ситхи не препятствовали ему ни в чем, но и никто из них, кроме Джирики и Адиту, не проявлял к нему никакого интереса. Как королевскую болонку, его кормили, о нем заботились, позволяли везде бродить, но лишь потому, что внешний мир был ему недоступен. Он забавлял своих хозяев как редкий зверек, но всерьез его не принимали. Когда он обращался к ним, они вежливо отвечали ему на его родном вестерлинге. Его ушей лишь иногда достигали отдельные понятные слова, а так вокруг него бурлил поток чужой речи. Его приводило в ярость подозрение, что они вообще не считают его достойным предметом разговора. Но было кое-что похуже: он чувствовал себя бесплотным, как привидение.
После его разговора с Амерасу дни стали лететь еще быстрее. Однажды ночью, лежа на своих одеялах, он вдруг понял, что не может точно сказать, сколько времени он пробыл среди ситхи. Когда он спросил Адиту, она заявила, что не помнит. Саймон задал тот же вопрос Джирики, который устремил на него взгляд, исполненный жалости, и спросил, действительно ли ему так хочется считать дни. Хоть он и понял, что имелось в виду, он потребовал правды. Джирики сказал, что прошло немногим более месяца.
Это было несколько дней назад.
Особенно тяжело бывало по ночам. Лежа в своем гнезде из мягких одеял в доме Джирики или бродя по мягкой влажной траве под незнакомыми звездами, Саймон терзался несбыточными планами побега, планами, которые, как он прекрасно понимал, были неосуществимы настолько же, насколько они были отчаянными. Он становился все мрачнее. Он знал, что Джирики беспокоится о нем, и даже переливчатый смех Адиту казался неискренним. Саймон сознавал, что все время говорит о том, как он несчастен, но он не мог этого скрывать, более того — он не хотел этого скрывать. По чьей вине он здесь застрял?
Они спасли ему жизнь, это несомненно. Неужели действительно было бы лучше замерзнуть насмерть или медленно погибнуть от голода, упрекал он себя, чем жить в неге и холе в качестве гостя, пусть и не совсем свободного, в самом прекрасном городе Светлого Арда? Но даже понимая, что подобная неблагодарность постыдна, он не мог смириться с этой блаженной тюрьмой.
Один день был похож на другой. Он бродил один по лесу или бросал камешки в бесчисленные ручьи и речки и думал о своих друзьях. Под защитой тинукайского лета было трудно представить себе, как все они там страдают от ужасной зимы. Где Бинабик? Мириамель? Принц Джошуа? Живы ли они? Неужели они пали под натиском черной бури или все еще борются?
Совсем отчаявшись, он стал просить Джирики снова устроить ему встречу с Амерасу, чтобы умолить ее выпустить его, но Джирики отказался.
— Я не смею наставлять Праматерь. Она сама решит все, когда ей нужно, когда она тщательно все обдумает. Сожалею, Сеоман, но это все слишком важно, чтобы торопиться.
— Торопиться! — негодовал Саймон. — К тому времени, когда кто-нибудь что-нибудь предпримет здесь, я уже умру!
Но Джирики, хоть и заметно опечаленный, оставался непреклонным.
Из-за постоянных отказов со всех сторон беспокойство Саймона переросло в гнев. Сдержанные ситхи стали казаться невыносимо самодовольными и уверенными в своей непогрешимости. Когда друзья Саймона борются и умирают, вовлеченные в ужасную безнадежную битву с Королем Бурь, да еще и с Элиасом в придачу, эти глупые создания бродят по своему солнечному лесу, напевая и созерцая деревья. Да и сам-то Король Бурь не кто иной, как ситхи. Не удивительно, что его собратья держат Саймона в плену, в то время как внешний мир корчится от ледяного гнева Инелуки.
Так проносились дни, каждый все более похожий на предыдущий, каждый увеличивающий страдания Саймона. Он перестал ужинать с Джирики, предпочитая наслаждаться пение цикад и соловьев в одиночестве. Его раздражала игривость Адиту, и он стал избегать ее. Ему осточертело быть объектом насмешек и ласк. Он значит для нее не больше, чем болонка для королевы, он это знал. С него хватит. Если он пленник, так и вести себя будет подобающим образом.
Джирики нашел его в рощице. Он сидел под лиственницами, надутый и колючий, как еж. Пчелы жужжали в клевере, солнце струилось сквозь ветви, рисуя на земле светлый клетчатый узор. Саймон жевал кусок коры.
— Сеоман, можно с тобой поговорить? — спросил принц. Саймон нахмурился. Он знал, что ситхи, в отличие от смертных, уйдут, если не получат разрешения. Народ Джирики глубоко уважал право на уединение.
— Думаю, можешь, — сказал, наконец, Саймон.
— Я хотел бы, чтобы ты пошел со мной. Мы идем в Ясиру.
В Саймоне шевельнулась надежда, но это ощущение было болезненным.
— Зачем?
— Не знаю. Знаю только, что нас всех просят прийти, всех, кто живет в Джао э-Тинукай. Так как ты теперь тоже здесь живешь, думаю, тебе следует пойти.
Надежды Саймона рухнули.
— Меня не звали. — На миг он представил, как это должно было быть: Шима'Онари и Ликимейя извиняются за свою ошибку, посылают его назад к своим да еще с подарками и с мудрыми советами, как помочь Джошуа и остальным. Еще одна пустая мечта — неужели ему от них никогда не избавиться? — Не хочу я идти, — сказал он, наконец.
Джирики присел около него на корточки, изящно, как птица на ветку.
— Мне кажется, тебе стоит пойти, Сеоман, — сказал он. — Я не могу заставить тебя и не стану умалять, но там будет Амерасу. Она очень редко испрашивает возможности обратиться к остальным, только в День Танца Года.
Саймон оживился. Может быть, Амерасу станет просить за него, велит им его отпустить! Но если дело в этом, почему его не пригласили?
Он притворился безразличным. Как бы то ни было, он кое-чему научился у ситхи.
— Вот ты снова говоришь о Танце Года, Джирики, — сказал он. — Но ты мне так и не рассказал, что это такое. Я ведь видел Рощу Танца Года, ты знаешь.
Казалось, Джирики сдерживает улыбку.
— Не слишком близко, думаю. Ну, пошли, Сеоман, хватит играть. Когда-нибудь потом я расскажу тебе об обязанностях нашей семьи, а теперь я должен идти. Ты тоже, если намерен идти со мной.
Саймон бросил через плечо обгрызенную кору.
— Пойду, если смогу сесть у двери и если мне не нужно будет говорить.
— Можешь сидеть где угодно, Снежная Прядь. Ты если и пленник, то почетный. Мы стараемся сделать твое пребывание здесь терпимым для тебя. Что же касается второго, я не знаю, о чем тебя могут попросить. Держись, ты же уже почти мужчина, дитя человеческое. Не бойся постоять за себя.
Саймон нахмурился, раздумывая.
— Ну, веди тогда, — сказал он.
Они остановились перед входом в огромный живой шатер. Бабочки были возбуждены, махали своими сверкающими крыльями, так что по лицу Ясиры пробегали разноцветные тени, как ветер по пшеничному полю. Бумажный шелест их нежного трения друг о друга заполнял всю поляну. Саймону вдруг расхотелось входить, и он отпрянул от двери, стряхнув с себя дружескую руку Джирики.
— Я не хочу слышать ничего плохого, — сказал он. Внизу живота он ощутил холодную тяжесть, какую он обычно чувствовал, когда ждал наказания от Рейчел или старший по кухне. — Я не хочу, чтобы на меня кричали.
Джирики удивленно посмотрел на него.
— Никто не будет кричать, Сеоман. Мы, зидайя, так не поступаем. Может быть, к тебе это вообще не будет иметь отношения.
Саймон в смущении потряс головой.
— Прости. Конечно, — он глубоко набрал в грудь воздуха, нервно передернулся, потом подождал, когда Джирики снова нежно возьмет его под локоть и проведет к увитой розами двери Ясиры. Крылья тысяч бабочек прошелестели, подобно сухому ветру, когда Саймон и его товарищ вступили в огромную чашу, полную многоцветного света.
Ликимейя и Шима'Онари, как и раньше, сидели в центре комнаты на низких скамьях около торчащего из земли каменного пальца. Амерасу сидела между ними на более высокой скамье, капюшон ее просторного серого одеяния был откинут. Ее белоснежные волосы мягким облаком свободно лежали на плечах. На ней был пояс из ярко-синего материала, обвивавший тонкую талию, и никаких украшений или драгоценностей.
Пока Саймон смотрел на нее, ее взгляд скользнул по нему. Он надеялся на улыбку, в которой была бы поддержка или на подбадривающий кивок головы, но его ждало разочарование: ее взгляд соскользнул с него, словно он был просто одним из многих деревьев в огромном лесу. Сердце его упало. Если и были какие-то надежды на то, что Амерасу небезразлична судьба простака Саймона, то можно, решил он, о них забыть.
Рядом с Амерасу на пьедестале из серого камня стоял любопытный предмет: диск из какого-то бледного, похожего на лед, материала. Он был водружен на широкую подставку из темного и блестящего ведьминого дерева, изрезанного замысловатой ситхской резьбой. Саймон принял его за настольное зеркало — он слышал, что такие бывают у важных дам — но, странно, это зеркало не давало отражения. Края диска были острыми, как у леденца, обсосанного почти до прозрачного состояния. Цвет его был белым цветом зимней луны, но в нем, казалось, сонно переливаются другие оттенки. Широкая плоская чаша из какого-то полупрозрачного материала лежала перед диском, помещенным в резную подставку.
Саймон не мог слишком долго смотреть на этот предмет. Меняющиеся цвета вызывали в нем беспокойство: каким-то странным образом изменчивый камень напомнил ему серый меч Скорбь, а это воспоминание ему не хотелось трогать. Он отвернулся и обвел глазами великолепный зал.
Как и обещал Джирики, все обитатели Джао э-Тинукай собрались в Ясире в этот день. Одетые в своей подчеркнуто яркой манере, расцвеченные, как редкие птицы, златоглазые ситхи все же казались необычайно сдержанными, даже для таких замкнутых особ, которыми обычно являлись. Многие таза обратились на Саймона и Джирики, когда те вошли, но ни один взгляд не задержался надолго: внимание собравшихся, казалось, было сосредоточено на трех фигурах в середине огромного древесного шатра. Обрадованный тем, что его никак не выделяют, Саймон выбрал место с краю, где они с Джирики и уселись. Он нигде не видел Адиту, но понимал, что ее трудно будет выделить из такого пестрого и многочисленного сборища.
Долгое время не было ни движения, ни разговора, хотя у Саймона создалось ощущение, что какие-то скрытые токи движутся вне поля его сознания, что все присутствующие обращаются на недоступном ему уровне. Но он не был настолько бесчувственным, чтобы не уловить напряжение притихших ситхи, ясное ощущение неловкого ожидания. В воздухе было какое-то предгрозовое напряжение.
Он уже стал думать, не собираются ли они таким образом провести весь остаток дня, подобно соперникам-котам, которые собираются на стене и пытаются переглядеть друг друга, как внезапно Шима'Онари встал и начал говорить. На этот раз правитель Джао э-Тинукай не утруждал себя выступлением на вестерлинге ради Саймона, а прибег к музыкальному языку ситхи. Он говорил довольно долго, сопровождая речь плавными движениями рук, рукава его бледно-желтого одеяния трепыхались, когда он подчеркивал свои слова. Для Саймона это было нагромождением непонятных жестов на невразумительную речь.
— Мой отец говорит об Амерасу и просит прислушаться к ней, — шепотом перевел Джирики. Саймон усомнился. Шима'Онари говорил слишком громко и долго, чтобы сказать так мало. Он оглядел серьезные, похожие на кошачьи, лица сидящих. Что бы там ни говорил отец Джирики, он пользовался нераздельным и даже до страшного полным вниманием своего народа.
Когда Шима'Онари закончил, встала Ликимейя, и все взгляды обратились к ней. Она тоже долго говорила на языке зидайя.
— Она говорит, что Амерасу очень мудрая, — объяснил Джирики. Саймон нахмурился.
. Когда Ликимейя закончила, пронесся общий легкий вздох, как будто все собравшиеся разом перевели дыхание. Саймон тоже тихо выдохнул, его вздох был вздохом облегчения: по мере того как непостижимые звуки ситхской речи наполняли шатер, Саймону все труднее было сосредоточиться. Даже бабочки над ним беспокойно ерзали, а солнечные зайчики, проникая через их крылья, плавали по огромному залу.
Наконец поднялась сама Амерасу. Здесь она казалась не такой хрупкой, как в собственном доме. Саймон тогда подумал о ней, как о святой великомученице, но сейчас он заметил в ней что-то от ангела — силу, которая таится глубоко, но может вырваться наружу чистым белым светом. Ее длинные волосы развевались на легком ветерке, который создавали тысячи крылышек.
— Я вижу здесь смертное дитя, — сказала она, — а посему буду говорить так, чтобы ему было понятно, так как многое из того, что я скажу, исходит от него. Он вправе это слышать.
Несколько ситхи повернули головы и посмотрели на Саймона. Саймон, которого ее слова застали врасплох, опустил голову и смотрел вниз, пока они не отвернулись.
— В сущности, — продолжала Амерасу, — как ни странно, вполне возможно, что то, что я собираюсь сказать, лучше подходит для языка судходайя. Смертные постоянно жили под какими-то тенями, не одной, так другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113