Странно, конечно, но еще более странным было то, что Дженни это ни чуточки не волновало.
После завтрака Дженни помыла посуду и, вернувшись с кухни, нашла Кукси, который, примостившись на табурете рядом с микроскопом, сверялся с лабораторным журналом.
– Ты все записала на этой странице? – спросил он. – В этой колонке номера, кажется, идут не подряд.
– Да, но несколько образцов мне не удалось определить, и я не смогла их ни к чему отнести. Что-то, наверное, напортачила – прошу прощения. Те, которые я не смогла определить, находятся здесь.
Она подняла баночку, и Кукси всмотрелся в черную массу внутри.
– Ага, значит, они не определяются – ты не смогла отнести их по классификации ни к gemellus, ни к insularis?
– Да. Я смотрела по определителю, но они ни к чему не подходят.
– Странно. Что ж, давай посмотрим, ладно?
Он уселся за микроскоп и поместил осу на предметный столик. Некоторое время он внимательно всматривался, потом рассмотрел еще одну, потом третью, что-то бормоча себе под нос. Потом Кукси встал, достал папку с оттисками, изучил несколько распечаток, сверившись с определителем, снова заглянул в микроскоп… Все это сопровождалось бурчанием под нос, а потом неожиданно профессор стукнул кулаком и выругался:
– Ох, мать твою! У меня нет слов!
– Что? Я здорово дала маху?
Он посмотрел ей в лицо, и она увидела, что его глаза блестят, как у двухлетнего малыша, получившего конфетку.
– Здорово, да, но маху ты не дала. Ничего подобного. По-моему, ты обнаружила новый вид Pegoscapus.
– А это хорошо?
– Хорошо? Это замечательно! Эпохально! Я сам изучал этих маленьких паршивок более двадцати лет и обнаружил только один новый вид.
Для Дженни, лишь недавно узнавшей о существовании видов и о существовании у каждого живого существа научного названия, открытием стало то, что, оказывается, могут быть насекомые, не имеющие никакого названия.
– Так что, их назовем мы? – уточнила она, испытывая совершенно особое чувство. – И как? То есть, я хочу сказать, под каким названием занесем в журнал?
– Да как захотим, так и назовем, черт возьми! – воскликнул Кукси.
– Правда? То есть просто придумаем?
– Конечно. Разумеется, существуют определенные традиции. Виды обычно называют или по какому-то свойству, присущему данному организму – вроде особенностей формы или размеров, или по повадкам, по ареалу обитания, а то в честь кого-то, прославившего себя в данной области. В одном только Pegoscapus, как ты знаешь, отличились Хоффмайер и Герр. Я сам назвал мой Tetrapus в честь моей покойной жены.
Тут что-то произошло: Кукси словно сдулся, свет, только что сиявший в его глазах, потускнел, сам он осунулся. Дженни заметила это и испугалась.
– А как ее звали? – ляпнула она, не найдя ничего лучшего.
– Порция, – тускло отозвался Кукси.
– Как спортивную машину? – спросила Дженнифер.
И была поражена, увидев выражение его лица, ошеломленное, словно от удара. Девушка испугалась еще больше, не зная, не сморозила ли она по глупости что-нибудь обидное, ведь с этими англичанами ничего не поймешь, у них на все какие-то свои, странные понятия. Вон у него какое лицо сделалось: того и гляди удар хватит. Весь покраснел и за грудь схватился.
Она едва не побежала звать на помощь, когда из горла профессора вырвались звуки, которые не могли быть не чем иным, кроме смеха. Это удивило Дженнифер еще больше, ибо раньше Кукси хватало разве что на сухой смешок, а чтобы он давился от хохота, такого и представить никто не мог.
Но так или иначе, Кукси смеялся, и смеялся, похоже, не над ней, так что все было в порядке. Хоть и весьма странно.
Он сотрясался от хохота, колени дрожали, из глаз струились слезы.
– О господи, боже мой! – восклицал профессор время от времени и в конце концов заразил Дженни.
Она тоже рассмеялась из солидарности, радуясь тому, что ее дурацкая ремарка вызвала такой бурный поток веселья. Вообще-то она когда-то знала девушку по имени Крайслер, но не мог же такой джентльмен, как Кукси, и вправду жениться на девчонке, названной в честь машины.
Кукси все еще пребывал в пароксизме смеха, плотно закрыв глаза и совершенно утратив контроль над собой; он отпрянул от стола с микроскопом и свалился бы на пол, если бы Дженни не поддержала его. Она опустилась под стол вместе с ним, поддерживая его торс. От него пахло табаком и чем-то мужским. Тут смех Дженнифер сошел на нет, ибо то, что происходило с Кукси, уже не было смехом или, по крайней мере, не совсем смехом.
Спустя некоторое время, кое-как отдышавшись, он открыл глаза и посмотрел на нее. Его щеки были мокрыми от слез.
– О господи, – сказал он. – Как некрасиво. Пожалуйста, прости меня.
– Да ну, все здорово. Наверное, я ляпнула что-то забавное. Правда, если честно, сама не знаю, что именно.
– Да откуда тебе знать – эта старая шутка была в ходу у нас с женой… Ты напомнила… ну, и мне крышу снесло. Попробую объяснить. Начнем с машины – ты ведь, надо думать, имела в виду «порше», так? Порция – Порше – как-то в прошлом это тоже пришло мне в голову.
Даже не попытавшись встать с пола, профессор начал рассказывать:
– Мы были на конференции в Белладжио, это чудесный городок в Италии, со старинным дворцом, в котором они устраивают всякие форумы и съезды. И в этой конференции принимала участие молодая женщина по фамилии Мазератти. Не знаю, однофамилица или вправду состояла в родстве со знаменитой автомобильной династией – во всяком случае, эта симпатичная итальянка, похоже, на меня запала. Понятия не имею почему, но в любом случае мне ее внимание льстило – я ведь не всегда был старым козлом, вовсе нет. Представь себе, всякое бывало. Но вот эта Мазератти кокетничала довольно откровенно, и моя Порция – Порше – исходила от ревности. Все это вылилось в крупный разговор, но в разгар ссоры я вдруг возьми и ляпни: «Что за глупая ревность, кому придет в голову, имея „порше“, пересесть на „мазератти“!» Порцию это остудило, а когда я добавил, что у нее, наверное, тормозная жидкость потекла, мы оба расхохотались как сумасшедшие. Наверное, просто так прорвалось напряжение: шутка-то, честно говоря, ерундовая. Но с тех пор, стоило нам увидеть ту женщину, на нас смехунчик нападал: вино прыскало из носов, и все такое.
Последовал долгий вздох и краткое молчание.
– Понимаешь, мне порой кажется, будто вместе с ней я сам наполовину умер. А тут ты сказала это, накатили воспоминания, ну меня и прорвало. Надеюсь, я не напугал тебя этой дикой выходкой?
– Нет, что вы. А как она умерла?
Кукси снова рассмеялся, но своим обычным суховатым, сдержанным смехом.
– Типичный вопрос для американской девушки. Все вы размахиваете своими печалями как флагами, верно? И ожидаете, будто и все остальные делают то же самое. Может, это и правильно. То, что я держал свое горе в себе, не принесло мне решительно ничего хорошего. Раз уж ты спросила, отвечу – ее укусила fer-de-lance.
– Что это?
– Змея. Bothrops atrox. Самая опасная рептилия в американских тропиках. Мы находились в Колумбии, собирая образцы с участка леса, которому по графику предстояла скорая вырубка. Это была чудесная маленькая долина, полная удивительной жизни. Ну а поскольку рубка уже проводилась неподалеку, туда сбежалось множество представителей местной фауны, включая и змей. Мы работали слишком усердно, выбились из сил, слегка утратили бдительность, чего там ни в коем случае допускать нельзя, но наша работа была чрезвычайно важна. Там могли находиться дюжины, даже сотни видов, которые больше нигде не встречались и которые эти свиньи собирались уничтожить, чтобы сделать мебель и разрешить кучке крестьян собрать несколько жалких урожаев. Однажды вечером, довольно поздно, она выбежала, чтобы в последний раз проверить свои ловушки, долго не возвращалась, и я, взяв фонарь, отправился ее искать. Нашел – она лежала на тропке, в нескольких сотнях ярдов от нашего лагеря. Было совершенно ясно, что случилось. Мы оба видели это раньше. Ее уже облепили муравьи и жуки. Больше я в лес не возвращался.
– Ой, какой кошмар! – пискнула Дженни.
– Да. Волосы у нее были такие, как у тебя, рыже-золотистого цвета, хотя она носила короткую стрижку.
Он намотал прядь ее волос себе на палец. Она подумала, что сейчас он ее поцелует – интересно, каково это, когда целует такой старик? – но вместо этого он закрыл на миг глаза, и по всему его длинному телу пробежала дрожь. Потом он прокашлялся, неуклюже поднялся на ноги и снова стал обычным профессором Кукси. Как ни в чем не бывало он начал возиться с насекомыми, бережно укладывая крошечные экземпляры обратно в баночку.
– Нам, конечно, надо будет опубликовать статью и получить подтверждение от международного научного сообщества, но тут, полагаю, никаких проблем не возникнет. Ну а что касается названия – я предлагаю P. jennifer. Как тебе?
– Это что, в честь меня?
– Конечно тебя! Кто сделал это открытие, если не ты? Ты добилась бессмертия, моя дорогая. Твое имя будет жить вечно или, по крайней мере, до последнего предсмертного содрогания нашей научной цивилизации, и поколения аспирантов будут повторять его, готовясь к экзаменам. Что ты об этом думаешь?
– Ну, ни фига себе! – воскликнула Дженнифер.
– Такое событие требует шампанского, – провозгласил Кукси. – Давай посмотрим, что есть у Руперта в его обширных подвалах, а?
Во Флориде дома строили без всяких подвалов, уж это-то Дженни знала, но поскольку одно чудо уже случилось, она стала ждать продолжения праздника, и действительно, в скором времени профессор вернулся с детской улыбкой на лице, двумя большущими бутылками и парой парадных хрустальных бокалов Руперта, которые доставали только для торжественных обедов. Дженни видела, как подают шампанское в кино, но никогда его не пробовала. Собственно говоря, до того, как она поселилась в усадьбе, весь ее опыт по части вина ограничивался дешевым крепленым пойлом, которым бездомные спасались от холода. Правда, с тех пор ей доводилось пробовать и настоящее вино, по большей части из оставшихся недопитыми бутылок на приемах, которые давал Руперт для богатых гостей. Кевин таскал его с кухни, пытаясь не попасться, к самому же вину демонстрировал всяческое презрение, как к элементу буржуазного снобизма, и читал ей этикетки, передразнивая манеру говорить богатеев – в своей версии.
Дженни ему поддакивала, но вино ей нравилось – во всяком случае, его послевкусие. Это было ощущение, для которого у нее не имелось определения, но которое давало ей представление о том, что у правильных людей и жизнь правильная, не как у бродяжек вроде нее. Пробовать вино было для нее примерно тем же, что слушать умные разговоры, в которых используются непонятные ей слова.
По ее представлению, глядя на нее, что-то похожее могли чувствовать плававшие вокруг нее рыбки. Видеть в ней некое чуждое существо, живущее в иной среде более высокой жизнью. Такие мысли, теснясь в ее голове, порой порождали смутное недовольство, но и только, ибо не было субстрата, в котором они могли бы укорениться. Кевин делил весь мир на «дерьмовых богачей и бюрократов», с одной стороны, и «народ» – с другой, и Дженни подозревала, что относится к последнему, но все же изредка задумывалась об этом, и ей почему-то казалось, что все тут не так просто. Она оставалась открытой для физического удовольствия – рыбный пруд, цветы, «Шато Марго» – и на каком-то глубинном уровне понимала, что в этом она отличается и от Кевина, и от скучных или злющих фермерских жен Айовы, которые воспитывали ее по поручению государства.
На вкус шампанское напоминало ароматизированный воздух, словно и не питье вовсе. Кукси лил его в горло, как воду в пустыне, и в ее бокал тоже подливал постоянно. Он вставил CD в стерео в своей спальне, и полилась музыка.
Неплохая, подумала Дженни, не такая, как обычно, в которой вообще не было слов или визгливое пение на испанском или каком-то языке, который она не понимала. На сей раз женщина пела по-английски только в сопровождении пианино, и слова можно было разобрать, как в песнях кантри. И никаких ругательств.
– Клео Лэйн, – сообщил Кукси, хотя она не спрашивала, а потом снова наполнил свой бокал и начал говорить без остановки.
Восхищался вином, сравнивал с другими сортами, рассказывал обо всяких оказиях с шампанским, о том, как оно взорвалось на свадьбе его сестры, о своем доме неподалеку от Кембриджа, о тамошней сельской местности с ее флорой и фауной, о доброте и мудрости своей матери, о том, как в детстве отец брал его в Норфолк наблюдать за насекомыми и птицами, о тамошних топях, их сходстве и различии с болотами Флориды, о своей любви к низкой, плоской сырой местности, о странности того, что так много времени своей жизни он провел в дождевых лесах, о приключениях в джунглях, чудесных спасениях, странных обычаях туземцев, не менее странных обычаях коллег-биологов, завораживающей красоте огромных деревьев, оплетенных лианами, украшенных цветами, покрытых суетливой, летающей, ползающей жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
После завтрака Дженни помыла посуду и, вернувшись с кухни, нашла Кукси, который, примостившись на табурете рядом с микроскопом, сверялся с лабораторным журналом.
– Ты все записала на этой странице? – спросил он. – В этой колонке номера, кажется, идут не подряд.
– Да, но несколько образцов мне не удалось определить, и я не смогла их ни к чему отнести. Что-то, наверное, напортачила – прошу прощения. Те, которые я не смогла определить, находятся здесь.
Она подняла баночку, и Кукси всмотрелся в черную массу внутри.
– Ага, значит, они не определяются – ты не смогла отнести их по классификации ни к gemellus, ни к insularis?
– Да. Я смотрела по определителю, но они ни к чему не подходят.
– Странно. Что ж, давай посмотрим, ладно?
Он уселся за микроскоп и поместил осу на предметный столик. Некоторое время он внимательно всматривался, потом рассмотрел еще одну, потом третью, что-то бормоча себе под нос. Потом Кукси встал, достал папку с оттисками, изучил несколько распечаток, сверившись с определителем, снова заглянул в микроскоп… Все это сопровождалось бурчанием под нос, а потом неожиданно профессор стукнул кулаком и выругался:
– Ох, мать твою! У меня нет слов!
– Что? Я здорово дала маху?
Он посмотрел ей в лицо, и она увидела, что его глаза блестят, как у двухлетнего малыша, получившего конфетку.
– Здорово, да, но маху ты не дала. Ничего подобного. По-моему, ты обнаружила новый вид Pegoscapus.
– А это хорошо?
– Хорошо? Это замечательно! Эпохально! Я сам изучал этих маленьких паршивок более двадцати лет и обнаружил только один новый вид.
Для Дженни, лишь недавно узнавшей о существовании видов и о существовании у каждого живого существа научного названия, открытием стало то, что, оказывается, могут быть насекомые, не имеющие никакого названия.
– Так что, их назовем мы? – уточнила она, испытывая совершенно особое чувство. – И как? То есть, я хочу сказать, под каким названием занесем в журнал?
– Да как захотим, так и назовем, черт возьми! – воскликнул Кукси.
– Правда? То есть просто придумаем?
– Конечно. Разумеется, существуют определенные традиции. Виды обычно называют или по какому-то свойству, присущему данному организму – вроде особенностей формы или размеров, или по повадкам, по ареалу обитания, а то в честь кого-то, прославившего себя в данной области. В одном только Pegoscapus, как ты знаешь, отличились Хоффмайер и Герр. Я сам назвал мой Tetrapus в честь моей покойной жены.
Тут что-то произошло: Кукси словно сдулся, свет, только что сиявший в его глазах, потускнел, сам он осунулся. Дженни заметила это и испугалась.
– А как ее звали? – ляпнула она, не найдя ничего лучшего.
– Порция, – тускло отозвался Кукси.
– Как спортивную машину? – спросила Дженнифер.
И была поражена, увидев выражение его лица, ошеломленное, словно от удара. Девушка испугалась еще больше, не зная, не сморозила ли она по глупости что-нибудь обидное, ведь с этими англичанами ничего не поймешь, у них на все какие-то свои, странные понятия. Вон у него какое лицо сделалось: того и гляди удар хватит. Весь покраснел и за грудь схватился.
Она едва не побежала звать на помощь, когда из горла профессора вырвались звуки, которые не могли быть не чем иным, кроме смеха. Это удивило Дженнифер еще больше, ибо раньше Кукси хватало разве что на сухой смешок, а чтобы он давился от хохота, такого и представить никто не мог.
Но так или иначе, Кукси смеялся, и смеялся, похоже, не над ней, так что все было в порядке. Хоть и весьма странно.
Он сотрясался от хохота, колени дрожали, из глаз струились слезы.
– О господи, боже мой! – восклицал профессор время от времени и в конце концов заразил Дженни.
Она тоже рассмеялась из солидарности, радуясь тому, что ее дурацкая ремарка вызвала такой бурный поток веселья. Вообще-то она когда-то знала девушку по имени Крайслер, но не мог же такой джентльмен, как Кукси, и вправду жениться на девчонке, названной в честь машины.
Кукси все еще пребывал в пароксизме смеха, плотно закрыв глаза и совершенно утратив контроль над собой; он отпрянул от стола с микроскопом и свалился бы на пол, если бы Дженни не поддержала его. Она опустилась под стол вместе с ним, поддерживая его торс. От него пахло табаком и чем-то мужским. Тут смех Дженнифер сошел на нет, ибо то, что происходило с Кукси, уже не было смехом или, по крайней мере, не совсем смехом.
Спустя некоторое время, кое-как отдышавшись, он открыл глаза и посмотрел на нее. Его щеки были мокрыми от слез.
– О господи, – сказал он. – Как некрасиво. Пожалуйста, прости меня.
– Да ну, все здорово. Наверное, я ляпнула что-то забавное. Правда, если честно, сама не знаю, что именно.
– Да откуда тебе знать – эта старая шутка была в ходу у нас с женой… Ты напомнила… ну, и мне крышу снесло. Попробую объяснить. Начнем с машины – ты ведь, надо думать, имела в виду «порше», так? Порция – Порше – как-то в прошлом это тоже пришло мне в голову.
Даже не попытавшись встать с пола, профессор начал рассказывать:
– Мы были на конференции в Белладжио, это чудесный городок в Италии, со старинным дворцом, в котором они устраивают всякие форумы и съезды. И в этой конференции принимала участие молодая женщина по фамилии Мазератти. Не знаю, однофамилица или вправду состояла в родстве со знаменитой автомобильной династией – во всяком случае, эта симпатичная итальянка, похоже, на меня запала. Понятия не имею почему, но в любом случае мне ее внимание льстило – я ведь не всегда был старым козлом, вовсе нет. Представь себе, всякое бывало. Но вот эта Мазератти кокетничала довольно откровенно, и моя Порция – Порше – исходила от ревности. Все это вылилось в крупный разговор, но в разгар ссоры я вдруг возьми и ляпни: «Что за глупая ревность, кому придет в голову, имея „порше“, пересесть на „мазератти“!» Порцию это остудило, а когда я добавил, что у нее, наверное, тормозная жидкость потекла, мы оба расхохотались как сумасшедшие. Наверное, просто так прорвалось напряжение: шутка-то, честно говоря, ерундовая. Но с тех пор, стоило нам увидеть ту женщину, на нас смехунчик нападал: вино прыскало из носов, и все такое.
Последовал долгий вздох и краткое молчание.
– Понимаешь, мне порой кажется, будто вместе с ней я сам наполовину умер. А тут ты сказала это, накатили воспоминания, ну меня и прорвало. Надеюсь, я не напугал тебя этой дикой выходкой?
– Нет, что вы. А как она умерла?
Кукси снова рассмеялся, но своим обычным суховатым, сдержанным смехом.
– Типичный вопрос для американской девушки. Все вы размахиваете своими печалями как флагами, верно? И ожидаете, будто и все остальные делают то же самое. Может, это и правильно. То, что я держал свое горе в себе, не принесло мне решительно ничего хорошего. Раз уж ты спросила, отвечу – ее укусила fer-de-lance.
– Что это?
– Змея. Bothrops atrox. Самая опасная рептилия в американских тропиках. Мы находились в Колумбии, собирая образцы с участка леса, которому по графику предстояла скорая вырубка. Это была чудесная маленькая долина, полная удивительной жизни. Ну а поскольку рубка уже проводилась неподалеку, туда сбежалось множество представителей местной фауны, включая и змей. Мы работали слишком усердно, выбились из сил, слегка утратили бдительность, чего там ни в коем случае допускать нельзя, но наша работа была чрезвычайно важна. Там могли находиться дюжины, даже сотни видов, которые больше нигде не встречались и которые эти свиньи собирались уничтожить, чтобы сделать мебель и разрешить кучке крестьян собрать несколько жалких урожаев. Однажды вечером, довольно поздно, она выбежала, чтобы в последний раз проверить свои ловушки, долго не возвращалась, и я, взяв фонарь, отправился ее искать. Нашел – она лежала на тропке, в нескольких сотнях ярдов от нашего лагеря. Было совершенно ясно, что случилось. Мы оба видели это раньше. Ее уже облепили муравьи и жуки. Больше я в лес не возвращался.
– Ой, какой кошмар! – пискнула Дженни.
– Да. Волосы у нее были такие, как у тебя, рыже-золотистого цвета, хотя она носила короткую стрижку.
Он намотал прядь ее волос себе на палец. Она подумала, что сейчас он ее поцелует – интересно, каково это, когда целует такой старик? – но вместо этого он закрыл на миг глаза, и по всему его длинному телу пробежала дрожь. Потом он прокашлялся, неуклюже поднялся на ноги и снова стал обычным профессором Кукси. Как ни в чем не бывало он начал возиться с насекомыми, бережно укладывая крошечные экземпляры обратно в баночку.
– Нам, конечно, надо будет опубликовать статью и получить подтверждение от международного научного сообщества, но тут, полагаю, никаких проблем не возникнет. Ну а что касается названия – я предлагаю P. jennifer. Как тебе?
– Это что, в честь меня?
– Конечно тебя! Кто сделал это открытие, если не ты? Ты добилась бессмертия, моя дорогая. Твое имя будет жить вечно или, по крайней мере, до последнего предсмертного содрогания нашей научной цивилизации, и поколения аспирантов будут повторять его, готовясь к экзаменам. Что ты об этом думаешь?
– Ну, ни фига себе! – воскликнула Дженнифер.
– Такое событие требует шампанского, – провозгласил Кукси. – Давай посмотрим, что есть у Руперта в его обширных подвалах, а?
Во Флориде дома строили без всяких подвалов, уж это-то Дженни знала, но поскольку одно чудо уже случилось, она стала ждать продолжения праздника, и действительно, в скором времени профессор вернулся с детской улыбкой на лице, двумя большущими бутылками и парой парадных хрустальных бокалов Руперта, которые доставали только для торжественных обедов. Дженни видела, как подают шампанское в кино, но никогда его не пробовала. Собственно говоря, до того, как она поселилась в усадьбе, весь ее опыт по части вина ограничивался дешевым крепленым пойлом, которым бездомные спасались от холода. Правда, с тех пор ей доводилось пробовать и настоящее вино, по большей части из оставшихся недопитыми бутылок на приемах, которые давал Руперт для богатых гостей. Кевин таскал его с кухни, пытаясь не попасться, к самому же вину демонстрировал всяческое презрение, как к элементу буржуазного снобизма, и читал ей этикетки, передразнивая манеру говорить богатеев – в своей версии.
Дженни ему поддакивала, но вино ей нравилось – во всяком случае, его послевкусие. Это было ощущение, для которого у нее не имелось определения, но которое давало ей представление о том, что у правильных людей и жизнь правильная, не как у бродяжек вроде нее. Пробовать вино было для нее примерно тем же, что слушать умные разговоры, в которых используются непонятные ей слова.
По ее представлению, глядя на нее, что-то похожее могли чувствовать плававшие вокруг нее рыбки. Видеть в ней некое чуждое существо, живущее в иной среде более высокой жизнью. Такие мысли, теснясь в ее голове, порой порождали смутное недовольство, но и только, ибо не было субстрата, в котором они могли бы укорениться. Кевин делил весь мир на «дерьмовых богачей и бюрократов», с одной стороны, и «народ» – с другой, и Дженни подозревала, что относится к последнему, но все же изредка задумывалась об этом, и ей почему-то казалось, что все тут не так просто. Она оставалась открытой для физического удовольствия – рыбный пруд, цветы, «Шато Марго» – и на каком-то глубинном уровне понимала, что в этом она отличается и от Кевина, и от скучных или злющих фермерских жен Айовы, которые воспитывали ее по поручению государства.
На вкус шампанское напоминало ароматизированный воздух, словно и не питье вовсе. Кукси лил его в горло, как воду в пустыне, и в ее бокал тоже подливал постоянно. Он вставил CD в стерео в своей спальне, и полилась музыка.
Неплохая, подумала Дженни, не такая, как обычно, в которой вообще не было слов или визгливое пение на испанском или каком-то языке, который она не понимала. На сей раз женщина пела по-английски только в сопровождении пианино, и слова можно было разобрать, как в песнях кантри. И никаких ругательств.
– Клео Лэйн, – сообщил Кукси, хотя она не спрашивала, а потом снова наполнил свой бокал и начал говорить без остановки.
Восхищался вином, сравнивал с другими сортами, рассказывал обо всяких оказиях с шампанским, о том, как оно взорвалось на свадьбе его сестры, о своем доме неподалеку от Кембриджа, о тамошней сельской местности с ее флорой и фауной, о доброте и мудрости своей матери, о том, как в детстве отец брал его в Норфолк наблюдать за насекомыми и птицами, о тамошних топях, их сходстве и различии с болотами Флориды, о своей любви к низкой, плоской сырой местности, о странности того, что так много времени своей жизни он провел в дождевых лесах, о приключениях в джунглях, чудесных спасениях, странных обычаях туземцев, не менее странных обычаях коллег-биологов, завораживающей красоте огромных деревьев, оплетенных лианами, украшенных цветами, покрытых суетливой, летающей, ползающей жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65