Стоял чудесный солнечный осенний день, по небу плыли легкие облачка, но, несмотря на это, зоопарк не был переполнен, что радовало. По дороге Дженни объясняла Мойе концепцию площадок общения.
– Там дети входят в контакт с животными. Общаются с ними. Играют, гладят.
Она погладила индейца по руке, показывая, что имеет в виду. Проходя мимо киоска, девушка купила содовой воды и сосиску и кукурузный початок. Она спросила Мойе, не хочет ли он поесть, и очень удивилась, когда он жестами отказался.
– Слушай, приятель, ты ведь вообще ничего не ешь. В чем дело, а?
Но тут Кевин увидел Кирни, стоявшего на коленях возле вделанного в тротуар коммуникационного люка.
Дженни равнодушно смотрела, как парни обмениваются приветствиями и обнимаются. Кирни, невзрачный, похожий на хорька коротышка в грязных черных пластиковых очках, со множеством пирсингов и татуировок, придававших ему сходство с дерьмовой рождественской елкой, Дженни совсем не интересовал, а когда Кевин велел ей показать индейцу зверей, пока он потолкует с другом о делах, она погрустнела. Знала Дженни их дела: наширяться или надраться. Говорить она, конечно, ничего не стала, но у нее возникло предчувствие, что в конечном счете ничего хорошего из этой поездки не выйдет – Кевин опять отмочит какую-нибудь глупость. Ее раздражение затронуло и Мойе: вечно ей приходится с кем-то возиться – то с детьми, то с животными. Теперь вот с этим тупым индейцем, с которым и поговорить-то нельзя…
Она схватила его за руку и повела через маленькие ворота в зону общения, и там, на тропке, они встретили белую козочку. Коза остановилась, уставилась на них, потом подскочила, совершив в воздухе поворот на сто восемьдесят градусов, и умчалась на максимальной скорости, прорвавшись сквозь несколько семейных групп и сшибив по дороге малыша. Стадо овец плотной кучей понеслось в самый дальний угол своего загона, где они сбились в плотную стайку и заблеяли; иногда они задирали вверх глупые морды, а потом тыкались друг дружке в бока, пряча глаза в шерсти. Кролики носились кругами и пронзительно верещали, два ослика тщетно пытались перепрыгнуть через изгородь. Служитель зоопарка, который показывал нескольким детям, как кормить теленка из бутылочки, пошатнулся, когда теленок сорвался с места и, мыча, помчался обратно к своей матери.
Дженни, естественно, занервничала, ибо что-то тут было неладно. Зверюшки все разом словно сбрендили, а там и люди начали подхватывать на руки перепуганных детишек и давать деру. Дженни увидела, как элитной породы голуби в кровь бьются о проволочную сетку. Парочка павлинов неуклюже пыталась взлететь в воздух и оседлать низкую ветку дуба, при этом самец оглашал окрестности демоническими криками.
Не сразу, но все же до Дженни дошло, что в центре этого звериного безумия находятся они с Мойе, однако, присмотревшись к индейцу, она не увидела в его глубоко посаженных глазах никакого выражения, кроме легкого беспокойства.
– Ладно, скучновато здесь, все только для малолеток. Пойдем еще куда-нибудь. О, – тут ей на глаза попалась табличка с надписью «Чудеса тропической Америки», – ты ведь оттуда родом. Пошли, это будет как поездка домой.
«Чудеса» демонстрировали в новехоньком, оборудованном по последнему слову техники павильоне с огромным телеэкраном и стереозвуком, но неожиданно, в самый разгар шоу, Мойе вдруг напрягся, вскочил с сиденья и вышел. Дженни вышла следом за ним, слегка раздосадованная, ибо шоу было, в общем-то, интересным: во всяком случае, ей больше нравилось изучать дождевой лес в павильоне с кондиционером, а не в самих душных, сырых джунглях. Однако делать было нечего. Когда они проходили мимо туалета, Дженни знаками и движениями, словно необученной собаке, дала Мойе понять, чтобы он не сходил с места до ее возвращения, но когда вернулась, его не оказалось на месте. Борясь с паникой, она устремилась мимо огромного резервуара с рыбами Амазонки, мимо террариума с ядовитыми лягушками, мимо туканов и попугаев, носух и пекари, пока наконец со вздохом облегчения не увидела его, застывшего в восхищении перед большой застекленной клеткой.
– Это ягуар, – сказала она. – Самка. Здесь написано, что ее зовут Анита.
Дженни, запинаясь, начала читать надпись на табличке, но потом поняла, что индеец ее не слушает, и потому умолкла. Просто стояла молча рядом с Мойе и смотрела.
Огромная кошка лежала на широкой деревянной полке и, видимо, спала. Вдруг ее нос дернулся, уши встали торчком, и она открыла золотистые глаза. В один миг она спрыгнула со своего лежбища, прижала нос к толстому стеклу и уставилась на Мойе. Она тяжело дышала, из открытого рта доносилось низкое громкое урчание. Мойе тоже стал издавать похожие звуки, ритмичные, монотонно повторяющиеся.
– Что ты делаешь? – спросила девушка, которой вдруг показалось, будто эти звуки забивают ей уши и застревают в голове.
Желудок скрутило, словно от страха. Она подумала, возможно, всему виной дерьмовая сосиска, и прав Руперт, когда говорил, что нельзя есть всякую покупную дрянь, в которую неизвестно чего напихано. К тому же у нее начались и какие-то нелады с глазами: свет замигал, все замельтешило – она даже подняла взгляд к потолку, чтобы посмотреть, все ли нормально с лампами. Смотреть пришлось осторожно, поскольку мигающий свет запросто мог вызвать припадок, но оказалось, что лампы тут ни при чем – все вокруг пошло мерцающей рябью, углы словно отодвинулись и скруглились, а стеклянная стенка прогнулась, будто водная поверхность под дуновением ветра. Дженни сделала глубокий вдох, только тут поняв, что стояла не дыша.
Она отчаянно заморгала, надеясь отделаться от наваждения, но оно не пропало, а странный звук, состоящий из звериного рыка и ритмичного распева Мойе, становился все тише и тише, пока не превратился во что-то вроде скрипа. Дженни огляделась по сторонам – нет ли кого-нибудь, у кого можно узнать, что происходит, – но тут свет почему-то начал тускнеть, и в конце концов все, кроме нее, Мойе и клетки, исчезло, погрузившись в серое марево.
Когда же она снова глянула на клетку, Мойе находился внутри ее, сидел на корточках. Зверь тоже сидел, его морда находилась в шести дюймах от лица Мойе. Они застыли неподвижно, обращенные к ней в профиль, словно рельефы, высеченные на стене храма в джунглях. Дженни коснулась стекла, но это было просто стекло, гладкое, слегка нагревшееся. Не удовлетворившись, девушка тихонько постучала по нему два раза костяшками пальцев, желая убедиться, что оно действительно твердое, и Мойе повернул к ней голову.
Она увидела, что его глаза уже не глубоко посажены, как раньше, и не светло-карие, а зеленовато-золотистые, с вертикальными щелками в зрачках. У нее вырвался крик, а потом все ее тело словно обдуло прохладным ветерком: она ощутила знакомый привкус чего-то, похожего на сладкий пепел. А следом накатил ужас эпилептического припадка.
Когда она пришла в себя, какая-то женщина средних лет с добрым лицом вытирала ей рот. Дженни лежала на боку, на твердом полу, что-то мягкое было подложено ей под болезненно пульсировавшую голову. Хорошо еще, что ей ничего не засунули в рот, и поскольку она только что сходила в туалет, то, по крайней мере, не обмочилась. Когда ее зрение прояснилось, она увидела Мойе, стоявшего с Кевином и копом, который разговаривал по рации со смотрителями зоопарка. Вокруг собрались зеваки, мамаши велели своим чадам отвернуться и не смотреть, а сами при этом таращились за милую душу.
Добрая женщина помогла ей подняться на ноги и спросила, не нужно ли ей чего. Дженни ответила, что все нормально. То же самое девушка сказала сначала полисмену, потом встревоженному представителю зоопарка, потом парамедикам, которые прибыли, когда она уже выходила из здания. На самом деле, конечно, до нормы было далеко. Она чувствовала боль во всех конечностях, ей хотелось заснуть и не просыпаться.
– Я думал, что ты принимаешь те таблетки, – сказал Кевин уже в машине.
– Я перестала. У меня от них возникала сонливость и тошнота.
– Лучше сонливость, чем припадки падучей.
– Приступы. Их больше не называют припадками. Не знаю, наверное, я надеялась, что вылечилась. Иногда с возрастом это проходит. У меня был только один приступ с тех пор, как мы с тобой начали встречаться.
– По мне, так и одного слишком много. Господи, ты же была вся серая: я уже боялся, что ты окочуришься у меня на глазах. Почему он произошел? Ты говорила, что должны быть возбудители, которые это провоцируют.
– Ага, но они разные бывают. Чудные.
– Какие, например?
– Ты будешь смеяться.
– Нет, не буду. Скажи.
– Мойе начал… завел что-то вроде песни, и тут все как-то кругом пошло, и он вроде бы прошел сквозь стекло. Оказался в клетке с ягуаром.
– В клетке? Да каким образом он мог залезть в клетку? Там все на запорах.
– Хрен его знает, как залез, он просто был там. Он словно бы разговаривал с ягуаром, а когда я постучала по стеклу, обернулся, и глаза у него были… ну, короче, как у ягуара.
Кевин рассмеялся.
– Ох, ну ни хрена себе история! Зашибись!
– Ты обещал, что не будешь смеяться. Я рассказываю тебе то, что видела.
– Ладно, не гони волну, все ведь ясно. Когда хватанет такой припадок, может и не такое привидеться.
– Ничего мне не привиделось, – возразила она, но не слишком уверенно.
– Еще как привиделось, – сказал Кевин, – такая дрянь происходит только в фильмах ужасов, или когда ты наглотаешься совсем уж дерьмовых колес. Конечно, тебе привиделось. Слушай, что тут гадать, давай спросим самого индейца. Эй, Мойе, mi hermano, братишка, ты превращался в ягуара там? Нет? Видишь, ты все придумала.
От этого разговора она почувствовала себя еще более усталой, чем обычно после приступа, и погрузилась в сон, из которого ее вытряхнуло ощущение изменения движения машины.
Разлепив глаза, девушка выглянула в окно. Они медленно ехали по улице с роскошными особняками в испанском стиле, стоявшими в глубине дворов, полных пышной тропической растительности. Дорожные знаки и указатели здесь размещались на окрашенных в белый цвет бетонных столбах.
– А чего это нас в Гэйблз занесло? – спросила она.
– Просто хочу кое-что проверить. Вон в той крутой халупе, что справа от нас, живет Хуан Ксавьер Кальдерон.
– А кто он такой? Твой приятель?
– Нет, куколка, это один из тех трех парней из «Консуэлы», про которых мы узнали от твоего краснокожего приятеля. Правда, тогда их было четверо, ха-ха.
– И почему ты хочешь увидеть его дом?
Кевин промолчал.
– В кайф, наверное, жить в такой хибаре, прикинь? Трахаешь весь мир и огребаешь за это крутые бабки. Ручаюсь, там у него есть бассейн, теннисный корт, какого только дерьма нет.
– Ну, увидел ты это место, и ладно, – нервно сказала Дженни. – Может, теперь поедем домой? У меня голова раскалывается.
– Да с тобой вечно какое-то дерьмо творится, – проворчал Кевин, врубил радио погромче и прибавил скорость. Они уехали в облаке выхлопных газов.
Мойе недоумевает, почему Обезьяний парень, когда едет, все время заставляет машину кричать на себя. Он заметил, когда машину ведет Огненноволосая женщина, машина не орет, а тихо жужжит. Может быть, это нужно, чтобы удерживать его в бодрствующем состоянии, ибо арийю'т Обезьяньего парня так съежилась, что он уже, можно сказать, не человек. Огненноволосая женщина, правда, пытается вернуть его в человеческое состояние, но она не знает, как это делается. Если бы Мойе умел говорить на ее языке, он бы дал ей несколько советов. И у него есть порошки, которые могли бы помочь. У самой этой женщины арийю'т очень насыщенная и чистая, но запущенная, словно одичавший ямс на заброшенном поле. Но хотя Мойе не говорит на их языке, у него чуткий слух охотника, и он услышал знакомое имя – Кальдерон, которое он знает. Он сможет найти снова и этот дом, и человека, который в нем живет.
Профессор Кукси всегда отправлялся на прогулку после ужина, когда была подходящая погода, как сейчас. Тропическими вечерами он, бывало, гулял по маленьким улочкам позади шоссе Ингрэм или вдоль набережной Карл-Гэйблз, вдыхая насыщенный ароматами цветов воздух и влажный запах широкого канала. Он думал, не тот ли это вечер, когда следует броситься в него и умереть. Но его удерживали не столько еще сохранявшиеся остатки христианской веры, сколько элементарное чувство приличия, хотя он не одну ночь пристально всматривался в черную гладь воды. Он не думал, что действительно пребывает в депрессии, поскольку презирал все это гротескное самокопание, присущее большинству американцев. Он не поддавался хандре, был деятелен, делал свою работу, пытался быть добрым и проявлял интерес к миру природы вокруг себя. О своем состоянии он думал как о печали, о меланхолии, которая имела свои причины.
Несмотря на все эти суицидные помыслы, такие поздние прогулки почти всегда доставляли ему простую радость созерцания жизни – радость увидеть парад енотов, ночную цаплю, ловившую рыбу на берегу канала, опоссума на дереве, попугая на ветке, гигантскую африканскую жабу, и все это нередко под трели пересмешника над головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65