Это одна из причин, по которой мы назвали их Дети Заката, когда впервые пришли в Светлый Ард. — Она помолчала. — Дети людей, смертные, имеют множество представлений о том, что с ними будет после смерти, и они все спорят, кто прав, а кто нет. Эти разногласия часто приводили к кровопролитию, как будто они стремились послать гонцов, чтобы выяснить, кто из них прав. Подобные гонцы, насколько мне известна философия смертных, никогда не возвращаются, чтобы сообщить своим собратьям ту истину, которой они жаждут.
Но среди смертных есть рассказы о тех, кто возвращается как бестелесный дух, хотя они и не приносят с собой ответов. Эти духи, эти привидения являются молчаливым напоминанием о смерти. Те, кому встретились подобные духи, называются одержимыми. — Амерасу передохнула; было впечатление, что ее чрезвычайная способность владеть собой изменяет ей. Прошло несколько мгновений, прежде чем она продолжила. — Это слово, которого у нас, зидайя, нет, но, может быть, нам следовало бы его иметь.
Тишина была абсолютной, если не считать тихого шелеста тончайших крыльев.
— Мы спаслись бегством с Дальнего Востока, думая, что сможем избежать Небытия, которое царило в нашей стране — Стране Сада. Это известно всем, кроме смертного мальчика: даже наши дети, рожденные после Бегства из Асу'а, впитывают это с материнским молоком — посему я не стану сейчас повторять это здесь.
Достигнув этой новой земли, мы думали, что спасены от той тени. Но часть ее последовала за нами. Это пятно, эта тень — в нас самих. Так же, как у людей Светлого Арда, которые живут под тенью неминуемой смерти.
Мы древний народ. Мы не боремся с непобедимым. Поэтому мы и сбежали из Венига Досай-э, чтобы не быть уничтоженными в бесполезной борьбе. Но проклятие нашей расы не в том, что мы отказываемся отдавать жизнь, бросая бессмысленный вызов великой тени, но в том, что мы вместо этого прижимаем к себе эту тень и держим ее крепко, радуясь, словно прижимаем к себе любимое дитя.
Мы принесли с собой эту тень. Возможно, ни один живущий и мыслящий не в состоянии обходиться без этой тени, но мы, зидайя, несмотря на свою долгую жизнь, в сравнении с которой жизнь смертных кажется кратким мгновением, как у светлячка, мы тоже не можем не замечать этой тени, которая есть смерть. Мы не можем делать вид, что ничего не знаем о Небытии. Мы носим его в себе, как мрачную тайну.
Смертные смертны, и это их страшит. Мы, когда-то населявшие землю Сада, тоже должны умереть, хотя срок нашей жизни гораздо больше. Каждый из нас при рождении уже заключает в себе смерть, которая становится частью нашего естества. На протяжении веков мы ждем, когда она нас заключит в свои объятия, в то время как смертные плодятся и умирают, как мыши. Мы создаем из собственной смерти оболочку для нашего существования, превращаем ее в нашего заветного личного друга, позволяя жизни вращаться вокруг нас и наслаждаясь мрачным обществом Небытия.
Мы не откроем Детям Заката секрета нашего почти бессмертия, хотя мы ветви одного дерева. Мы отказали в вечной жизни Детям Руйана, тинукедайя, и прижимали смерть все теснее к своей груди. Мы тоже одержимы, дети мои. Единственным правильным миром является мир смертных. А мы — одержимые.
Он не понял большей части того, что сказала Праматерь, но голос Амерасу действовал на Саймона, как упреки любящих родителей. Он чувствовал себя маленьким и незначительным, но успокаивало то, что голос рядом и что он обращен к нему. Ситхи вокруг него сохраняли свою привычную невозмутимость.
— Потом явились мореходы, — сказала Амерасу, голос ее стал мощнее, — и им показалось мало жить и умирать в пределах Светлого Арда, как смертным мышам, которые населяли его до этого. Им было мало кусков, которые мы им бросали. Мы, зидайя, могли бы остановить их вторжение, прежде чем они обрели свое величие, но мы предпочли оплакивать утрату красоты, втайне предаваясь радости. Грядет наша смерть! — славный безвозвратный конец, который превратит наши тени в реальность. Мой муж, Ий'Унигато, был одним из таких ситхи. Его нежное поэтическое сердце любило смерть больше, чем он когда-либо любил свою жену или сыновей, порожденных его чреслами.
Впервые среди собравшихся пронесся тихий шепот — неясное бормотание, едва ли более громкое, чем шелест крыльев над головами. Амерасу грустно улыбнулась.
— Это тяжело выслушивать, — сказала она, — пришло время говорить правду. Изо всех зидайя лишь один не жаждал тихого забытья. Это был сын мой Инелуки, и он горел. Я не имею в виду то, как он умер — это можно рассматривать, как злую иронию или как фатальную обреченность. Нет, Инелуки горел жизнью, его свет разгонял тени — по крайней мере, некоторые из них.
Всем известно, что произошло. Всем известно, что Инелуки убил своего нежного отца, что тогда с ним покончили, вызвав разрушение Асу'а, когда он боролся, чтобы спасти себя от смерти, а весь свой народ — от забвения. Но его горение было так сильно, что он не смог мирно уйти в тень, которая следует за жизнью. Я проклинаю его за то, что он сотворил с моим мужем, своим народом и самим собой, но мое материнское сердце все-таки исполнено гордости. Клянусь Кораблями, привезшими нас, он горел тогда, и он до сих пор горит. Инелуки не умрет!
Амерасу подняла руку, когда новая волна шепота прокатилась по Ясире.
— Спокойствие, дети, спокойствие! — крикнула она. — Праматерь не заключила в свои объятия эту тень. Я не одобряю его за то, каким он стал сейчас, я только говорю о том страстном духе, которого никто не проявил, когда только подобный дух один и мог спасти нас от нас самих. И он нас действительно спас, потому что его сопротивление и даже само безумие его породило в других желание бежать сюда — в этот дом изгнания. — Она опустила руку. — Нет, мой сын исполнился ненависти. Она не позволила ему по-настоящему умереть, но превратилась в пламя, более горячее, чем его собственное, и оно поглотило его. И ничего не осталось от того яркого пламени, которое было моим сыном, — глаза ее затуманились. — Почти ничего.
Когда она замолкла на время, Шима'Онари поднялся, направился было к ней, говоря что-то тихо на ситхском наречии. Амерасу покачала головой.
— Нет, внук мой, позволь мне договорить. — В голосе ее послышались гневные нотки. — Это все, что мне осталось. Если меня не выслушают, опустится тьма, не похожая на ту желанную смерть, о которой мы грезим во сне. Это будет хуже Небытия, которое изгнало нас из нашего Сада за морем.
Шима'Онари, потрясенный, опустился рядом с Ликимейей, лицо которой казалось окаменевшим.
— Инелуки изменился, — подвела итог Амерасу. — Он стал таким, каких еще не видел свет — дымящимся угольком отчаяния и ненависти, живущим лишь для того, чтобы переделать то, что когда-то было несправедливым, ошибочным и трагически недооценивалось, но теперь является просто фактами жизни. Подобно нам, Инелуки все еще пребывает в царстве прошлого. Но в отличии от своих живых собратьев, ему недостаточно копаться в воспоминаниях. Он живет или существует — вот тут язык смертных недостаточно точен, — чтобы увидеть, как уничтожается все ныне сущее в мире, исправляется несправедливость; но он не видит иного пути, кроме пути ярости. Его справедливость будет жестока, а способы ее насаждения — еще ужаснее.
Она придвинулась к предмету на каменном пьедестале, положив свои тонкие пальцы на край диска. Саймон испугался, что она порежется, и его обуял ужас при мысли, что он увидит кровь на тонкой золотистой коже Амерасу.
— Я давно знала, что Инелуки вернулся, как и все вы. Но в отличие от некоторых я не отгоняла от себя эту мысль и не перемалывала ее ради удовольствия испытать боль от нее, как иногда притрагиваются к синяку или ране. Я думала, я сомневалась, и я говорила с теми немногими, кто в состоянии мне помочь, пытаясь понять, что может зреть в темном мозгу моего сына. Последним, кто принес мне эти известия, был этот мальчик Сеоман, хотя он сам того не подозревал и до сих пор не знает половины того, что мне удалось получить от него.
Саймон снова почувствовал на себе взгляды, но его собственные глаза были устремлены на излучающее свет лицо Амерасу, обрамленное белым облаком волос.
— Это и к лучшему, — сказала она. — это дитя человеческое получало удары судьбы, и удача выпадала ему в самых удивительных обстоятельствах, но он не чародей и не герой. Он великолепно выполнил свои обязанности, нельзя возлагать на его юные плечи большую ношу. То, что я от него узнала, кажется, дало мне возможность определить истинные намерения Инелуки. — Она сделала глубокий вдох, собираясь с силами. — Он ужасен, могу вам это сказать, хотя слова слишком слабы. Я старейшая среди вас, я, Амерасу, Рожденная на Борту. Но среди вас найдутся такие, которые втайне усомнятся, которые по-прежнему будут отворачиваться от грядущего ужаса. Многие из вас предпочли бы жить с красивыми воображаемыми тенями, а не с уродливой черной тенью — тенью, которую простирает над нами мой сын.
Поэтому я покажу вам то, что я увидела, тогда и вы тоже поймете. Если мы все еще сможем отворачивать лица свои, во всяком случае мы больше не сможем притворяться. Мы можем какое-то время удерживать зиму, но в конце концов она поглотит и нас. — Голос ее вдруг набрал мощь, хотя в нем слышалась печаль. — Если мы с радостью бросаемся в объятия смерти, давайте хотя бы признаем, что мы именно это и делаем! Давайте хоть раз посмотрим на себя честно, пусть и в конце пути.
Амерасу опустила взгляд, как будто устав от душевных страданий. Последовала минута молчания, затем некоторые начали разговаривать между собой, и тогда лицо ее снова обратилось к ним, и она положила руку на луноподобный диск.
— Это Туманная лампа, которую моя мать захватила из Тумет'ай, когда ползучий иней поглотил город. Как и чешуя Великого Червя, как Говорящее Пламя, поющий Шард и Пруд в великой Асу'а — это дверь на Дорогу снов. Она мне многое открыла, теперь пришла пора поделиться с вами этими видениями.
Амерасу наклонилась и легко коснулась чаши, стоявшей перед каменным диском. Бело-голубое пламя взметнулось и загорелось без фитиля над бледным краем чаши. Диск начал светиться таинственным светом. Затем, по мере того, как он разгорался, весь зал Ясиры начал темнеть, пока Саймону не показалось, что день угас и луна, упав с неба, повисла перед ним.
— В наши дни Страна сновидений приблизилась к нам, — сказала Амерасу, — подобно тому, как зима Инелуки окружила и изгнала лето. — Ее голос, звучавший достаточно четко, показался тихим, как шепот. — Земля сновидений пришла в движение, и будут моменты, когда трудно будет удерживаться на дороге, поэтому прошу вас помочь мне вашими мыслями. Ушли те времена, когда дочери Дженджияны могли говорить через Свидетелей так же четко, словно в ухо. — Она взмахнула рукой перед диском, и в помещении стало еще темнее. Нежное царапание крыльев бабочек стало слышнее, как будто они уловили перемены в воздухе.
Диск начал светиться. Голубоватое пятно, подобное туману, пронеслось по его поверхности; когда оно исчезло, Туманная лампа потемнела. В этой темноте появились сверкающие звездочки и начала расти какая-то бледная тень, возникшая у основания диска. Это была гора, белая и остроконечная, как бивень, и бледная, как кость.
— Наккига, — произнесла Амерасу из темноты. — Гора, которую смертные называют Пик Бурь. Здесь живет Утук'ку, которая скрывает свой возраст под серебряной маской, не желая признать, что тень смерти может коснуться и ее. Она страшится Небытия больше, чем кто-нибудь из нашего рода, хотя она последняя из старшего поколения — последняя из Рожденных в Саду. — Амерасу тихо засмеялась. — Да, моя прабабушка чрезвычайно тщеславна. — На миг сверкнул металл, но Туманная лампа, затянувшись было дымкой, снова показала гору. — Я ее чувствую, — сказала Амерасу. — Она ждет, как паук. В ней нет никакого пламени справедливости, как в Инелуки, каким бы бешеным он ни стал. Она желает только уничтожить всех, кто еще помнит, как она была унижена в очень далеком прошлом, когда мы разделились. Она приютила мятежный дух моего сына; они питают ненависть друг друга. Теперь они готовы сделать то, что планировали на протяжении столетий. Смотрите!
Туманная лампа начала пульсировать. Белая гора приблизилась, она дымилась под холодными черными небесами, потом внезапно растаяла в темноте. Через несколько мгновений она исчезла, оставив лишь бархатную тьму.
Прошло много времени. Саймон, который впитывал каждое слово ситхи, вдруг почувствовал растерянность. Снова в воздухе возникло ощущение грозового заряда, более сильного, чем раньше.
— О! — воскликнула потрясенная Амерасу.
Ситхи вокруг Саймона зашевелились и забормотали. Недоумение перешло в смятение, и в них начали прорастать семена страха. В середине Лампы появился серебряный блеск, который растекся по периферии, как масляное пятно по поверхности лужи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но среди смертных есть рассказы о тех, кто возвращается как бестелесный дух, хотя они и не приносят с собой ответов. Эти духи, эти привидения являются молчаливым напоминанием о смерти. Те, кому встретились подобные духи, называются одержимыми. — Амерасу передохнула; было впечатление, что ее чрезвычайная способность владеть собой изменяет ей. Прошло несколько мгновений, прежде чем она продолжила. — Это слово, которого у нас, зидайя, нет, но, может быть, нам следовало бы его иметь.
Тишина была абсолютной, если не считать тихого шелеста тончайших крыльев.
— Мы спаслись бегством с Дальнего Востока, думая, что сможем избежать Небытия, которое царило в нашей стране — Стране Сада. Это известно всем, кроме смертного мальчика: даже наши дети, рожденные после Бегства из Асу'а, впитывают это с материнским молоком — посему я не стану сейчас повторять это здесь.
Достигнув этой новой земли, мы думали, что спасены от той тени. Но часть ее последовала за нами. Это пятно, эта тень — в нас самих. Так же, как у людей Светлого Арда, которые живут под тенью неминуемой смерти.
Мы древний народ. Мы не боремся с непобедимым. Поэтому мы и сбежали из Венига Досай-э, чтобы не быть уничтоженными в бесполезной борьбе. Но проклятие нашей расы не в том, что мы отказываемся отдавать жизнь, бросая бессмысленный вызов великой тени, но в том, что мы вместо этого прижимаем к себе эту тень и держим ее крепко, радуясь, словно прижимаем к себе любимое дитя.
Мы принесли с собой эту тень. Возможно, ни один живущий и мыслящий не в состоянии обходиться без этой тени, но мы, зидайя, несмотря на свою долгую жизнь, в сравнении с которой жизнь смертных кажется кратким мгновением, как у светлячка, мы тоже не можем не замечать этой тени, которая есть смерть. Мы не можем делать вид, что ничего не знаем о Небытии. Мы носим его в себе, как мрачную тайну.
Смертные смертны, и это их страшит. Мы, когда-то населявшие землю Сада, тоже должны умереть, хотя срок нашей жизни гораздо больше. Каждый из нас при рождении уже заключает в себе смерть, которая становится частью нашего естества. На протяжении веков мы ждем, когда она нас заключит в свои объятия, в то время как смертные плодятся и умирают, как мыши. Мы создаем из собственной смерти оболочку для нашего существования, превращаем ее в нашего заветного личного друга, позволяя жизни вращаться вокруг нас и наслаждаясь мрачным обществом Небытия.
Мы не откроем Детям Заката секрета нашего почти бессмертия, хотя мы ветви одного дерева. Мы отказали в вечной жизни Детям Руйана, тинукедайя, и прижимали смерть все теснее к своей груди. Мы тоже одержимы, дети мои. Единственным правильным миром является мир смертных. А мы — одержимые.
Он не понял большей части того, что сказала Праматерь, но голос Амерасу действовал на Саймона, как упреки любящих родителей. Он чувствовал себя маленьким и незначительным, но успокаивало то, что голос рядом и что он обращен к нему. Ситхи вокруг него сохраняли свою привычную невозмутимость.
— Потом явились мореходы, — сказала Амерасу, голос ее стал мощнее, — и им показалось мало жить и умирать в пределах Светлого Арда, как смертным мышам, которые населяли его до этого. Им было мало кусков, которые мы им бросали. Мы, зидайя, могли бы остановить их вторжение, прежде чем они обрели свое величие, но мы предпочли оплакивать утрату красоты, втайне предаваясь радости. Грядет наша смерть! — славный безвозвратный конец, который превратит наши тени в реальность. Мой муж, Ий'Унигато, был одним из таких ситхи. Его нежное поэтическое сердце любило смерть больше, чем он когда-либо любил свою жену или сыновей, порожденных его чреслами.
Впервые среди собравшихся пронесся тихий шепот — неясное бормотание, едва ли более громкое, чем шелест крыльев над головами. Амерасу грустно улыбнулась.
— Это тяжело выслушивать, — сказала она, — пришло время говорить правду. Изо всех зидайя лишь один не жаждал тихого забытья. Это был сын мой Инелуки, и он горел. Я не имею в виду то, как он умер — это можно рассматривать, как злую иронию или как фатальную обреченность. Нет, Инелуки горел жизнью, его свет разгонял тени — по крайней мере, некоторые из них.
Всем известно, что произошло. Всем известно, что Инелуки убил своего нежного отца, что тогда с ним покончили, вызвав разрушение Асу'а, когда он боролся, чтобы спасти себя от смерти, а весь свой народ — от забвения. Но его горение было так сильно, что он не смог мирно уйти в тень, которая следует за жизнью. Я проклинаю его за то, что он сотворил с моим мужем, своим народом и самим собой, но мое материнское сердце все-таки исполнено гордости. Клянусь Кораблями, привезшими нас, он горел тогда, и он до сих пор горит. Инелуки не умрет!
Амерасу подняла руку, когда новая волна шепота прокатилась по Ясире.
— Спокойствие, дети, спокойствие! — крикнула она. — Праматерь не заключила в свои объятия эту тень. Я не одобряю его за то, каким он стал сейчас, я только говорю о том страстном духе, которого никто не проявил, когда только подобный дух один и мог спасти нас от нас самих. И он нас действительно спас, потому что его сопротивление и даже само безумие его породило в других желание бежать сюда — в этот дом изгнания. — Она опустила руку. — Нет, мой сын исполнился ненависти. Она не позволила ему по-настоящему умереть, но превратилась в пламя, более горячее, чем его собственное, и оно поглотило его. И ничего не осталось от того яркого пламени, которое было моим сыном, — глаза ее затуманились. — Почти ничего.
Когда она замолкла на время, Шима'Онари поднялся, направился было к ней, говоря что-то тихо на ситхском наречии. Амерасу покачала головой.
— Нет, внук мой, позволь мне договорить. — В голосе ее послышались гневные нотки. — Это все, что мне осталось. Если меня не выслушают, опустится тьма, не похожая на ту желанную смерть, о которой мы грезим во сне. Это будет хуже Небытия, которое изгнало нас из нашего Сада за морем.
Шима'Онари, потрясенный, опустился рядом с Ликимейей, лицо которой казалось окаменевшим.
— Инелуки изменился, — подвела итог Амерасу. — Он стал таким, каких еще не видел свет — дымящимся угольком отчаяния и ненависти, живущим лишь для того, чтобы переделать то, что когда-то было несправедливым, ошибочным и трагически недооценивалось, но теперь является просто фактами жизни. Подобно нам, Инелуки все еще пребывает в царстве прошлого. Но в отличии от своих живых собратьев, ему недостаточно копаться в воспоминаниях. Он живет или существует — вот тут язык смертных недостаточно точен, — чтобы увидеть, как уничтожается все ныне сущее в мире, исправляется несправедливость; но он не видит иного пути, кроме пути ярости. Его справедливость будет жестока, а способы ее насаждения — еще ужаснее.
Она придвинулась к предмету на каменном пьедестале, положив свои тонкие пальцы на край диска. Саймон испугался, что она порежется, и его обуял ужас при мысли, что он увидит кровь на тонкой золотистой коже Амерасу.
— Я давно знала, что Инелуки вернулся, как и все вы. Но в отличие от некоторых я не отгоняла от себя эту мысль и не перемалывала ее ради удовольствия испытать боль от нее, как иногда притрагиваются к синяку или ране. Я думала, я сомневалась, и я говорила с теми немногими, кто в состоянии мне помочь, пытаясь понять, что может зреть в темном мозгу моего сына. Последним, кто принес мне эти известия, был этот мальчик Сеоман, хотя он сам того не подозревал и до сих пор не знает половины того, что мне удалось получить от него.
Саймон снова почувствовал на себе взгляды, но его собственные глаза были устремлены на излучающее свет лицо Амерасу, обрамленное белым облаком волос.
— Это и к лучшему, — сказала она. — это дитя человеческое получало удары судьбы, и удача выпадала ему в самых удивительных обстоятельствах, но он не чародей и не герой. Он великолепно выполнил свои обязанности, нельзя возлагать на его юные плечи большую ношу. То, что я от него узнала, кажется, дало мне возможность определить истинные намерения Инелуки. — Она сделала глубокий вдох, собираясь с силами. — Он ужасен, могу вам это сказать, хотя слова слишком слабы. Я старейшая среди вас, я, Амерасу, Рожденная на Борту. Но среди вас найдутся такие, которые втайне усомнятся, которые по-прежнему будут отворачиваться от грядущего ужаса. Многие из вас предпочли бы жить с красивыми воображаемыми тенями, а не с уродливой черной тенью — тенью, которую простирает над нами мой сын.
Поэтому я покажу вам то, что я увидела, тогда и вы тоже поймете. Если мы все еще сможем отворачивать лица свои, во всяком случае мы больше не сможем притворяться. Мы можем какое-то время удерживать зиму, но в конце концов она поглотит и нас. — Голос ее вдруг набрал мощь, хотя в нем слышалась печаль. — Если мы с радостью бросаемся в объятия смерти, давайте хотя бы признаем, что мы именно это и делаем! Давайте хоть раз посмотрим на себя честно, пусть и в конце пути.
Амерасу опустила взгляд, как будто устав от душевных страданий. Последовала минута молчания, затем некоторые начали разговаривать между собой, и тогда лицо ее снова обратилось к ним, и она положила руку на луноподобный диск.
— Это Туманная лампа, которую моя мать захватила из Тумет'ай, когда ползучий иней поглотил город. Как и чешуя Великого Червя, как Говорящее Пламя, поющий Шард и Пруд в великой Асу'а — это дверь на Дорогу снов. Она мне многое открыла, теперь пришла пора поделиться с вами этими видениями.
Амерасу наклонилась и легко коснулась чаши, стоявшей перед каменным диском. Бело-голубое пламя взметнулось и загорелось без фитиля над бледным краем чаши. Диск начал светиться таинственным светом. Затем, по мере того, как он разгорался, весь зал Ясиры начал темнеть, пока Саймону не показалось, что день угас и луна, упав с неба, повисла перед ним.
— В наши дни Страна сновидений приблизилась к нам, — сказала Амерасу, — подобно тому, как зима Инелуки окружила и изгнала лето. — Ее голос, звучавший достаточно четко, показался тихим, как шепот. — Земля сновидений пришла в движение, и будут моменты, когда трудно будет удерживаться на дороге, поэтому прошу вас помочь мне вашими мыслями. Ушли те времена, когда дочери Дженджияны могли говорить через Свидетелей так же четко, словно в ухо. — Она взмахнула рукой перед диском, и в помещении стало еще темнее. Нежное царапание крыльев бабочек стало слышнее, как будто они уловили перемены в воздухе.
Диск начал светиться. Голубоватое пятно, подобное туману, пронеслось по его поверхности; когда оно исчезло, Туманная лампа потемнела. В этой темноте появились сверкающие звездочки и начала расти какая-то бледная тень, возникшая у основания диска. Это была гора, белая и остроконечная, как бивень, и бледная, как кость.
— Наккига, — произнесла Амерасу из темноты. — Гора, которую смертные называют Пик Бурь. Здесь живет Утук'ку, которая скрывает свой возраст под серебряной маской, не желая признать, что тень смерти может коснуться и ее. Она страшится Небытия больше, чем кто-нибудь из нашего рода, хотя она последняя из старшего поколения — последняя из Рожденных в Саду. — Амерасу тихо засмеялась. — Да, моя прабабушка чрезвычайно тщеславна. — На миг сверкнул металл, но Туманная лампа, затянувшись было дымкой, снова показала гору. — Я ее чувствую, — сказала Амерасу. — Она ждет, как паук. В ней нет никакого пламени справедливости, как в Инелуки, каким бы бешеным он ни стал. Она желает только уничтожить всех, кто еще помнит, как она была унижена в очень далеком прошлом, когда мы разделились. Она приютила мятежный дух моего сына; они питают ненависть друг друга. Теперь они готовы сделать то, что планировали на протяжении столетий. Смотрите!
Туманная лампа начала пульсировать. Белая гора приблизилась, она дымилась под холодными черными небесами, потом внезапно растаяла в темноте. Через несколько мгновений она исчезла, оставив лишь бархатную тьму.
Прошло много времени. Саймон, который впитывал каждое слово ситхи, вдруг почувствовал растерянность. Снова в воздухе возникло ощущение грозового заряда, более сильного, чем раньше.
— О! — воскликнула потрясенная Амерасу.
Ситхи вокруг Саймона зашевелились и забормотали. Недоумение перешло в смятение, и в них начали прорастать семена страха. В середине Лампы появился серебряный блеск, который растекся по периферии, как масляное пятно по поверхности лужи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113