Резко пахнущий удушливый дым заставил глаза Алека слезиться.
Элизарит через голову стянул с себя мантию и бросил ее в угол. Нагой, с татуировкой на руках и ногах, он начал медленно кружить вокруг Алека; тот слышал лишь, как шлепают босые подошвы по камню. Худой и изможденный, старик, однако, двигался с грацией; его покрытые узорами руки и тощее тело извивались в дыму. Алек почувствовал мурашки на спине и понял, что, как и танец каладийцев, жесты старика — специфический вид магии. Еле слышная музыка, далекая и странная, звучала где-то на границе его восприятия, — то ли тоже волшебство, то ли просто воспоминание.
Церемония — молчание старика, загадочные фигуры, рождаемые дымом и тающие прежде, чем Алек успевал их рассмотреть, дурманящий запах горящего в курильнице порошка — оказывала на Алека странное действие. Он чувствовал головокружение, иногда переходящее во внезапные приступы тошноты.
А руиауро продолжал свой танец, то появляясь перед Алеком, то исчезая в густеющем дыму, который, казалось, принимает позади него все более материальные формы.
Алек зачарованно следил за ногами танцора, не в силах отвести глаз от этих шелестящих по камню ступней: длинные пальцы, темная кожа, проступающие под словно движущейся татуировкой набухшие вены…
Дым заставлял глаза Алека слезиться все сильнее, но юноша обнаружил, что не в силах поднять руку и вытереть слезы. Он слышал, как руиауро кружит позади него, но каким-то образом ноги старика оставались на виду, заполняя все поле зрения.
«Это не его ноги!» — ошеломленно осознал юноша. Ноги были женские — маленькие и изящные, несмотря на грязь под ногтями и в трещинах загрубелых пяток. Эти ноги не танцевали — они убегали.
Потом Алек обнаружил, что смотрит на них, как на собственные ноги — мелькающие из-под коричневой грязной юбки, бегущие по тропе через еле видную в предрассветных сумерках схваченную морозом лужайку.
Вот нога споткнулась об острый камень. Брызнула кровь. Но бег не замедлился.
Бегство продолжалось.
Все происходило в полном безмолвии, Алек физически ничего не ощущал, но он осознавал отчаяние, движущее женщиной, так же отчетливо, как если бы испытывал его сам.
Мгновенно, как во сне, лужайка сменилась лесом; один ландшафт быстро перетекал в другой. Алек чувствовал жжение в легких женщины, приступы боли в животе, откуда все еще сочилась темная кровь, легкую тяжесть свертка, завернутого в длинное полотнище сенгаи, который женщина прижимала к себе.
Ребенок.
Лицо младенца все еще покрывала кровь роженицы, но синие глаза были открыты.
Такие же глаза, как у него.
Постепенно его взгляд перемещался выше; теперь он смотрел как бы глазами женщины на одинокую фигуру вдалеке, четко обрисованную первыми лучами рассвета; мужчина стоял на большом валуне.
Отчаяние женщины сменилось надеждой, Амаса!
Алек узнал отца сначала по манере носить на плече лук. Потом ветер откинул спутанные светлые волосы, и юноша увидел квадратное некрасивое бородатое лицо, в котором он так часто и безуспешно пытался увидеть свои собственные черты. Амаса был молод, ненамного старше, чем сам Алек теперь; он с беспокойством всматривался в лес за спиной женщины.
Лицо отца все росло, пока не заполнило все поле зрения Алека. Потом последовал резкий рывок, и теперь уже он смотрел сверху в лицо юной женщины
— с такими же, как у него самого, синими глазами, пухлыми губами, тонкими чертами. Лицо было обрамлено растрепанными темными волосами, коротко обрезанными жестоким ножом.
Ирейя!
Алек не знал, произнес ли это имя его голос или голос отца, но в отчаянном возгласе он уловил страдание. Такой же беспомощный, как был тогда его отец, Алек с ужасом смотрел, как женщина сунула младенца в руки мужчины и кинулась обратно — туда, откуда прибежала, навстречу преследующим ее всадникам.
И снова Алек видел маленькие покрытые синяками ноги, быстро бегущие навстречу смерти. Женщина широко раскинула руки, словно хотела собрать в охапку все стрелы, посланные ей в сердце… братьями.
Сила первого удара опрокинула Алека на спину. Горячая боль не давала дышать, однако она исчезла так же быстро, как и пришла, — юноша чувствовал, как жизнь покидает его, словно дымком поднимаясь над раной. Он, казалось, взлетел в чистом утреннем воздухе и мог теперь смотреть сверху на всадников, окруживших неподвижное тело. Лиц их он разглядеть не мог, не мог узнать, удовлетворение или ужас от содеянного написаны на них. Он знал только, что никто не обратил внимания на убегающего со своей крошечной ношей мужчину.
— Открой глаза, сын Ирейн-а-Шаар.
Видение исчезло.
Открыв глаза, Алек обнаружил, что лежит на полу, широко раскинув руки. Рядом с ним скорчился Элизарит; глаза старика были полузакрыты, губы раздвинуты в странной гримасе.
— Моя мать? — спросил Алек. Губы его запеклись, он чувствовал себя слишком слабым, чтобы сесть. Затылок болел. Впрочем, болело и все тело.
— Да, маленький братец, и твой отец-тирфэйе, — тихо ответил Элизарит, касаясь виска юноши кончиками пальцев.
— Мой отец… У него не было других имен?
— Которые были бы ему известны — нет.
Дым снова сгустился вокруг Алека, принеся с собой новую волну дурноты. Потолок над головой растворился в игре разноцветных всполохов.
«Хватит!» — взмолился юноша, но язык ему не повиновался:
он не мог произнести ни звука.
— В тебе живут воспоминания твоих родителей, — сказал Алеку руиауро откуда-то из колышущегося тумана. — Я заберу их у тебя, но ты кое-что получишь взамен.
Неожиданно Алек оказался на каменистом крутом горном склоне, освещенном кажущейся огромной луной. Голые пики уходили во все стороны, насколько хватал взгляд. Далеко внизу по извилистой тропе тянулась освещенная факелами процессия — сотни, а то и тысячи людей. Цепь крошечных мигающих огней тянулась в ночи, как ожерелье из янтарных бусин на смятом черном бархате.
— Спрашивай, о чем хочешь, — пророкотал сзади низкий нечеловеческий голос. Звук был такой, словно это скрежетали потревоженные лавиной скалы.
Алек крутанулся назад, нащупывая на боку рапиру, — ее там не оказалось. В нескольких ярдах от того места, где он стоял, во тьму уходил отвесный утес с единственным отверстием у подножия — дырой не больше дверцы в собачьей конуре.
— Спрашивай, о чем хочешь, — снова раздался голос, и от него содрогнулась земля и посыпались камешки.
Опустившись на четвереньки, Алек заглянул в дыру, но не увидел ничего, кроме непроницаемой темноты.
— Кто ты? — попытался он спросить, но слова, вырвавшиеся из его рта, были иными: — Кто я?
— Ты — скиталец, дом которого — в его сердце, — ответил невидимый собеседник; Алеку показалось, что вопрос тому понравился. — Ты — птица, вьющая гнездо на волнах. Ты станешь отцом ребенку, которого не родит ни одна женщина.
Алек ощутил смертный холод.
— Это проклятие?
— Это благословение.
Неожиданно юноша ощутил вес чего-то теплого на спине. Кто-то накинул на него длинный меховой плащ, нагретый у огня. Плащ был так тяжел, что Алек не смог оглянуться на человека, укутавшего его, но руки он разглядел: тонкие сильные пальцы ауренфэйе. Серегил.
— Дитя земли и света, — продолжал голос. — Брат теням, глядящий во тьму, друг волшебнику.
— Из какого я клана? — шепнул Алек из-под теплого плаща.
— Акавишел, маленький яшел, и из никакого. Сова и дракон. Всегда и никогда. Что ты держишь?
Алек взглянул на свои руки, прижатые к скале, чтобы удержаться на ногах под весом плаща. Между пальцами левой руки он увидел свой акхендийский браслет с почерневшим амулетом. Правая рука сжимала запятнанную кровью полосу ткани — сенгаи; какого он цвета, Алеку разглядеть не удалось.
Он больше не мог выдерживать веса плаща. Алек упал вперед и запутался в густом мехе.
— Какое имя дала мне мать? — простонал он в тот момент, когда луна скрылась за облаком.
Ответа не последовало.
Обессиленный, лишенный возможности пошевелиться, с болью во всех мышцах, Алек опустил голову на руки и заплакал по женщине, которая умерла девятнадцать лет назад, и по молчаливому, всегда печальному мужчине, беспомощно смотревшему, как умирает его единственная любовь.
Серегил глубоко вдыхал дым трав, горящих в жаровне, надеясь, что дурман притупит его страх. В этом помещении не было символов медитации — ни Царицы Плодородия, ни Облачного Ока, ни Лунного Лука. Может быть, руиауро слишком близки к Светоносному, чтобы нуждаться в. подобных вещах.
— Аура Элустри, пошли мне свет, — пробормотал Серегил, скрестив руки и закрыв глаза. Он попытался достичь внутренней тишины, необходимой для того, чтобы освободить мысли, но ничего не получилось.
«Я давно не практиковался», — подумал Серегил. Да и часто ли бывал он в храме за все годы жизни в Скале? Меньше дюжины раз, и всегда в силу неотложной надобности.
Ровное дыхание сновидцев в комнате раздражало, казалось издевкой над его беспокойством. Когда за ним пришли, чтобы отвести по лестнице вниз, в пещеру, Серегил даже испытал своего рода облегчение.
О да, он помнил это место, грубый камень стен, жаркую тьму, запах металла в воздухе, от которого скрутившее его внутренности отвращение стало почти непереносимым.
Из главной пещеры вели три прохода, уходившие куда-то вниз в темноту. Провожатый Серегила движением руки создал светящийся шар и свернул в правый коридор.
«Тот же самый?» — гадал Серегил, споткнувшись о камень. Невозможно сказать наверняка: в ту ночь он был слишком испуган, когда его наполовину тащили, наполовину несли сквозь кромешную тьму.
Чем дальше они шли, тем жарче становилось. Густые струи пара вырывались из трещин в стенах, сверху капала вода. Серегилу стало трудно дышать.
«Утонуть во тьме…» — мелькнула у него мысль.
Вдоль туннеля им все время попадались дхимы, но провожатый завел Серегила далеко вглубь, прежде чем остановился перед одной из них.
— Сюда. — Он поднял кожаный занавес. — Оставь одежду снаружи.
Сняв с себя все, кроме серебряной маски, Серегил залез внутрь. В дхиме было душно, пахло потом и влажной шерстью; сквозь маленькое отверстие внутрь все время проникал пар. Серегил устроился на циновке рядом с этим отверстием. Провожатый подождал, пока он усядется, потом опустил занавес. Вокруг Серегила сомкнулась тьма. Скоро шаги руиауро затихли вдали.
«Чего я так боюсь? — спрашивал себя Серегил, борясь с нарастающей паникой, которая грозила лишить его рассудка. — Они со мной больше ничего делать не будут, они вынесли приговор. Все кончено. Я здесь сейчас с разрешения лиасидра, я представитель скаланской царицы».
Почему никто не идет?
По его телу струился пот, щипал полузажившие ссадины на спине и боках. Пот капал с кончика носа и собирался в углублениях серебряной маски. Серегил ненавидел прикосновение маски к лицу, ненавидел темноту, ненавидел возникшее иррациональное чувство, будто стенки дхимы давят на него.
Он ведь никогда, даже ребенком, не боялся темноты.
Но только не здесь — тогда.
И теперь.
Он скрестил руки на голой груди, стараясь унять Дрожь, бившую его, несмотря на жару. Здесь ему не удавалось отогнать голодных волков воспоминаний. Они накинулись на него, и их морды были лицами всех тех руиауро, которые его допрашивали. Они опутали своей магией его рассудок, они вытаскивали мысли и страхи, как гнилые зубы.
Серегил съежился на циновке, дрожа и чувствуя подступающую к горлу дурноту. Другие воспоминания, те, которые он старался похоронить еще глубже, безжалостно вставали перед ним:
резкий удар руки отца по щеке, когда Серегил попытался с ним попрощаться; друзья, отводящие глаза; дом — единственный дом, который он считал своим, — тающий вдалеке ..
К нему все еще никто не шел.
Дыхание Серегила со свистом вырывалось через отверстие в маске. Дхима нагнетала жар и сырость, разрывающие легкие. Вытянув руки, Серегил стал нащупывать деревянную раму дхимы, словно стараясь удостовериться, что пропитанные влагой стены не падают на него. Его пальцы вцепились в горячее дерево. Секундой позже Серегил от неожиданности с шипением втянул воздух: что-то гладкое и жаркое пробежало по его левой руке. Прежде чем он успел отдернуть руку, невидимое существо обвилось вокруг запястья, и острые как иголки зубы впились сначала в ладонь ниже большого пальца, потом двинулись дальше, захватывая всю кисть.
Дракон, и, судя по весу, размером с кошку.
Серегил приказал себе не шевелиться. Животное выпустило его руку, упало на голое бедро Серегила и убежало, поцарапав его маленькими острыми коготками.
Серегил сидел неподвижно, пока не убедился, что дракон точно исчез, потом прижал к груди руку. Как оказался дракон подобного размера так далеко от гор и насколько опасен его укус? Эта мысль заставила Серегила вспомнить о Теро, и ему с трудом удалось сдержать истерический смех.
— У тебя останется метка — знак везения.
Серегил резко поднял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Элизарит через голову стянул с себя мантию и бросил ее в угол. Нагой, с татуировкой на руках и ногах, он начал медленно кружить вокруг Алека; тот слышал лишь, как шлепают босые подошвы по камню. Худой и изможденный, старик, однако, двигался с грацией; его покрытые узорами руки и тощее тело извивались в дыму. Алек почувствовал мурашки на спине и понял, что, как и танец каладийцев, жесты старика — специфический вид магии. Еле слышная музыка, далекая и странная, звучала где-то на границе его восприятия, — то ли тоже волшебство, то ли просто воспоминание.
Церемония — молчание старика, загадочные фигуры, рождаемые дымом и тающие прежде, чем Алек успевал их рассмотреть, дурманящий запах горящего в курильнице порошка — оказывала на Алека странное действие. Он чувствовал головокружение, иногда переходящее во внезапные приступы тошноты.
А руиауро продолжал свой танец, то появляясь перед Алеком, то исчезая в густеющем дыму, который, казалось, принимает позади него все более материальные формы.
Алек зачарованно следил за ногами танцора, не в силах отвести глаз от этих шелестящих по камню ступней: длинные пальцы, темная кожа, проступающие под словно движущейся татуировкой набухшие вены…
Дым заставлял глаза Алека слезиться все сильнее, но юноша обнаружил, что не в силах поднять руку и вытереть слезы. Он слышал, как руиауро кружит позади него, но каким-то образом ноги старика оставались на виду, заполняя все поле зрения.
«Это не его ноги!» — ошеломленно осознал юноша. Ноги были женские — маленькие и изящные, несмотря на грязь под ногтями и в трещинах загрубелых пяток. Эти ноги не танцевали — они убегали.
Потом Алек обнаружил, что смотрит на них, как на собственные ноги — мелькающие из-под коричневой грязной юбки, бегущие по тропе через еле видную в предрассветных сумерках схваченную морозом лужайку.
Вот нога споткнулась об острый камень. Брызнула кровь. Но бег не замедлился.
Бегство продолжалось.
Все происходило в полном безмолвии, Алек физически ничего не ощущал, но он осознавал отчаяние, движущее женщиной, так же отчетливо, как если бы испытывал его сам.
Мгновенно, как во сне, лужайка сменилась лесом; один ландшафт быстро перетекал в другой. Алек чувствовал жжение в легких женщины, приступы боли в животе, откуда все еще сочилась темная кровь, легкую тяжесть свертка, завернутого в длинное полотнище сенгаи, который женщина прижимала к себе.
Ребенок.
Лицо младенца все еще покрывала кровь роженицы, но синие глаза были открыты.
Такие же глаза, как у него.
Постепенно его взгляд перемещался выше; теперь он смотрел как бы глазами женщины на одинокую фигуру вдалеке, четко обрисованную первыми лучами рассвета; мужчина стоял на большом валуне.
Отчаяние женщины сменилось надеждой, Амаса!
Алек узнал отца сначала по манере носить на плече лук. Потом ветер откинул спутанные светлые волосы, и юноша увидел квадратное некрасивое бородатое лицо, в котором он так часто и безуспешно пытался увидеть свои собственные черты. Амаса был молод, ненамного старше, чем сам Алек теперь; он с беспокойством всматривался в лес за спиной женщины.
Лицо отца все росло, пока не заполнило все поле зрения Алека. Потом последовал резкий рывок, и теперь уже он смотрел сверху в лицо юной женщины
— с такими же, как у него самого, синими глазами, пухлыми губами, тонкими чертами. Лицо было обрамлено растрепанными темными волосами, коротко обрезанными жестоким ножом.
Ирейя!
Алек не знал, произнес ли это имя его голос или голос отца, но в отчаянном возгласе он уловил страдание. Такой же беспомощный, как был тогда его отец, Алек с ужасом смотрел, как женщина сунула младенца в руки мужчины и кинулась обратно — туда, откуда прибежала, навстречу преследующим ее всадникам.
И снова Алек видел маленькие покрытые синяками ноги, быстро бегущие навстречу смерти. Женщина широко раскинула руки, словно хотела собрать в охапку все стрелы, посланные ей в сердце… братьями.
Сила первого удара опрокинула Алека на спину. Горячая боль не давала дышать, однако она исчезла так же быстро, как и пришла, — юноша чувствовал, как жизнь покидает его, словно дымком поднимаясь над раной. Он, казалось, взлетел в чистом утреннем воздухе и мог теперь смотреть сверху на всадников, окруживших неподвижное тело. Лиц их он разглядеть не мог, не мог узнать, удовлетворение или ужас от содеянного написаны на них. Он знал только, что никто не обратил внимания на убегающего со своей крошечной ношей мужчину.
— Открой глаза, сын Ирейн-а-Шаар.
Видение исчезло.
Открыв глаза, Алек обнаружил, что лежит на полу, широко раскинув руки. Рядом с ним скорчился Элизарит; глаза старика были полузакрыты, губы раздвинуты в странной гримасе.
— Моя мать? — спросил Алек. Губы его запеклись, он чувствовал себя слишком слабым, чтобы сесть. Затылок болел. Впрочем, болело и все тело.
— Да, маленький братец, и твой отец-тирфэйе, — тихо ответил Элизарит, касаясь виска юноши кончиками пальцев.
— Мой отец… У него не было других имен?
— Которые были бы ему известны — нет.
Дым снова сгустился вокруг Алека, принеся с собой новую волну дурноты. Потолок над головой растворился в игре разноцветных всполохов.
«Хватит!» — взмолился юноша, но язык ему не повиновался:
он не мог произнести ни звука.
— В тебе живут воспоминания твоих родителей, — сказал Алеку руиауро откуда-то из колышущегося тумана. — Я заберу их у тебя, но ты кое-что получишь взамен.
Неожиданно Алек оказался на каменистом крутом горном склоне, освещенном кажущейся огромной луной. Голые пики уходили во все стороны, насколько хватал взгляд. Далеко внизу по извилистой тропе тянулась освещенная факелами процессия — сотни, а то и тысячи людей. Цепь крошечных мигающих огней тянулась в ночи, как ожерелье из янтарных бусин на смятом черном бархате.
— Спрашивай, о чем хочешь, — пророкотал сзади низкий нечеловеческий голос. Звук был такой, словно это скрежетали потревоженные лавиной скалы.
Алек крутанулся назад, нащупывая на боку рапиру, — ее там не оказалось. В нескольких ярдах от того места, где он стоял, во тьму уходил отвесный утес с единственным отверстием у подножия — дырой не больше дверцы в собачьей конуре.
— Спрашивай, о чем хочешь, — снова раздался голос, и от него содрогнулась земля и посыпались камешки.
Опустившись на четвереньки, Алек заглянул в дыру, но не увидел ничего, кроме непроницаемой темноты.
— Кто ты? — попытался он спросить, но слова, вырвавшиеся из его рта, были иными: — Кто я?
— Ты — скиталец, дом которого — в его сердце, — ответил невидимый собеседник; Алеку показалось, что вопрос тому понравился. — Ты — птица, вьющая гнездо на волнах. Ты станешь отцом ребенку, которого не родит ни одна женщина.
Алек ощутил смертный холод.
— Это проклятие?
— Это благословение.
Неожиданно юноша ощутил вес чего-то теплого на спине. Кто-то накинул на него длинный меховой плащ, нагретый у огня. Плащ был так тяжел, что Алек не смог оглянуться на человека, укутавшего его, но руки он разглядел: тонкие сильные пальцы ауренфэйе. Серегил.
— Дитя земли и света, — продолжал голос. — Брат теням, глядящий во тьму, друг волшебнику.
— Из какого я клана? — шепнул Алек из-под теплого плаща.
— Акавишел, маленький яшел, и из никакого. Сова и дракон. Всегда и никогда. Что ты держишь?
Алек взглянул на свои руки, прижатые к скале, чтобы удержаться на ногах под весом плаща. Между пальцами левой руки он увидел свой акхендийский браслет с почерневшим амулетом. Правая рука сжимала запятнанную кровью полосу ткани — сенгаи; какого он цвета, Алеку разглядеть не удалось.
Он больше не мог выдерживать веса плаща. Алек упал вперед и запутался в густом мехе.
— Какое имя дала мне мать? — простонал он в тот момент, когда луна скрылась за облаком.
Ответа не последовало.
Обессиленный, лишенный возможности пошевелиться, с болью во всех мышцах, Алек опустил голову на руки и заплакал по женщине, которая умерла девятнадцать лет назад, и по молчаливому, всегда печальному мужчине, беспомощно смотревшему, как умирает его единственная любовь.
Серегил глубоко вдыхал дым трав, горящих в жаровне, надеясь, что дурман притупит его страх. В этом помещении не было символов медитации — ни Царицы Плодородия, ни Облачного Ока, ни Лунного Лука. Может быть, руиауро слишком близки к Светоносному, чтобы нуждаться в. подобных вещах.
— Аура Элустри, пошли мне свет, — пробормотал Серегил, скрестив руки и закрыв глаза. Он попытался достичь внутренней тишины, необходимой для того, чтобы освободить мысли, но ничего не получилось.
«Я давно не практиковался», — подумал Серегил. Да и часто ли бывал он в храме за все годы жизни в Скале? Меньше дюжины раз, и всегда в силу неотложной надобности.
Ровное дыхание сновидцев в комнате раздражало, казалось издевкой над его беспокойством. Когда за ним пришли, чтобы отвести по лестнице вниз, в пещеру, Серегил даже испытал своего рода облегчение.
О да, он помнил это место, грубый камень стен, жаркую тьму, запах металла в воздухе, от которого скрутившее его внутренности отвращение стало почти непереносимым.
Из главной пещеры вели три прохода, уходившие куда-то вниз в темноту. Провожатый Серегила движением руки создал светящийся шар и свернул в правый коридор.
«Тот же самый?» — гадал Серегил, споткнувшись о камень. Невозможно сказать наверняка: в ту ночь он был слишком испуган, когда его наполовину тащили, наполовину несли сквозь кромешную тьму.
Чем дальше они шли, тем жарче становилось. Густые струи пара вырывались из трещин в стенах, сверху капала вода. Серегилу стало трудно дышать.
«Утонуть во тьме…» — мелькнула у него мысль.
Вдоль туннеля им все время попадались дхимы, но провожатый завел Серегила далеко вглубь, прежде чем остановился перед одной из них.
— Сюда. — Он поднял кожаный занавес. — Оставь одежду снаружи.
Сняв с себя все, кроме серебряной маски, Серегил залез внутрь. В дхиме было душно, пахло потом и влажной шерстью; сквозь маленькое отверстие внутрь все время проникал пар. Серегил устроился на циновке рядом с этим отверстием. Провожатый подождал, пока он усядется, потом опустил занавес. Вокруг Серегила сомкнулась тьма. Скоро шаги руиауро затихли вдали.
«Чего я так боюсь? — спрашивал себя Серегил, борясь с нарастающей паникой, которая грозила лишить его рассудка. — Они со мной больше ничего делать не будут, они вынесли приговор. Все кончено. Я здесь сейчас с разрешения лиасидра, я представитель скаланской царицы».
Почему никто не идет?
По его телу струился пот, щипал полузажившие ссадины на спине и боках. Пот капал с кончика носа и собирался в углублениях серебряной маски. Серегил ненавидел прикосновение маски к лицу, ненавидел темноту, ненавидел возникшее иррациональное чувство, будто стенки дхимы давят на него.
Он ведь никогда, даже ребенком, не боялся темноты.
Но только не здесь — тогда.
И теперь.
Он скрестил руки на голой груди, стараясь унять Дрожь, бившую его, несмотря на жару. Здесь ему не удавалось отогнать голодных волков воспоминаний. Они накинулись на него, и их морды были лицами всех тех руиауро, которые его допрашивали. Они опутали своей магией его рассудок, они вытаскивали мысли и страхи, как гнилые зубы.
Серегил съежился на циновке, дрожа и чувствуя подступающую к горлу дурноту. Другие воспоминания, те, которые он старался похоронить еще глубже, безжалостно вставали перед ним:
резкий удар руки отца по щеке, когда Серегил попытался с ним попрощаться; друзья, отводящие глаза; дом — единственный дом, который он считал своим, — тающий вдалеке ..
К нему все еще никто не шел.
Дыхание Серегила со свистом вырывалось через отверстие в маске. Дхима нагнетала жар и сырость, разрывающие легкие. Вытянув руки, Серегил стал нащупывать деревянную раму дхимы, словно стараясь удостовериться, что пропитанные влагой стены не падают на него. Его пальцы вцепились в горячее дерево. Секундой позже Серегил от неожиданности с шипением втянул воздух: что-то гладкое и жаркое пробежало по его левой руке. Прежде чем он успел отдернуть руку, невидимое существо обвилось вокруг запястья, и острые как иголки зубы впились сначала в ладонь ниже большого пальца, потом двинулись дальше, захватывая всю кисть.
Дракон, и, судя по весу, размером с кошку.
Серегил приказал себе не шевелиться. Животное выпустило его руку, упало на голое бедро Серегила и убежало, поцарапав его маленькими острыми коготками.
Серегил сидел неподвижно, пока не убедился, что дракон точно исчез, потом прижал к груди руку. Как оказался дракон подобного размера так далеко от гор и насколько опасен его укус? Эта мысль заставила Серегила вспомнить о Теро, и ему с трудом удалось сдержать истерический смех.
— У тебя останется метка — знак везения.
Серегил резко поднял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91