– К нашему сожалению и стыду Об этом сейчас и пойдет речь. И, кстати, как раз поэтому эта встреча, к величайшему нашему стыду, приобрела черты конспиративной маевки.
– А разве Комес до сих пор не вернулся? – спросил Гонта. – С ним, надеюсь, ничего не случилось?
– С ним все в порядке, – коротко ответил Магистр. – Единственное, что удалось установить достоверно, так это то, что врагу удалось раскрыть всю секцию. Всю полностью, вы понимаете? Наши товарищи исчезли практически одновременно. Мы еще не знаем, как обстоит дело с учениками, и пока я продолжаю надеяться на лучшее. Комес сейчас как раз пытается восстановить хоть какие-то связи.
– Уничтожено целое звено, – покачал головой четвертый, которого называли Бруно. – Если мы не сможем в ближайшее время компенсировать эту потерю, тамошний Периметр рухнет. Я ведь сам начинал его строить десять лет назад. Вы бы знали, чего это стоило… Вот проклятие!
Он сорвал сочную травинку и принялся ее ожесточенно грызть.
– Комес займется волгоградским Периметром, сейчас думать нужно о другом, – сказал Магистр. – То, что они уже достаточно долго ищут нас вполне осознанно и организованно, нам всем хорошо известно. И, случается, находят, когда мы забываем об осторожности.
Но как могло случиться, что обнаружили сразу всех? Двадцать семь человек! Причем повторяю: одновременно!
– При их возможностях зарядить на работу всю местную милицию и ФСБ – не такая уж большая проблема, – грустно усмехнулся Бруно.
– Исключено! – отрезал Магистр. – В милиции и ФСБ у них действительно своих людей хватает, но в данном случае официальные службы не использовались. Комес установил это абсолютно достоверно.
– Вышли через учеников? – подумал вслух Гонта. – Обработали одного-двух, сломали и…
– …и никто из них не успел закрыться? Да что вы, Гонта! Секция селектов – это все же не подпольная ячейка социалистов-революционеров. Да, я знаю, у врага есть несколько этих чертовых истериков-нюхачей, но учеников они учуять просто не смогут, не тот сенсорный уровень. Ну, засекли бы одного селекта, но уже другой должен был легко нейтрализовать всю эту свору, узнав об опасности.
– Неужели они нашли способ создать Индикатор? – предположил Гонта. – Что-то мне не верится. На это они не способны.
– Зато на это вполне способны ученики, – выплюнув травинку, сказал Бруно. – Естественно, если мы их вовремя не обнаруживаем.
– Ты прекрасно знаешь, Бруно, что это исключено, – возразил пятый – Байкал. – Учеников мы начинаем отслеживать и вести еще на стадии абитуриентов технических вузов. Система отбора создавалась не одну сотню лет и еще не давала сбоев.
– А гуманитарных? – усмехнулся Гонта.
– Гуманитарии не могут построить Индикатор, вам, Гонта, самому это хорошо известно. Не тот профиль знаний.
– И все же Гонта прав, – сказал Магистр. – И все же исключать возможность того, что у них в руках оказался Индикатор или какое-то подобное устройство, мы не можем. По крайней мере, пока иного разумного объяснения происшедшему я не нахожу.
– Создать Индикатор – это вам не лапти сплести, – сердито произнес Байкал. – В стране осталось от силы два-три предприятия, где есть оборудование для подобных разработок. И в том, что там они не ведутся, я головой ручаюсь! Вообще, о чем мы говорим! Вы прекрасно знаете, что Индикатор – сугубая теория. Кроме известных вам жалких результатов, которые никакого практического значения не имели…
– Ты побереги голову-то, – иронически хмыкнул Бруно. – Нам она еще пригодится. Да и тебе не помешает. Вообще, единственное, что выглядит совершенно бесспорным, так это то, что они знают о нас намного больше, чем мы о них. Точнее, на данном этапе мы вообще ничего не знаем.
Он принялся искать новую травинку – потолще и посочнее.
– Индикатор самостоятельно они сделать, конечно, не могли, – сказал Филин. – Но о том, что он в принципе существует, им известно. И я, кажется, могу предположить откуда.
Все одновременно повернулись в его сторону, а Бруно тут же выплюнул травинку.
– Я тут как-то листал подшивки журналов, – вяло продолжал Филин. – В «Вопросах историографии» наткнулся на забавную статейку. Похоже, что ее автор – историк-архивист – каким-то образом раскопал рукопись Зеваэса.
Он замолчал, созерцая результат своего сообщения. Пауза над поляной установилась довольно надолго.
– Этого не может быть, – нарушил ее наконец Магистр. – Вы, Филин, отлично знаете, где находится рукопись.
– Оригинал, – пожал плечами тот. – Знаю, ну и что? У Зеваэса были ученики, это вам тоже должно быть известно. У нас нет никаких доказательств того, что никто из них не делал с рукописи копий. Переписывать труд учителя – честь для ученика, это занятие было весьма модным. Так что подобное не только не исключено, но вполне вероятно.
– Там что, есть прямые ссылки? – взволнованно спросил Байкал.
– Где? В статье? Прямых ссылок на рукопись нет. Кстати, я не вполне понял почему: автор явно не пытается присвоить себе открытие. Но косвенных – сколько угодно. Вплоть до намека на Индикатор. Он его, правда, называет философским камнем и считает, что камень этот служит для поиска хищников, а не селектов, но суть абсолютно ясна.
– То, что вы нам сообщили, полностью меняет дело, – сказал Магистр. – Гонта, я намеревался просить вас отправиться в Волгоград, чтобы помочь Комесу, но теперь вам придется вплотную заняться этим историком. Филин, полагаю, со своей стороны вы ему окажете необходимое содействие. Только умоляю вас: будьте предельно осторожны!.. И на своем мотоцикле, кстати!
* * *
«…и теперь пишу Вам, Виталий Михайлович, находясь в изрядно стесненных обстоятельствах. Представьте себе крохотную палатку, худо-бедно защищающую от пронизывающих порывов ветра, но ни в коей мере от холода, который на этой высоте ночами становится совершенно непереносим. Как я уже писал Вам из Лхасы, мне необыкновенно повезло, когда я повстречал экспедицию Художника. На мою просьбу присоединиться к ним эти милейшие люди, Художник и его Супруга, практически сразу ответили мне согласием и даже были чрезвычайно довольны, что неудивительно. Неожиданно получить в спутники соотечественника, способного оказаться полезным на трудном пути, который им предстоял, определенно можно считать удачей. Пишу Вам об этом, отнюдь не желая преувеличить свои скромные возможности, однако за месяцы, вынужденно проведенные в Лхасе, я и в самом деле немало преуспел в постижении местных наречий и диалектов. Теперь, когда стараниями Художника я сделался официальным членом его экспедиции, основная причина, задержавшая меня в пути, была наконец-то устранена, к величайшему моему облегчению. Исключительно доброжелательное отношение местных чиновников к Художнику отчасти коснулось и меня. Я вновь стал волен в передвижениях и получил долгожданную возможность продолжить свой путь (разумеется, вместе с экспедицией Художника).
Свой маршрут Художник проложил, основываясь на довольно смутных указаниях – как изустных, так и письменных, – которые ему удалось получить у монахов здешних монастырей. Как ни странно, проходит он весьма близко к искомой местности и кабы ее обитатели имели намерение явить себя Художнику, цель экспедиции – отыскание легендарной Шамбхалы – была бы несомненно достигнута.
Дабы не отнимать Вашего времени, не буду описывать перенесенные нами в пути тяготы – здесь они обыкновенны и неизбежны, скажу лишь, что мы добрались наконец до того самого места, где мне предстоит расстаться с Художником, из-за чего душа моя пребывает в смятении. Невозможность объяснить ему истинную причину моего бегства (а выглядеть это будет именно так, несмотря ни на какие письменные извинения, которые я намерен оставить), равно как и заведомую недостижимость конечного пункта его маршрута, порой повергает меня в отчаяние. Этот по-настоящему благородный, великий умом и душой человек не принадлежит к селектам – данная причина единственно заставляет меня держать его в заблуждении. Потому я вновь, как и прежде, Виталий Михайлович, намерен серьезнейшим образом ставить перед Советом вопрос о невозможности и пагубности дальнейшего следования политике абсолютного затворничества.
Понимаю, что ужас за последствия совершенных ошибок каждому из нас предстоит переживать еще очень долго, однако полная изоляция от людского сообщества, на которой настояли наши уважаемые друзья и коллеги, идет на пользу лишь Врагу. Отстранение людей, подобных Художнику, от совместных трудов по достижению Цели фактически оставляет их один на один с анималами и делает Цель все более отдаленной.
Впрочем, очень надеюсь найти понимание у здешних наших друзей, к которым отправлюсь немедленно, закончив письмо к Вам. Опыт их, насколько я понял, представляется весьма и весьма интересным. Письмо это доставит в ближайшее почтовое отделение мой доверенный человек, шерп, каковой сопровождает меня почти что с самого начала моего путешествия. Написал эту строчку и не сумел удержаться от улыбки. Добраться до почтового отделения из этих диких мест ему будет лишь немногим легче, чем до берегов исчезнувшей Атлантиды. Однако, даст Бог, письмо не потеряется и Вы его получите.
Засим прощайте, уважаемый Виталий Михайлович. Пребываю в надеждах на скорую встречу.
Ваш С.
13.8.1926».
* * *
Все началось шесть месяцев назад. Нестеров сидел за столом в крохотном закутке архива Музея истории культуры, сотрудником которого он числился без малого десять лет. Свое рабочее место он очень любил. Здесь, под метровой толщей каменных перекрытий, куда не доносится ни единый звук внешнего мира, Нестеров всегда чувствовал себя удивительно спокойно и уютно. Архив – странное место. Время остановилось тут на века, никакие бури и катаклизмы не в силах были поколебать ощущение постоянства и надежности, охватывающее каждого, кто переступал порог хранилища. Нестеров привык к этому ощущению, привык к тишине и запахам вечности. Он все чаще ловил себя на том, что за стенами архива испытывает странный раздражающий дискомфорт, который исчезает без следа, едва он приходит на работу.
Конечно, в профессии музейного работника существовали свои минусы, главный из которых – унизительно крохотная зарплата. Впрочем, годы великих экономических перемен научили Нестерова искусству выживания во враждебной интеллигенции среде. В частном вузе он читал лекции тупым отпрыскам нынешних хозяев страны, публиковал в глянцевых журналах для богатых крохотные заметки на исторические темы (спрос на них, впрочем, был весьма невелик), подрабатывал переводами – словом, жил так, как жили, вернее, существовали, десятки и сотни тысяч его собратьев по классовой прослойке. У Нестерова не было семьи – к своим двадцати восьми годам он так и не решился ее завести, – и на жизнь ему вполне хватало.
В закутке Нестерова было уютно. Во всяком случае, сам он считал именно так. На стене слева висел пятилетней давности календарь с золотым профилем Нефертити. За спиной над правым плечом тянулась деревянная планка, на которую Нестеров пришпиливал булавками и кнопками листки с рабочими заметками. В уголке – маленький столик с электрическим чайником, запасом растворимого кофе и кружкой.
Приоткрыв дверь, из коридора заглянула руководитель сектора Дальнего Востока Светлана Николаевна. Поверх толстого свитера она накинула на плечи пуховый платок: батареи в ее комнатке грели плохо.
– Олег, к тебе посетитель, – сказала она слегка гнусавя. Кажется, у нее начинался насморк.
Нестеров удивился. Посетители в архив приходили нечасто. Единственный предназначенный для них стул был по самую спинку завален бумагами. Нестеров взял стопку и задумался, куда бы ее переложить, не нарушая привычного рабочего беспорядка кабинета. В такой позе его и застал гость, вошедший после короткого деликатного стука.
Это был мужчина лет пятидесяти с глубокими залысинами в короткой прическе, в дорогом темно-сером костюме. Отчего-то уже с первого взгляда он не вызвал в душе Нестерова добрых чувств. Нестеров сразу же подсознательно причислил гостя к «анималам» или «суггесторам», хотя видимых причин тому не было за исключением разве что фасона прически, столь популярной в полукриминальной среде новых миллионеров, и довольно необычного строения лица, каждая черта которого казалась чуть-чуть крупнее, чем следовало: от надбровных дуг до подбородка и челюстей. Но, в конце концов, прическа – личное дело каждого, а лицо себе никто самостоятельно не выбирает. Тем более что, приглядевшись и попривыкнув, всякий счел бы такое лицо не лишенным определенного шарма мужественности.
Подобная реакция на новых знакомцев у него возникала нечасто, и Нестеров ее стыдился.
– Олег Сергеевич? – спросил посетитель и протянул руку для рукопожатия.
Нестеров попытался сделать ответный жест, но едва не уронил бумаги, поэтому лишь указал кивком на стул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– А разве Комес до сих пор не вернулся? – спросил Гонта. – С ним, надеюсь, ничего не случилось?
– С ним все в порядке, – коротко ответил Магистр. – Единственное, что удалось установить достоверно, так это то, что врагу удалось раскрыть всю секцию. Всю полностью, вы понимаете? Наши товарищи исчезли практически одновременно. Мы еще не знаем, как обстоит дело с учениками, и пока я продолжаю надеяться на лучшее. Комес сейчас как раз пытается восстановить хоть какие-то связи.
– Уничтожено целое звено, – покачал головой четвертый, которого называли Бруно. – Если мы не сможем в ближайшее время компенсировать эту потерю, тамошний Периметр рухнет. Я ведь сам начинал его строить десять лет назад. Вы бы знали, чего это стоило… Вот проклятие!
Он сорвал сочную травинку и принялся ее ожесточенно грызть.
– Комес займется волгоградским Периметром, сейчас думать нужно о другом, – сказал Магистр. – То, что они уже достаточно долго ищут нас вполне осознанно и организованно, нам всем хорошо известно. И, случается, находят, когда мы забываем об осторожности.
Но как могло случиться, что обнаружили сразу всех? Двадцать семь человек! Причем повторяю: одновременно!
– При их возможностях зарядить на работу всю местную милицию и ФСБ – не такая уж большая проблема, – грустно усмехнулся Бруно.
– Исключено! – отрезал Магистр. – В милиции и ФСБ у них действительно своих людей хватает, но в данном случае официальные службы не использовались. Комес установил это абсолютно достоверно.
– Вышли через учеников? – подумал вслух Гонта. – Обработали одного-двух, сломали и…
– …и никто из них не успел закрыться? Да что вы, Гонта! Секция селектов – это все же не подпольная ячейка социалистов-революционеров. Да, я знаю, у врага есть несколько этих чертовых истериков-нюхачей, но учеников они учуять просто не смогут, не тот сенсорный уровень. Ну, засекли бы одного селекта, но уже другой должен был легко нейтрализовать всю эту свору, узнав об опасности.
– Неужели они нашли способ создать Индикатор? – предположил Гонта. – Что-то мне не верится. На это они не способны.
– Зато на это вполне способны ученики, – выплюнув травинку, сказал Бруно. – Естественно, если мы их вовремя не обнаруживаем.
– Ты прекрасно знаешь, Бруно, что это исключено, – возразил пятый – Байкал. – Учеников мы начинаем отслеживать и вести еще на стадии абитуриентов технических вузов. Система отбора создавалась не одну сотню лет и еще не давала сбоев.
– А гуманитарных? – усмехнулся Гонта.
– Гуманитарии не могут построить Индикатор, вам, Гонта, самому это хорошо известно. Не тот профиль знаний.
– И все же Гонта прав, – сказал Магистр. – И все же исключать возможность того, что у них в руках оказался Индикатор или какое-то подобное устройство, мы не можем. По крайней мере, пока иного разумного объяснения происшедшему я не нахожу.
– Создать Индикатор – это вам не лапти сплести, – сердито произнес Байкал. – В стране осталось от силы два-три предприятия, где есть оборудование для подобных разработок. И в том, что там они не ведутся, я головой ручаюсь! Вообще, о чем мы говорим! Вы прекрасно знаете, что Индикатор – сугубая теория. Кроме известных вам жалких результатов, которые никакого практического значения не имели…
– Ты побереги голову-то, – иронически хмыкнул Бруно. – Нам она еще пригодится. Да и тебе не помешает. Вообще, единственное, что выглядит совершенно бесспорным, так это то, что они знают о нас намного больше, чем мы о них. Точнее, на данном этапе мы вообще ничего не знаем.
Он принялся искать новую травинку – потолще и посочнее.
– Индикатор самостоятельно они сделать, конечно, не могли, – сказал Филин. – Но о том, что он в принципе существует, им известно. И я, кажется, могу предположить откуда.
Все одновременно повернулись в его сторону, а Бруно тут же выплюнул травинку.
– Я тут как-то листал подшивки журналов, – вяло продолжал Филин. – В «Вопросах историографии» наткнулся на забавную статейку. Похоже, что ее автор – историк-архивист – каким-то образом раскопал рукопись Зеваэса.
Он замолчал, созерцая результат своего сообщения. Пауза над поляной установилась довольно надолго.
– Этого не может быть, – нарушил ее наконец Магистр. – Вы, Филин, отлично знаете, где находится рукопись.
– Оригинал, – пожал плечами тот. – Знаю, ну и что? У Зеваэса были ученики, это вам тоже должно быть известно. У нас нет никаких доказательств того, что никто из них не делал с рукописи копий. Переписывать труд учителя – честь для ученика, это занятие было весьма модным. Так что подобное не только не исключено, но вполне вероятно.
– Там что, есть прямые ссылки? – взволнованно спросил Байкал.
– Где? В статье? Прямых ссылок на рукопись нет. Кстати, я не вполне понял почему: автор явно не пытается присвоить себе открытие. Но косвенных – сколько угодно. Вплоть до намека на Индикатор. Он его, правда, называет философским камнем и считает, что камень этот служит для поиска хищников, а не селектов, но суть абсолютно ясна.
– То, что вы нам сообщили, полностью меняет дело, – сказал Магистр. – Гонта, я намеревался просить вас отправиться в Волгоград, чтобы помочь Комесу, но теперь вам придется вплотную заняться этим историком. Филин, полагаю, со своей стороны вы ему окажете необходимое содействие. Только умоляю вас: будьте предельно осторожны!.. И на своем мотоцикле, кстати!
* * *
«…и теперь пишу Вам, Виталий Михайлович, находясь в изрядно стесненных обстоятельствах. Представьте себе крохотную палатку, худо-бедно защищающую от пронизывающих порывов ветра, но ни в коей мере от холода, который на этой высоте ночами становится совершенно непереносим. Как я уже писал Вам из Лхасы, мне необыкновенно повезло, когда я повстречал экспедицию Художника. На мою просьбу присоединиться к ним эти милейшие люди, Художник и его Супруга, практически сразу ответили мне согласием и даже были чрезвычайно довольны, что неудивительно. Неожиданно получить в спутники соотечественника, способного оказаться полезным на трудном пути, который им предстоял, определенно можно считать удачей. Пишу Вам об этом, отнюдь не желая преувеличить свои скромные возможности, однако за месяцы, вынужденно проведенные в Лхасе, я и в самом деле немало преуспел в постижении местных наречий и диалектов. Теперь, когда стараниями Художника я сделался официальным членом его экспедиции, основная причина, задержавшая меня в пути, была наконец-то устранена, к величайшему моему облегчению. Исключительно доброжелательное отношение местных чиновников к Художнику отчасти коснулось и меня. Я вновь стал волен в передвижениях и получил долгожданную возможность продолжить свой путь (разумеется, вместе с экспедицией Художника).
Свой маршрут Художник проложил, основываясь на довольно смутных указаниях – как изустных, так и письменных, – которые ему удалось получить у монахов здешних монастырей. Как ни странно, проходит он весьма близко к искомой местности и кабы ее обитатели имели намерение явить себя Художнику, цель экспедиции – отыскание легендарной Шамбхалы – была бы несомненно достигнута.
Дабы не отнимать Вашего времени, не буду описывать перенесенные нами в пути тяготы – здесь они обыкновенны и неизбежны, скажу лишь, что мы добрались наконец до того самого места, где мне предстоит расстаться с Художником, из-за чего душа моя пребывает в смятении. Невозможность объяснить ему истинную причину моего бегства (а выглядеть это будет именно так, несмотря ни на какие письменные извинения, которые я намерен оставить), равно как и заведомую недостижимость конечного пункта его маршрута, порой повергает меня в отчаяние. Этот по-настоящему благородный, великий умом и душой человек не принадлежит к селектам – данная причина единственно заставляет меня держать его в заблуждении. Потому я вновь, как и прежде, Виталий Михайлович, намерен серьезнейшим образом ставить перед Советом вопрос о невозможности и пагубности дальнейшего следования политике абсолютного затворничества.
Понимаю, что ужас за последствия совершенных ошибок каждому из нас предстоит переживать еще очень долго, однако полная изоляция от людского сообщества, на которой настояли наши уважаемые друзья и коллеги, идет на пользу лишь Врагу. Отстранение людей, подобных Художнику, от совместных трудов по достижению Цели фактически оставляет их один на один с анималами и делает Цель все более отдаленной.
Впрочем, очень надеюсь найти понимание у здешних наших друзей, к которым отправлюсь немедленно, закончив письмо к Вам. Опыт их, насколько я понял, представляется весьма и весьма интересным. Письмо это доставит в ближайшее почтовое отделение мой доверенный человек, шерп, каковой сопровождает меня почти что с самого начала моего путешествия. Написал эту строчку и не сумел удержаться от улыбки. Добраться до почтового отделения из этих диких мест ему будет лишь немногим легче, чем до берегов исчезнувшей Атлантиды. Однако, даст Бог, письмо не потеряется и Вы его получите.
Засим прощайте, уважаемый Виталий Михайлович. Пребываю в надеждах на скорую встречу.
Ваш С.
13.8.1926».
* * *
Все началось шесть месяцев назад. Нестеров сидел за столом в крохотном закутке архива Музея истории культуры, сотрудником которого он числился без малого десять лет. Свое рабочее место он очень любил. Здесь, под метровой толщей каменных перекрытий, куда не доносится ни единый звук внешнего мира, Нестеров всегда чувствовал себя удивительно спокойно и уютно. Архив – странное место. Время остановилось тут на века, никакие бури и катаклизмы не в силах были поколебать ощущение постоянства и надежности, охватывающее каждого, кто переступал порог хранилища. Нестеров привык к этому ощущению, привык к тишине и запахам вечности. Он все чаще ловил себя на том, что за стенами архива испытывает странный раздражающий дискомфорт, который исчезает без следа, едва он приходит на работу.
Конечно, в профессии музейного работника существовали свои минусы, главный из которых – унизительно крохотная зарплата. Впрочем, годы великих экономических перемен научили Нестерова искусству выживания во враждебной интеллигенции среде. В частном вузе он читал лекции тупым отпрыскам нынешних хозяев страны, публиковал в глянцевых журналах для богатых крохотные заметки на исторические темы (спрос на них, впрочем, был весьма невелик), подрабатывал переводами – словом, жил так, как жили, вернее, существовали, десятки и сотни тысяч его собратьев по классовой прослойке. У Нестерова не было семьи – к своим двадцати восьми годам он так и не решился ее завести, – и на жизнь ему вполне хватало.
В закутке Нестерова было уютно. Во всяком случае, сам он считал именно так. На стене слева висел пятилетней давности календарь с золотым профилем Нефертити. За спиной над правым плечом тянулась деревянная планка, на которую Нестеров пришпиливал булавками и кнопками листки с рабочими заметками. В уголке – маленький столик с электрическим чайником, запасом растворимого кофе и кружкой.
Приоткрыв дверь, из коридора заглянула руководитель сектора Дальнего Востока Светлана Николаевна. Поверх толстого свитера она накинула на плечи пуховый платок: батареи в ее комнатке грели плохо.
– Олег, к тебе посетитель, – сказала она слегка гнусавя. Кажется, у нее начинался насморк.
Нестеров удивился. Посетители в архив приходили нечасто. Единственный предназначенный для них стул был по самую спинку завален бумагами. Нестеров взял стопку и задумался, куда бы ее переложить, не нарушая привычного рабочего беспорядка кабинета. В такой позе его и застал гость, вошедший после короткого деликатного стука.
Это был мужчина лет пятидесяти с глубокими залысинами в короткой прическе, в дорогом темно-сером костюме. Отчего-то уже с первого взгляда он не вызвал в душе Нестерова добрых чувств. Нестеров сразу же подсознательно причислил гостя к «анималам» или «суггесторам», хотя видимых причин тому не было за исключением разве что фасона прически, столь популярной в полукриминальной среде новых миллионеров, и довольно необычного строения лица, каждая черта которого казалась чуть-чуть крупнее, чем следовало: от надбровных дуг до подбородка и челюстей. Но, в конце концов, прическа – личное дело каждого, а лицо себе никто самостоятельно не выбирает. Тем более что, приглядевшись и попривыкнув, всякий счел бы такое лицо не лишенным определенного шарма мужественности.
Подобная реакция на новых знакомцев у него возникала нечасто, и Нестеров ее стыдился.
– Олег Сергеевич? – спросил посетитель и протянул руку для рукопожатия.
Нестеров попытался сделать ответный жест, но едва не уронил бумаги, поэтому лишь указал кивком на стул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54