Затем с ужасающей быстротой глаза, устремленные на них, почернели и запали. Еще через мгновение колеблющееся алое пламя вспыхнуло в его полом нутре и затрудненное дыхание прекратилось. Кто-то пронзительно вскрикнул, и звук тут же погас, как бы захлебнувшись тишиной.
У всех, кто был в лагере, появилось такое чувство, будто их схватила липкая, беспощадная рука неведомого титана. Первобытный страх и отвращение окутали их, когда пленник заговорил.
— Ну что ж, — в голосе его не осталось ничего человеческого, он отдавал страшным ледяным отзвуком пустоты, слова звучали глухо и напоминали черный, не знающий преград ветер. — Так было бы гораздо легче… но теперь быстрая смерть, приходящая во сне, не станет вашим уделом.
Сердце Деорнота колотилось, как у пойманного зайца, стучало так, словно хотело выскочить из груди. Он чувствовал, как силы покидают его, хотя он все еще удерживал тело, когда-то бывшее Острейлом сыном Фирсфрама. Сквозь рваную рубашку он осязал могильный холод, хотя тело дрожало мелкой дрожью.
— Кто ты? — спросил Джошуа, пытаясь сохранять спокойствие. — И что сделал ты с этим несчастным?
Существо хихикнуло, почти приятно, если не считать непостижимой пустоты этих звуков.
— С ним я ничего не сделал. Он уже был мертв или почти мертв — не составляет труда найти мертвецов в твоем свободном княжестве, князь руин.
Чьи-то ногти впились в руку Деорнота, но он не смог отвести глаз от искаженного лица, как от пламени свечи в конце темного тоннеля.
— Кто ты? — снова потребовал ответа Джошуа.
— Я один из хозяев твоего замка… и вестник твоей неминуемой кончины, — сказало существо с ядовитой серьезностью. — Я не обязан отвечать на вопросы смертных. Если бы не зоркость этого бородатого, все ваши глотки были бы тихо перерезаны в ночи, быстро и без хлопот. Когда ваши души с жалобным визгом отправятся, наконец, в бесконечное пространство между мирами, откуда мы сумели выбраться, это будет наша заслуга. Мы — Красная Рука, рыцари Короля Бурь, а ему принадлежит все!
Из разрезанной глотки вырвалось шипение, тело вдруг сложилось, как дверная петля, извиваясь с безумной силой ошпаренной змеи. Деорнот почувствовал, как его хватка ослабевает. Угли костра рассыпались искрами. Где-то рядом он слышал рыдания Воршевы, Ночь наполнилась испуганными криками. Он стал соскальзывать с поверженного тела, на него обрушился сброшенный Изорн. С криками ужаса окружающих сливалась его собственная отчаянная мольба о придании сил…
Вдруг конвульсии ослабли. Тело продолжало метаться из стороны в сторону, как умирающий угорь, а затем замерло.
— Что?.. — смог, наконец, Деорнот выдавить из себя. Айнскалдир, задыхаясь, указал локтем на землю, все еще крепко держа неподвижное тело. Отрубленная острым ножом Айнскалдира, голова Острейла откатилась на расстояние вытянутой руки, почти невидимая за костром. Пока собравшиеся смотрели на нее, мертвые губы раздвинулись в безобразной ухмылке. Алое пламя погасло, глазницы опустели. Еле слышный шелест, похожий на шепот, вырвался из мертвеющего рта с последним вздохом.
— Не спастись… Норны найдут… Нет…
И молчание.
— Клянусь архангелом… — охрипший от ужаса шут Таузер нарушил тишину.
Джошуа судорожно вздохнул.
— Мы должны похоронить жертву демона по эйдонитскому обычаю, — голос принца был тверд, но это явно стоило ему героических усилий. Он оглянулся на Воршеву, глаза которой были расширены от пережитого ужаса, а рот приоткрыт. — А потом нужно бежать. Они всерьез взялись преследовать нас. — Джошуа повернулся и встретил пристальный взгляд Деорнота. — Похороните по-эйдонитски, — повторил он.
— Сперва, — сказал Айнскалдир, прерывисто дыша и вытирая кровь, сочившуюся из длинной царапины на лице, — я отрублю еще руки и ноге.
Он склонился над трупом, подняв топорик. Остальные отвернулись.
Лесная ночь все плотнее окутывала их.
Старик Гелгиат медленно брел по мокрой ныряющей палубе своего корабля к двум закутанным фигурам, прижавшимся к поручням правого борта. Они повернулись при его приближении, но не бросили поручня.
— Проклятая, мерзкая погода! — закричал капитан, перекрывая вой ветра. Закутанные фигуры хранили молчание. — Но сегодня мои люди будут спать на нормальных кроватях на Большом Зеленом острове, — добавил он в своей задушевно-громогласной манере. Его сильный эрнистирийский голос позволял перекричать даже хлопание и скрип снастей. — Погодка-то как раз для потопления.
Более мощная из двух фигур сбросила капюшон, прищурилась от хлещущего в лицо дождя:
— Мы что, в опасности? — прокричал брат Кадрах.
Гелгиат засмеялся, отчего загорелое лицо его сморщилось. Ветер заглушил его смешок:
— Только если задумаете искупаться. Мы уже рядом с проходом в гавань Анзис Пелиппе.
Кадрах повернулся, вглядываясь в бурный сумрак, окружающий корабль плотной стеной дождя и тумана.
— Мы уже почти прибыли? — закричал он, обернувшись. Капитан поднял скрюченный палец, чтобы указать на более темное пятно по носу справа:
— Вот то черное пятно — гора Пирруин или, как ее иногда называют. Башня Страве. Мы войдем в гавань еще до полной темноты, если только ветры не сыграют с нами злой шутки. Проклятая небом погода для ювена.
Товарищ Кадраха, ростом поменьше, бегло взглянул на темный силуэт Пирруина и снова опустил голову.
— Так или иначе, отец мой, — стараясь перекричать стихию, сообщил Гелгиат, — мы пристанем сегодня и пробудем в порту два дня. Вы, как я полагаю, нас покинете, вы же заплатили только досюда. Может, сойдем на берег и выпьем чего-нибудь, если вера позволяет? — Капитан усмехнулся: всем известно, что эйдонитским монахам не чуждо удовольствие, доставляемое крепкими напитками.
Брат Кадрах задержал взгляд на вздымавшихся парусах, а потом взглянул несколько холодно и странно на моряка. Круглое лицо его сморщилось в улыбке.
— Спасибо капитан, но нет: мы с юношей побудем на палубе немного, после того как пришвартуемся. Нам предстоим долгий путь до аббатства и почти все время в гору. — Спутник Кадраха многозначительно подергал его за рукав, но монах не обратил на это внимания.
Гелгиат пожал плечами, натянул поглубже свою бесформенную зюйдвестку.
— Как знаете, преподобный. Вы заплатили за проезд и поработали на борту, хотя я бы сказал, ваш парень работал больше. Можете сойти, когда сочтете нужным, конечно, до того, как мы отчалим на Краннир. — Он повернулся, махнув своей узловатой рукой, и отправился назад по скользким доскам палубы, прокричав: — Но если парню худо, ему бы спуститься вниз.
— Мы вышли подышать! — закричал ему вслед Кадрах. — Скорее всего, мы сойдем на берег завтра. Спасибо, добрый капитан!
Когда старик Гелгиат поковылял прочь и растаял в дымке дождя, спутник Кадраха обернулся к монаху.
— Почему это мы останемся на борту? — потребовала объяснений Мириамель. Ее хорошенькое личико ясно выражало гнев. — Я не хочу задерживаться на корабле! Важен каждый час! — Дождь просочился даже через ее плотный капюшон, волосы, выкрашенные в черный цвет, прилипли ко лбу мокрыми прядями.
— Молчите, моя леди, тише, — на этот раз улыбка брата Кадраха казалась более искренней. — Конечно, мы сойдем на берег почти сразу же, как пристанем, не беспокойтесь.
Мириамель разозлилась:
— Зачем же ты сказал ему?..
— Потому что моряки болтливы, и, готов поклясться, ни один из них не может быть болтливее и громогласнее нашего капитана. И никакие силы небесные не в силах заткнуть ему рот. И даже если дать ему денег, чтобы молчал, он напьется на них и станет болтать еще больше. А так, если мы кого-то интересуем, они будут думать, что мы все еще на борту. Тем временем мы тихонько сойдем в Анзис Пелиппе.
— А-а. — Мириамель молча поразмыслила минуту. Она опять недооценила монаха. Кадрах оставался трезвым весь путь от Абенгейта, и неудивительно, ведь он плохо переносил качку. Но за этим пухлым лицом скрывался проницательный ум. Ей снова, уже не в первый раз, а возможно и не в последний, захотелось узнать, что у Кадраха на уме.
— Прости, — сказала, она. — Это хорошая мысль. Ты и вправду считаешь, что кто-то нас разыскивает?
— Глупо было бы полагать иначе, моя леди, — монах взял ее за локоть и повел назад, к тесному помещению на нижней палубе.
Когда она, наконец, увидела Пирруин, он показался ей огромным кораблем, возникшим из бурных глубин океана и неотвратимо надвигающимся на их маленькое суденышко. Сначала он был лишь темной массой впереди, но как только исчез покров тумана, прятавшего остров, город навис над ними, как нос мощного корабля.
Тысячи огней, маленьких, как светлячки, засияли сквозь туман, и скала засверкала в ночи. По мере того как грузовое судно Гелгиата пробиралось по фарватеру, остров продолжал подниматься над ними, а его гористая оконечность темным клином врезалась в небо.
Кадрах предпочел остаться внизу. Мириамель это устраивало. Она стояла у поручня, слушая, как перекликаются и смеются матросы, убирая снасти. Иногда голоса заводили песню, которая тут же обрывалась проклятиями или смехом.
Здесь, в гавани, ветер был тише. Мириамель почувствовала, как неожиданное тепло разливается по спине и шее, и узнала это ощущение: она была счастлива. Она была свободна и могла идти, куда хочет, а такого не бывало никогда на ее памяти.
Она ни разу с самого детства не бывала на Пирруине, но в ней росло такое чувство, как будто она вернулась домой. Мать ее Илисса привозила ее сюда, когда Мириамель была еще совсем ребенком. Они навещали сестру Илиссы герцогиню Нессаланту в Наббане и остановились в Анзис Пелиппе, чтобы отдать визит вежливости графу Страве… Мириамель плохо помнила визит: она была слишком мала — запомнила только доброго старого господина, угостившего ее мандарином, и сад с мощеными дорожками за высокой стеной. Мириамель гонялась за прекрасной длиннохвостой птицей, пока ее мать пила вино, смеялась и разговаривала с другими взрослыми.
Наверное, этот добрый старик и был графом, решила она. Сад несомненно принадлежал богатому человеку. Это был прекрасно ухоженный рай, спрятанный во дворе замка. Там цвели деревья, а в пруду, вырытом прямо посреди дорожки, плавали золотые и серебряные рыбки…
Ветер в гавани крепчал, рвал на ней плащ. Поручень под рукой был холодным, поэтому она засунула руки под мышки.
Вскоре после поездки в Анзис Пелиппе ее мать снова уехала, на этот раз без Мириамели. Дядя Джошуа повез Илиссу к отцу Мириамели Элиасу, который находился со своей армией в боевом лагере. Именно в этой поездке Джошуа был искалечен. А Илисса не вернулась. Элиас, окаменевший от горя, слишком исполненный гнева, чтобы говорить о смерти, все повторял дочери, что ее мать никогда не вернется. В ее детском представлении мать была пленницей в каком-то обнесенном стеной саду, чудесном саду, подобном тому, что они посетили на Пирруине, в прекрасном месте, и ей не суждено оставить его даже для того, чтобы навестить дочь, которая так о ней тоскует. А дочь лежала без сна ночами, устремив взгляд в темноту, и строила планы, как освободить потерянную маму из ее тюрьмы с благоухающими цветами и бесконечными мощеными дорожками…
С тех пор все изменилось. Казалось, со дня смерти матери отец был отравлен каким-то ядом. И эта жуткая отрава, скопившаяся внутри, превратила его в камень.
Где он сейчас? Что делает в этот миг король Элиас?
Мириамель взглянула на призрачный гористый остров и ощутила, как исчез миг счастья, который она только что пережила. Так ветер выхватывает и уносит из руки платочек. Вот сейчас отец осаждает Наглимунд, изливая свою дьявольскую злобу на стены убежища Джошуа. Изгимнур, старик Таузер — все они сражаются за свою жизнь, пока она проплывает мимо огней гавани, над темной гладкой океанской водой.
А где Саймон, кухонный мальчик, рыжеволосый неуклюжий Саймон, всегда готовый помочь, всегда озабоченный и желающий во всем разобраться, — у нее сердце защемило при мысли о нем. Он ушел на неизведанный север с маленьким троллем и, возможно, навсегда.
Она распрямилась. Воспоминали о спутниках вернули ее к мыслям о долге. Она должна изображать послушника при монахе, к тому же больного. Ей следует быть внизу. Судно скоро пришвартуется.
Мириамель горько усмехнулась. Столько перевоплощений! Теперь она свободна от придворной жизни, но все еще не стала самой собой. Печальный ребенок, она часто притворялась счастливой в Наббане и Меремунде. Проще было лгать, нежели отвечать на сочувственные вопросы, не имеющие ответов. Отец отдалялся от нее, и она притворялась, что ей все равно, хотя чувствовала, что печаль сжигает ее изнутри.
Где был Господь, спрашивала Мириамель, где был Он, когда любовь постепенно каменела, превращаясь в безразличие, а забота в обязанность? Где Он был, когда ее отец Элиас молил Небеса об ответе, а дочь его слушала, затаив дыхание, притаившись в его комнате?
Может быть, он верил моей лжи, горько думала она, спускаясь по скользким ступеням на нижнюю палубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
У всех, кто был в лагере, появилось такое чувство, будто их схватила липкая, беспощадная рука неведомого титана. Первобытный страх и отвращение окутали их, когда пленник заговорил.
— Ну что ж, — в голосе его не осталось ничего человеческого, он отдавал страшным ледяным отзвуком пустоты, слова звучали глухо и напоминали черный, не знающий преград ветер. — Так было бы гораздо легче… но теперь быстрая смерть, приходящая во сне, не станет вашим уделом.
Сердце Деорнота колотилось, как у пойманного зайца, стучало так, словно хотело выскочить из груди. Он чувствовал, как силы покидают его, хотя он все еще удерживал тело, когда-то бывшее Острейлом сыном Фирсфрама. Сквозь рваную рубашку он осязал могильный холод, хотя тело дрожало мелкой дрожью.
— Кто ты? — спросил Джошуа, пытаясь сохранять спокойствие. — И что сделал ты с этим несчастным?
Существо хихикнуло, почти приятно, если не считать непостижимой пустоты этих звуков.
— С ним я ничего не сделал. Он уже был мертв или почти мертв — не составляет труда найти мертвецов в твоем свободном княжестве, князь руин.
Чьи-то ногти впились в руку Деорнота, но он не смог отвести глаз от искаженного лица, как от пламени свечи в конце темного тоннеля.
— Кто ты? — снова потребовал ответа Джошуа.
— Я один из хозяев твоего замка… и вестник твоей неминуемой кончины, — сказало существо с ядовитой серьезностью. — Я не обязан отвечать на вопросы смертных. Если бы не зоркость этого бородатого, все ваши глотки были бы тихо перерезаны в ночи, быстро и без хлопот. Когда ваши души с жалобным визгом отправятся, наконец, в бесконечное пространство между мирами, откуда мы сумели выбраться, это будет наша заслуга. Мы — Красная Рука, рыцари Короля Бурь, а ему принадлежит все!
Из разрезанной глотки вырвалось шипение, тело вдруг сложилось, как дверная петля, извиваясь с безумной силой ошпаренной змеи. Деорнот почувствовал, как его хватка ослабевает. Угли костра рассыпались искрами. Где-то рядом он слышал рыдания Воршевы, Ночь наполнилась испуганными криками. Он стал соскальзывать с поверженного тела, на него обрушился сброшенный Изорн. С криками ужаса окружающих сливалась его собственная отчаянная мольба о придании сил…
Вдруг конвульсии ослабли. Тело продолжало метаться из стороны в сторону, как умирающий угорь, а затем замерло.
— Что?.. — смог, наконец, Деорнот выдавить из себя. Айнскалдир, задыхаясь, указал локтем на землю, все еще крепко держа неподвижное тело. Отрубленная острым ножом Айнскалдира, голова Острейла откатилась на расстояние вытянутой руки, почти невидимая за костром. Пока собравшиеся смотрели на нее, мертвые губы раздвинулись в безобразной ухмылке. Алое пламя погасло, глазницы опустели. Еле слышный шелест, похожий на шепот, вырвался из мертвеющего рта с последним вздохом.
— Не спастись… Норны найдут… Нет…
И молчание.
— Клянусь архангелом… — охрипший от ужаса шут Таузер нарушил тишину.
Джошуа судорожно вздохнул.
— Мы должны похоронить жертву демона по эйдонитскому обычаю, — голос принца был тверд, но это явно стоило ему героических усилий. Он оглянулся на Воршеву, глаза которой были расширены от пережитого ужаса, а рот приоткрыт. — А потом нужно бежать. Они всерьез взялись преследовать нас. — Джошуа повернулся и встретил пристальный взгляд Деорнота. — Похороните по-эйдонитски, — повторил он.
— Сперва, — сказал Айнскалдир, прерывисто дыша и вытирая кровь, сочившуюся из длинной царапины на лице, — я отрублю еще руки и ноге.
Он склонился над трупом, подняв топорик. Остальные отвернулись.
Лесная ночь все плотнее окутывала их.
Старик Гелгиат медленно брел по мокрой ныряющей палубе своего корабля к двум закутанным фигурам, прижавшимся к поручням правого борта. Они повернулись при его приближении, но не бросили поручня.
— Проклятая, мерзкая погода! — закричал капитан, перекрывая вой ветра. Закутанные фигуры хранили молчание. — Но сегодня мои люди будут спать на нормальных кроватях на Большом Зеленом острове, — добавил он в своей задушевно-громогласной манере. Его сильный эрнистирийский голос позволял перекричать даже хлопание и скрип снастей. — Погодка-то как раз для потопления.
Более мощная из двух фигур сбросила капюшон, прищурилась от хлещущего в лицо дождя:
— Мы что, в опасности? — прокричал брат Кадрах.
Гелгиат засмеялся, отчего загорелое лицо его сморщилось. Ветер заглушил его смешок:
— Только если задумаете искупаться. Мы уже рядом с проходом в гавань Анзис Пелиппе.
Кадрах повернулся, вглядываясь в бурный сумрак, окружающий корабль плотной стеной дождя и тумана.
— Мы уже почти прибыли? — закричал он, обернувшись. Капитан поднял скрюченный палец, чтобы указать на более темное пятно по носу справа:
— Вот то черное пятно — гора Пирруин или, как ее иногда называют. Башня Страве. Мы войдем в гавань еще до полной темноты, если только ветры не сыграют с нами злой шутки. Проклятая небом погода для ювена.
Товарищ Кадраха, ростом поменьше, бегло взглянул на темный силуэт Пирруина и снова опустил голову.
— Так или иначе, отец мой, — стараясь перекричать стихию, сообщил Гелгиат, — мы пристанем сегодня и пробудем в порту два дня. Вы, как я полагаю, нас покинете, вы же заплатили только досюда. Может, сойдем на берег и выпьем чего-нибудь, если вера позволяет? — Капитан усмехнулся: всем известно, что эйдонитским монахам не чуждо удовольствие, доставляемое крепкими напитками.
Брат Кадрах задержал взгляд на вздымавшихся парусах, а потом взглянул несколько холодно и странно на моряка. Круглое лицо его сморщилось в улыбке.
— Спасибо капитан, но нет: мы с юношей побудем на палубе немного, после того как пришвартуемся. Нам предстоим долгий путь до аббатства и почти все время в гору. — Спутник Кадраха многозначительно подергал его за рукав, но монах не обратил на это внимания.
Гелгиат пожал плечами, натянул поглубже свою бесформенную зюйдвестку.
— Как знаете, преподобный. Вы заплатили за проезд и поработали на борту, хотя я бы сказал, ваш парень работал больше. Можете сойти, когда сочтете нужным, конечно, до того, как мы отчалим на Краннир. — Он повернулся, махнув своей узловатой рукой, и отправился назад по скользким доскам палубы, прокричав: — Но если парню худо, ему бы спуститься вниз.
— Мы вышли подышать! — закричал ему вслед Кадрах. — Скорее всего, мы сойдем на берег завтра. Спасибо, добрый капитан!
Когда старик Гелгиат поковылял прочь и растаял в дымке дождя, спутник Кадраха обернулся к монаху.
— Почему это мы останемся на борту? — потребовала объяснений Мириамель. Ее хорошенькое личико ясно выражало гнев. — Я не хочу задерживаться на корабле! Важен каждый час! — Дождь просочился даже через ее плотный капюшон, волосы, выкрашенные в черный цвет, прилипли ко лбу мокрыми прядями.
— Молчите, моя леди, тише, — на этот раз улыбка брата Кадраха казалась более искренней. — Конечно, мы сойдем на берег почти сразу же, как пристанем, не беспокойтесь.
Мириамель разозлилась:
— Зачем же ты сказал ему?..
— Потому что моряки болтливы, и, готов поклясться, ни один из них не может быть болтливее и громогласнее нашего капитана. И никакие силы небесные не в силах заткнуть ему рот. И даже если дать ему денег, чтобы молчал, он напьется на них и станет болтать еще больше. А так, если мы кого-то интересуем, они будут думать, что мы все еще на борту. Тем временем мы тихонько сойдем в Анзис Пелиппе.
— А-а. — Мириамель молча поразмыслила минуту. Она опять недооценила монаха. Кадрах оставался трезвым весь путь от Абенгейта, и неудивительно, ведь он плохо переносил качку. Но за этим пухлым лицом скрывался проницательный ум. Ей снова, уже не в первый раз, а возможно и не в последний, захотелось узнать, что у Кадраха на уме.
— Прости, — сказала, она. — Это хорошая мысль. Ты и вправду считаешь, что кто-то нас разыскивает?
— Глупо было бы полагать иначе, моя леди, — монах взял ее за локоть и повел назад, к тесному помещению на нижней палубе.
Когда она, наконец, увидела Пирруин, он показался ей огромным кораблем, возникшим из бурных глубин океана и неотвратимо надвигающимся на их маленькое суденышко. Сначала он был лишь темной массой впереди, но как только исчез покров тумана, прятавшего остров, город навис над ними, как нос мощного корабля.
Тысячи огней, маленьких, как светлячки, засияли сквозь туман, и скала засверкала в ночи. По мере того как грузовое судно Гелгиата пробиралось по фарватеру, остров продолжал подниматься над ними, а его гористая оконечность темным клином врезалась в небо.
Кадрах предпочел остаться внизу. Мириамель это устраивало. Она стояла у поручня, слушая, как перекликаются и смеются матросы, убирая снасти. Иногда голоса заводили песню, которая тут же обрывалась проклятиями или смехом.
Здесь, в гавани, ветер был тише. Мириамель почувствовала, как неожиданное тепло разливается по спине и шее, и узнала это ощущение: она была счастлива. Она была свободна и могла идти, куда хочет, а такого не бывало никогда на ее памяти.
Она ни разу с самого детства не бывала на Пирруине, но в ней росло такое чувство, как будто она вернулась домой. Мать ее Илисса привозила ее сюда, когда Мириамель была еще совсем ребенком. Они навещали сестру Илиссы герцогиню Нессаланту в Наббане и остановились в Анзис Пелиппе, чтобы отдать визит вежливости графу Страве… Мириамель плохо помнила визит: она была слишком мала — запомнила только доброго старого господина, угостившего ее мандарином, и сад с мощеными дорожками за высокой стеной. Мириамель гонялась за прекрасной длиннохвостой птицей, пока ее мать пила вино, смеялась и разговаривала с другими взрослыми.
Наверное, этот добрый старик и был графом, решила она. Сад несомненно принадлежал богатому человеку. Это был прекрасно ухоженный рай, спрятанный во дворе замка. Там цвели деревья, а в пруду, вырытом прямо посреди дорожки, плавали золотые и серебряные рыбки…
Ветер в гавани крепчал, рвал на ней плащ. Поручень под рукой был холодным, поэтому она засунула руки под мышки.
Вскоре после поездки в Анзис Пелиппе ее мать снова уехала, на этот раз без Мириамели. Дядя Джошуа повез Илиссу к отцу Мириамели Элиасу, который находился со своей армией в боевом лагере. Именно в этой поездке Джошуа был искалечен. А Илисса не вернулась. Элиас, окаменевший от горя, слишком исполненный гнева, чтобы говорить о смерти, все повторял дочери, что ее мать никогда не вернется. В ее детском представлении мать была пленницей в каком-то обнесенном стеной саду, чудесном саду, подобном тому, что они посетили на Пирруине, в прекрасном месте, и ей не суждено оставить его даже для того, чтобы навестить дочь, которая так о ней тоскует. А дочь лежала без сна ночами, устремив взгляд в темноту, и строила планы, как освободить потерянную маму из ее тюрьмы с благоухающими цветами и бесконечными мощеными дорожками…
С тех пор все изменилось. Казалось, со дня смерти матери отец был отравлен каким-то ядом. И эта жуткая отрава, скопившаяся внутри, превратила его в камень.
Где он сейчас? Что делает в этот миг король Элиас?
Мириамель взглянула на призрачный гористый остров и ощутила, как исчез миг счастья, который она только что пережила. Так ветер выхватывает и уносит из руки платочек. Вот сейчас отец осаждает Наглимунд, изливая свою дьявольскую злобу на стены убежища Джошуа. Изгимнур, старик Таузер — все они сражаются за свою жизнь, пока она проплывает мимо огней гавани, над темной гладкой океанской водой.
А где Саймон, кухонный мальчик, рыжеволосый неуклюжий Саймон, всегда готовый помочь, всегда озабоченный и желающий во всем разобраться, — у нее сердце защемило при мысли о нем. Он ушел на неизведанный север с маленьким троллем и, возможно, навсегда.
Она распрямилась. Воспоминали о спутниках вернули ее к мыслям о долге. Она должна изображать послушника при монахе, к тому же больного. Ей следует быть внизу. Судно скоро пришвартуется.
Мириамель горько усмехнулась. Столько перевоплощений! Теперь она свободна от придворной жизни, но все еще не стала самой собой. Печальный ребенок, она часто притворялась счастливой в Наббане и Меремунде. Проще было лгать, нежели отвечать на сочувственные вопросы, не имеющие ответов. Отец отдалялся от нее, и она притворялась, что ей все равно, хотя чувствовала, что печаль сжигает ее изнутри.
Где был Господь, спрашивала Мириамель, где был Он, когда любовь постепенно каменела, превращаясь в безразличие, а забота в обязанность? Где Он был, когда ее отец Элиас молил Небеса об ответе, а дочь его слушала, затаив дыхание, притаившись в его комнате?
Может быть, он верил моей лжи, горько думала она, спускаясь по скользким ступеням на нижнюю палубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113