Однажды во время долгого дневного пути по восточному Утаньяту, когда снег хлестал его по лицу, он унесся мыслями очень далеко, вдруг ему пришло в голову: «А что если я ошибался, и она все это время была влюблена в меня?» Это была крайне тревожная мысль, потому что она переворачивала мир вверх ногами и придавала совершенно иной смысл всему, что происходило между ними с тех пор, как Мегвин стала взрослой.
«Неужели я был слеп? Но если это так. Почему она вела себя со мной так плохо? Я-то всегда обращался с ней по-доброму и вполне почтительно».
Повертев в голове эту идею так и этак, он решил отложить ее до поры до времени. Сейчас, когда он пребывает в полной неизвестности, когда до возможной встречи с ней остаются месяцы, она была явно неуместна.
Да к тому же Мегвин послала его прочь совсем не с добрыми чувствами. А ветер все кружил снег, не давая ему улечься.
Он проехал Ач Самрат утром, когда буран немного поулегся. Эолер остановил лошадь на вершине над полем старинной битвы, где принц Синнах и десять тысяч эрнистирийцев были разбиты Фингилом из Риммергарда не без предательства со стороны вождя тритингов Ньюнорта. Как и в другое время, когда он посещал это место, Эолер почувствовал, что по телу пробегает дрожь; но сейчас это было не из-за мрачного прошлого. В лицо дул ледяной ветер, и север повернул к нему свой холодный бесцветный лик, и он вдруг осознал, что к тому времени, когда окончится эта, гораздо более страшная война — произойдет ли это на бранном поле или в приступе черной зимы, — возможно, битва при Ач Самрате покажется лишь мелкой стычкой, а мир будет биться в агонии.
Он ехал дальше, и злость обращалась в лед в его душе. Кто стоит за всем этим? Кто запустил это злое колесо? Король Элиас или его придворная змея Прейратс? Если так, то им должен быть назначен особый ад. Эолер только жаждал быть при том, как их туда отправят, хорошо бы — на острие Сверкающего Гвоздя Престера Джона, если правы подземные жители дворры.
Когда Эолер добрался до края Альдхорта, он снова перешел на ночные переезды. Здесь, во владениях Элиаса, клыки бурана казались не такими острыми.
Находясь в какой-нибудь дюжине лиг от Эрчестера, он решил не рассчитывать на то, что встречи с другими путешественниками будут редки. Здесь этими редкими путешественниками вполне могут оказаться гвардейцы Верховного короля.
Под сенью огромного леса безмолвные, укрытые снежным одеялом фермы, казалось, с опаской ожидают дальнейших событий, словно этот буран — провозвестник еще более мрачных времен. Эолер знал, что это всего лишь его ощущения, но он также знал, что не у него одного возникают подобные чувства: ужас навис над землей Эркинланда, насыщая собой воздух, подобно жуткому туману, поглощающему людскую волю. Несколько фермеров и лесорубов, которых он встретил, не ответили на его приветствие, только осеняли себя знаком древа, прохода мимо по дороге, не освещенной луной, как будто Эолер был каким-то демоном или ходячим мертвецом. Но в свете факелов именно их лица казались осунувшимися и бледными лицами мертвецов, как будто жуткие ветры и непрерывно идущий снег забрали у них самое жизнь.
Он подъехал к Тистеборгу. Эта огромная гора была всего в нескольких лигах от ворот Эрчестера. Ближе подобраться к Хейхопту он не мог. Именно оттуда, чувствовал он, в самые темные ночи исходит бессонное зло Элиаса, которое горит в высокой башне, как негасимый факел. Это всего лишь Верховный король, напоминал он себе, смертный, которого он некогда уважал, хоть никогда и не любил. Какие безумные планы он ни строит, какие страшные сделки ни заключает — он всего лишь человек.
Вершина Тистеборга, казалось, мигает какими-то огнями, как будто там на гребне разложены костры. Эолер подумал, не установил ли там Элиас наблюдательные посты, но не мог найти этому объяснения. Может быть. Верховный король опасается вторжения из древнего леса, из Альдхорта? Это в общем-то для него не имело значения, потому что Эолер твердо решил обогнуть Тистеборг с дальней от Эрчестера стороны и не имел никакого желания исследовать природу странных огней. У черной горы была дурная слава, установившаяся задолго до начала правления отца Элиаса короля Джона. Легенд о Тистеборге было много, но ни одна из них не была доброй. В такие времена Эолер предпочел бы держаться от холма как можно дальше, но из-за леса — еще одного сомнительного места для ночного путешествия — и стен Эрчестера он не мог отклониться от горы на безопасное расстояние.
Он решил обогнуть гору с севера, и конь его начал осторожно пробираться среди густо растущих деревьев Альдхортской опушки, как вдруг на него накатила такая волна страха, какой он до этого никогда не испытывал. Сердце бешено колотилось, на лице выступил холодный пот, который тут же превратился в хрупкую корочку льда. Эолер чувствовал себя, как палевая мышь, которая слишком поздно заметила, что на нее пикирует ястреб. Он с трудом сдержался, чтобы не вонзить шпоры в бока своего коня и не броситься без оглядки вперед. Граф резко обернулся, отыскивая, глазами то, что могло послужить причиной обуявшего его ужаса, но ничего не увидел.
Наконец он хлопнул рукой по крупу лошади и проехал еще немного под прикрытием деревьев. Что бы ни было источником этого ощущения, оно скорее исходило от открытых снегов, нежели от темного леса.
Буран здесь не был заметен; только легкий снежок сыпался с почти ясного неба. Огромная желтая луна висела на южной части неба, легко окрашивая все в лесу нездоровым костяным цветом. Граф Над Муллаха взглянул на нависающую громаду Тистеборга, подумав, не может ли он быть источником ею внезапного испуга, но не увидел и не услышал ничего необычного. Он даже подумал, не стало ли причиной его ощущения то, что он слишком долго ехал в одиночестве, наедине со своими мрачными мыслями, но ;ему не хотелось мириться с подобной возможностью. Эолер был эрнистирийцем, а эрнистирийцы хранят воспоминания.
Вдруг послышался тоненький звук, непонятное, но настойчивое поскрипывание. Он оторвал взгляд от таинственного Тистеборга и стал смотреть на запад — на заснеженную равнину, откуда он приехал. Там что-то медленно двигалось. Леденящий ужас сковал его, растекаясь по телу колючками инея. Коша его конь стал беспокойно переминаться с ноги на ногу, Эолер положил ему на шею дрожащую руку; животное замерло, как бы уловив его страх. Только пар их дыхания клубился под деревьями.
Скрип становился громче. Эолер уже мог рассмотреть фигуры, которые приближались к ним по снегу: какая-то блестящая белая масса, а за ней сгусток черного. Потом, с полной реальностью ночного кошмара, эти светящиеся формы стали совершенно ясны.
Это была группа белых козлов, космы которых сверкали, отражая лунный свет. Глаза их были красны, как угли, а головы как-то чудовищно неправильны: обдумывая это впоследствии, он никак не мог определить, что именно в них было не так. Может быть, их безволосые морды казались какими-то неприятно разумными. Козлы, которых было девять, тащили за собой большие черные сани; и звук, который он слышал, производили полозья. На санях сидела фигура в капюшоне, которая даже на таком расстоянии выглядела слишком громоздкой. Несколько других фигур, меньших по размеру, одетых в черное, с надвинутыми капюшонами, торжественно двигались по бокам.
Неудержимый страх пробежал по спине Эолера. Конь под ним обратился в камень, как будто ужас остановил его сердце, но оставил стоять на ногах. Жуткая процессия проскрипела мимо них, невыносимо медленно, неслышно, если не считать скрипа полозьев. Как раз в тот момент, когда одетые в черное фигуры были готовы исчезнуть в тени нижних склонов Тистеборга, одна из них обернулась, показав Эолеру мертвенно бледное лицо, черные дыры на котором кота-то, очевидно, были тазами. Та часть его отчаянных мыслей, которую еще можно было понять, возносила благодарения богам за темноту лесной опушки. Наконец глядящие из-под капюшона глаза отвернулись. Сани и их сопровождение исчезли в заснеженных дебрях Тистеборга.
Эолер долго, стоял, не в силах унять дрожь, но не двинулся с места, пока не убедился, что он в безопасности.
Зубы его были так плотно сжаты, что заболели челюсти. У него было такое чувство, будто его раздели и нагишом сбросили в какую-то бесконечно глубокую яму. Когда он, наконец, решился двинуться с места, то пригнулся к шее лошади и галопом понесся на восток. Его скакун, исполненный такого же нетерпения, не нуждался ни в шпорах, ни в хлысте. Они мчались прочь в клубах снега.
Когда Эолер бежал от Тристеборга и его тайн, направляясь к востоку под насмешливой луной, он знал, что все, чего он боялся, — правда и что в мире есть вещи хуже самих его страхов.
Инген Джеггер стоял под ветвями раскидистого вяза, не замечая резкого ветра и инея, которым обрастала его короткая борода. Если бы в его глазах не светилось нетерпение, его можно было бы принять за бедолагу-путника, замерзшего насмерть в ожидании запоздавшего утреннего тепла.
Огромная белая гончая, свернувшаяся у его ног, пошевелилась, затем тихонько вопросительно скрипнула, как заржавевшая дверь.
— Проголодалась, Никуа? — выражение чуть ли не ласки тронуло его суровые черты. — Тише, скоро наешься до отвала.
Замерев, Инген следил за дорогой и прислушивался, просеивая ночь, как усатый хищник. Луна то исчезала, то появлялась в просветах между деревьями. Лес был безмолвен, если не считать шума ветра в верхушках.
— Ага, — обрадованный, он сделал несколько шагов и стряхнул снег с плаща. — Ну, Никуа, зови сестер и братьев. Пусть клич твой огласит Пик Бурь! Пришла пора последней охоты.
Никуа вскочила, дрожа от возбуждения, как бы вняв приказанию Ингена, она пробежала на середину поляны, опустилась на задние лапы и подняла морду к небу. Мощные мышцы гортани напряглись, и захлебывающийся вой потряс ночь. Еще не улеглось эхо первого зова, как пронзительный голос, срывающийся на кашель и лай, снова разнесся в округе. Даже ветви деревьев содрогнулись от него.
Они выжидали, рука Ингена лежала на мощной голове собаки. Время шло. Глаза Никуа, затянутые беловатой дымкой, сверкали в свете луны, пробиравшейся за деревьями. Наконец, когда настал самый холодный час в ночи, ветер донес до них отдаленные звуки гона.
Судорожный лай приближался и вот уже заполнил лес. Стая белых теней возникла из темноты и рассыпалась по поляне четвероногими приведениями. Гончие Пика Бурь вились между деревьями, опустив к земле свои остроносые морды, как бы вынюхивая что-то. Лунный свет падал на морды, покрытые кровью и слюной. Никуа прошлась среди них, рявкая, кусаясь и рыча, пока они не улеглись или уселись на снегу вокруг Ингена Джеггера, высунув красные языки.
Королевский охотник спокойно оглядел свою необычную паству, затем поднял с земли оскаленную собачью маску.
— Слишком долго вы болтались без дела, — прошипел он, — разоряли лесные опушки, крали младенцев, загоняли глупых путников ради забавы. Теперь ваш хозяин вернулся, и вы будете делать то, для чего вас натаскивали. — Белесые глаза провожали его, когда он направился к лошади, которая со сверхъестественным терпением ждала под деревом. — Но на этот раз впереди буду я, а не вы. Это необычная охота, и запах знает только Инген. — Он вскочил в седло. — Бежать тихо! — Он опустил забрало, так что на собак смотрела теперь собачья морда. — Мы несем смерть врагам королевы.
Собаки поднялись с рычанием, обгоняя друг друга, огрызаясь в яростном нетерпении. Инген пришпорил лошадь и обернулся.
— За мной! — крикнул он. — За мной на смерть и кровь!
Они быстро пересекли поляну. Стая мчалась за ним, на этот раз безмолвная и белая, как снег.
Плотно закутавшись в плащ, Изгримнур сидел на носу лодки и наблюдал, как, шмыгая носом, гребет коротышка Синетрис. На лице герцога было выражение мрачной сосредоточенности, отчасти потому, что ему не слишком нравилось общество лодочника, но в основном потому, что он терпеть не мог суда любого размера, а особенно — маленькие, как то, на котором он сейчас оказался. Синетрис на этот раз был прав по крайней мере в одном: погода для путешествия была явно неподходящей. Шторм бушевал вдоль всего побережья. Бурная вода залива Ферракоса грозила захлестнуть их в любую минуту, и Синетрис не переставал стонать с того самого момента, когда их киль коснулся воды неделю назад приблизительно на тридцать лиг севернее.
Герцогу пришлось признать талант Синетриса как лодочника, пусть даже проявлял он его ради спасения собственной жизни. Наббанаец ловко управлялся со своим суденышком в ужаснейших условиях. Только бы он перестал ныть! Изгримнуру не больше, чем Синетрису, нравилась буря, но будь он проклят, если только покажет это, выставив себя полным дураком.
— Сколько до Кванитупула? — перекричал он шум ветра и волн.
— Полдня, господин монах, — прокричал в ответ Синетрис, подняв воспаленные слезящиеся глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113