери отворились, и Лизонька вошла в кабинку. Пока лифт ехал вниз, она теребила сердечко и вспоминала мерзкого Сашку, и до того были неприятны ей эти воспоминания, что она никак не могла от них отделаться; образы липли к Лизе как пчелы или, например, мухи.
На восьмом этаже лифт остановился и впустил в свое старческое чрево того самого прораба, что любил материться на восход. Прораб был толстый, такой толстый, что когда он вошел в кабинку, Лизоньке почудилось, будто ее со всех сторон обложило топленым жиром. Ей показалось, будто жир проник в ее ноздри и уши, и затек даже под майку. От прораба пахло махоркой, и он сипло дышал, упершись ладонями в стенку позади Лизы. Он внимательно смотрел на нежное Лизино личико, отчего она смущалась и краснела.
– Вниз? – спросил прораб хрипло.
– Да, на первый этаж, – прошептала Лизонька.
– Да, на первый этаж, – после паузы повторил прораб, занес раздувшийся от жира палец над кнопкой и замер.
– Вниз… – обреченно сказала Лиза, и прораб нажал на кнопку.
Они приехали на первый этаж, двери отворились, но прораб не спешил выходить и не давал выйти Лизе. Он обтекал ее, вжимал в стену и говорил, выдыхая слова вместе с тяжелым смрадом:
– Ты, Лизавета, будь осторожнее. У меня, знаешь ли, есть предчувствие, что ты сегодня сядешь не в тот автобус. А мои предчувствия, чтоб ты знала, редко меня обманывают. Вчера я предсказал рабочему Тимофею, что он упадет с балки в пьяном угаре. И что же? Мы с ним допились до угара и забрались на ту самую балку. Я выстоял, а он упал. Так-то, Лизавета.
Лиза, как запомнила, повторила эту фразу, робко улыбнулась прорабу и сказала: я поняла!
Прораб пробормотал «я поняла!» в ответ и пропустил ее. Лизонька, стуча каблучками по бетону, выбежала из подъезда и немедля забыла о пренеприятном происшествии. Новые заботы появились. Первой заботой стала неимоверная духота, которая спускалась к Лизе с покрытого тучками неба, а также поднималась от пышущего жаром асфальта. Второй заботой стал прыщавый парнишка по кличке Коржик, который с первого класса души не чаял в Лизоньке. Он стоял у синего ларечка и, с заботой поглядывая на дерущихся дворняг, потягивал пиво. Увидев объект своих любовных устремлений, Коржик в два глотка допил хмельной напиток и вразвалочку, сунув большие пальцы рук в задние карманы джинсов (по-модному, по-столичному!), пошел к ней. «Вот оно, мое проклятье», – мрачно подумала Лизонька и быстрее застучала каблучками по асфальту, но мерзкий Коржик догнал ее и приноровился к ее шагу.
– Лизка, – сказал Коржик, нахально улыбаясь, – а я вступил в клуб модернистов!
– Лизка, – обреченно повторила она, мечтая, чтобы уши ее нечаянно отвалились, и она перестала слышать бред Коржика, – а я вступил…
– Погоди-погоди! – перебил ее противный Коржик. – Эти повторы – это предрассудки, с которыми ты, Лиза, должна бороться! Ты должна победить их в себе! Какой-то пророк пару тысяч лет назад сказал, будто люди в мире начнут пропадать из-за того, что разучатся слушать друг друга – и что? Пророк даже не знал об автобусах! Почему ты решила, что пропадают именно те автобусы, где сидят люди, которые не слушают друг друга? Я, модернист, скажу почему! Тебе промыли мозги церковники!
– Я ничего не решала! – закричала взбешенная Лизонька и побежала от растерянного Коржика прямиком через парк, расталкивая степенно гуляющих горожан. Коржик крикнул ей вслед:
– Лиза, приходи сегодня в шесть на собрание клуба модернистов!
Когда прыщавая физиономия Коржика исчезла за поворотом, Лизонька несколько пришла в себя и замедлила шаг. Пот букашками сползал по ее шее, и половинка сердечка липла к коже. Лизонька кляла себя за то, что надела глупое украшение.
Где-то за парковыми кленами кричал репродуктор, и играла музыка. На летней площадке кружили в танце парочки в белом, и были среди танцоров только красивые и стройные женщины, и, что самое главное, красивые и стройные мужчины. «Почему мне такие не попадаются?» – спрашивала себя обреченно Лиза. Она хватала сердечко, злилась на себя за проявленную слабость, и отпускала мерзкую пластмассу.
По тенистой аллее она, подавленная, вышла из парка. Смотрела только вниз, избегая заглядывать в глаза прохожим, и ей казалось, что все указывают на нее и смеются, потому что на Лизоньке глупые старые джинсы, идиотская белая майка и дурацкая (о, насколько она хуже всего остального!) половинка сердечка. Не дойдя до остановки, Лизонька ткнулась носом в спину застывшего столбом человека, поспешно извинилась, отошла, снова ткнулась – теперь в другого – и пробормотала:
– Да что за черт!
Отовсюду раздались возгласы «Да что за черт!», и Лизонька наконец решилась и оторвала взгляд от асфальта. Увидела, что у остановки собралась большая толпа, а поперек дороги стоит красный автобус. Лиза поспешно протолкалась сквозь толпу и, обнаружив себя в первых рядах, обнаружила также, что автобус пуст, а подле него стоит сухощавый батюшка в красной рясе и порыжелом котелке. У батюшки была черная борода и обвислые усы, а глаза оказались красные; наверное, батюшка молился за души прихожан всю ночь и не спал. В руках он сжимал священную пятиконечную звезду, выполненную из чистого янтаря. Батюшка читал проповедь и объяснял, отчего исчезли люди из автобуса, а исчезли они, по его словам, оттого, что не повторяли слова друг друга и не прижигали греховные прыщи и бородавки, выступившие на теле. Лизонька мельком думала, как хорошо, что ее бородавку, на попе выскочившую, никто не видит, и механически повторяла слова батюшки. Потом подъехал другой автобус и загородил батюшку. Двери автобуса распахнулись прямо перед носом Лизоньки, и она нырнула в раствор дверей.
Лиза села у окошка и, приподняв подбородок, посмотрела на батюшку, который, пока прихожане не видят, сморкался в запачканный красными пятнами платок. Платок был очень красивый, обшит по краям свастикой и иными забавными символами. Лизонька решила прикупить себе такой платочек на распродаже. Потом она взглянула на погибший автобус. Автобус был пуст, и сквозной ветерок печально шевелил окровавленную бумажку, прилипшую к одному из его сидений. Лизонька порадовалась, что не поехала на этом автобусе, увидела, что номер у него пятый и подумала, что на нем вполне мог поехать Сашка. Лизонька схватилась за половинку сердечка, царапнула ее накрашенными ноготками и прошептала: «Мерзкий Саша, я ничуть за тебя не волнуюсь!» Водитель гаркнул на весь салон, что автобус трогается, автобус действительно тронулся и затрясся на ухабах. Лизонька покрепче ухватилась за поручень, торчащий из спинки переднего сидения, и про себя помолилась за автобус и всех его пассажиров.
Пассажиров было совсем немного. Двое из них читали книги и украдкой поглядывали друг на друга. Первый переворачивал страницу, и в тот же миг второй радостно вздыхал и тоже переворачивал. Кажется, они почти не читали, а больше следили, кто скорее перевернет, и переворачивали поэтому почти одновременно. «Это хорошо», – подумала довольная Лизонька. – «Отличные пассажиры попались, верующие».
Она обернулась и заметила девочку и ее маму. Девочка тоже, оказывается, читала книгу. Малышка вытягивала шею и стреляла любопытными глазками на читателей, сидящих спереди. Переворачивала страницы вслед за ними, но однажды замешкалась и вовремя не перевернула. Мама это заметила и отвесила малышке подзатыльник, наклонилась и позволила девочке дать сдачи. Лизонька немедленно заволновалась, потому что вокруг не было никого, кто бы и ее ударил по затылку. Не придумав ничего лучше, она нарочно стукнулась головой о стекло. Голова заболела, в глазах Лизоньки помутнело. И все равно она сидела, как на иголках; чувствовала, что этого недостаточно. Однако автобус продолжал мирно ехать по спальному району, и пассажиры исчезать, похоже, не собирались. Лиза, чтобы отвлечься, стала вспоминать, какое слово она забыла сегодня утром. Слово никак не вспоминалось, Лизонька зажмурила глаза и прошептала под нос:
– Что же за слово, что же за…
Автобус тряхнуло, причем порядочно. Испуганная Лизонька до колючей боли в ладонях вцепилась в поручень, и открыла глаза. Автобус остановился. Водитель матерился шепотом, выбираясь из своей кабинки. Он говорил что-то про треклятый движок, и он, наверное, был слеп, потому что дело было не в движке, дело было в беспредельной тьме, которая обступила автобус со всех сторон. Испуганная Лизонька сжимала поручень, а другой рукой – половинку сердечка, и смотрела на пассажиров с надеждой, но и они ничего не видели. Они спокойно читали книги, разглядывая не страницы, а друг друга; они повторяли слова, снова и снова повторяли никому ненужные, глупые слова.
Снова и снова.
Снова и снова.
А тьма уже живыми нитями, что шевелились как хищные змеи, проникала в автобус. Она обступила водителя, и он с хлопком исчез, растекшись на полу лужей цвета клюквы. Тьма опустилась на читателей, и те раздулись и взорвались, разлетелись кровяными брызгами, которые крапом покрыли Лизонькино лицо.
Лиза шептала, что-то беззвучно шептала под нос, какое-то совершенно ужасное ругательство, и ждала смерти, но тьма пощадила ее, не заметила и ушла в самый конец автобуса. Лизонька зажмурилась, ожидая немедленного удара, но его не было, и не было, и не было…
Лиза открыла глаза. В окна бил ярчайший солнечный свет, а салон автобуса был пуст. В руке Лизонька сжимала сердечко, вторая половинка которого принадлежала Сашке. Ее любимому Сашке, который ушел от нее, но она все равно его любила, хоть это и против церковных правил.
И Лиза прошептала слово, слово, запрещенное церковью, ругательство, которое забыла сегодня утром:
– Боже.
И прижала половинку сердечка к груди.
Соня (мир: рай)
Мой мир – это кухня,
А также – прихожая,
И спальня, конечно,
Еще – телевизор,
Все остальное – ничто,
Причем некрасивое.
Пошлое.
Лживое.

Посвящается Сонечке

Прихожая
Соня открыла для себя… нет, не так, пошло получается да и не верно по сути. Соня ничего не открывала, всего-навсего кивнула Федьке Кролику, который распахнул перед ней дверь. Дверь была красивая, лакированная, с налипшими внизу обрывками газеты. Заметка об автокатастрофе.
Кролик выглядел печальным, тер глаза и жалко улыбался. Соня вручила ему зачехленную гитару:
– Где Костя?
– Мы только что с ребятами из больницы, – сказал Кролик, дрожащими руками принимая гитару, – мама умерла. Мы стояли рядом с ее кроватью и молча смотрели на нее, а она глядела в потолок и просила у Бога прощения за то, что не поехала тогда с нами, со мной и Семенычем, на такси. Потом мама умерла, мы ждали ее целый день, ходили на площадку для геликоптера, но она так и не появилась.
– Ты не представляешь, как я счастлива, Кролик, – призналась вдруг Сонечка, неуверенно разглядывая поплывшую себя в зеркале напротив. Зеркало плакало или, быть может, потело, что не менее удивительно. – Я не видела Костю целый год. А теперь увижу, я знаю. Ты не представляешь, что это, Кролик, не видеть любимого человека целый год.
– Я представляю. Ровно через год я не буду видеть мать год, а дальше станет только хуже.
Он бережно прислонил гитару к оленьим рогам, торчавшим из стены у самого пола. Выглядело так, будто благородное животное живьем замуровали в стену. Сонечке показалось, что она слышит стук копыт, от стены пахнуло холодом, зимним таким холодом, навевавшим воспоминания о новом годе, о камине и чашке горячего малинового чая в бледных ладонях. Несомненно, это олень Санта Клауса, подумала Соня, олень, который не прижился в наших широтах, и его замуровали в стену, хотя, может, все было не так, может, здесь когда-то располагалась печная труба и олень полез в нее, но пришли строители, зловещие ублюдки в оранжевых жилетах и с глазами, красными как кровь или, к примеру, лепестки розы, и запихнули оленя и Санта Клауса вместе с ним в стену. Наш же Дед Мороз просто спился и умер от алкоголизма, потому что другой смерти для себя не смог придумать, такой менталитет. И теперь сотни и тысячи детей ждут подарка от Деда Мороза, но Дед Мороз скончался, и некому напомнить родителям, чтоб они купили чадам подарки.
Соня оттягивала момент встречи. Она медленно расшнуровывала кроссовки, принюхивалась к запахам, надеясь выцедить тот, который принадлежал ее любимому.
– Федька, – позвала она, разбивая тишину, – ты любил когда-нибудь?
– Да, – буркнул он, – вчера.
– Что – «вчера»?
– Вчера любил.
– Вчера?
– Она красивая была, – сказал Кролик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52